Полная версия
Чужбина. Родина. Любовь
– Да, Мальцов, у тебя здесь, конечно, не Симеиз, но…
– Недурно. Да, тут, в Дядьково, вполне даже недурно. Но я в этих краях, увы, по необходимости. Заводы, производства, одним словом – рутина… Друг мой, скажу как на духу, труд негоцианта заключается не только в продажах и выгодных сделках. Чаще приходится биться с поставщиками, подрядчиками, нерадивыми работниками, с их капризными семьями и глупыми требованиями оных… Эх, Саша, как же я хочу вернуться в Крым, отдохнуть… Таврида тянет посильнее юной и горячей любовницы! Ее вина, ее фрукты, ее море в конце концов… Ты помнишь, как мы вместе отдыхали в двадцать четвертом году? Я еще сильно расстроился, утопив в море обручальное кольцо.
Грибоедов ухмыльнулся:
– Помню, как же! Я тогда посоветовал тебе купить все побережье, дабы кольцо все равно осталось на твоей земле.
Мальцов громогласно рассмеялся, несколько уток вспорхнули в небо.
– Именно, дружище! Именно! Я ж последовал твоему совету и купил-таки весь тот берег!
Александр с удивлением протер очки и водрузил их обратно на нос:
– Ты это серьезно?! Это была шутка, Иван. Ты же знаешь, меня вечно тянет подцепить тебя за твои хваленые миллионы… Неужто и вправду купил?..
– Несомненно! Симеиз мой, и я жду тебя в гости следующим летом! Будем вместе отбирать новые сорта винограда, посоревнуемся с подкаблучником Воронцовым… – он приобнял друга за плечи, ехидно блеснул глазами. – Тайно надеюсь, что и ты утопишь в море свое обручальное кольцо!
– Мальцов, не болтай чепухи. Чтобы такой закоснелый холостяк, как я, женился?! Упаси господь… Что скажут мои театральные цыпочки? Их маленькие сердца разобьются. И не смейся, Иван! Думаю, моя маман постаралась – нынче в Москве на меня глядят как на жениха. И мало того дочери – ха-ха, я бы и не против, – но мамаши!.. Ох, дружище, рановато мне жениться…
Охота удалась: за изумрудные шейки к седлу была прикреплена дюжина уток, довольные собаки, играючись, ластились к хозяину, а гость, ведя на поводу коня, с блаженством вдыхал сентябрьский воздух и щурил на солнце подслеповатые глаза.
Только здесь, в деревне у Мальцова, Грибоедов впервые за долгое время почувствовал себя свободным. Его арестовали в крепости Грозной еще в январе, и если бы не старик Ермолов, его начальник и наставник, давший время сжечь компрометирующую переписку, сейчас Александру Сергеевичу пришлось бы куда хуже. Пожалуй, да, сейчас он мог быть уже в Сибири…
Следствие по делу заговорщиков велось тщательно, потому сидеть на гауптвахте[24] Главного штаба пришлось долго. Не имея прямых улик, причастность Грибоедова доказать так и не удалось – его отпустили с очистительным аттестатом. Но на заметочку, как и многих, взяли. Среди тех самых многих был и сам Алексей Петрович Ермолов. Новый император освободил командующего Кавказским корпусом от службы едва ли не с фронта Русско-персидской войны и с поспешностью отправил на «заслуженный отдых», как будто позабыв его многочисленные заслуги перед Отечеством и героические военные подвиги.
Время генерала Ермолова прошло. Верные люди шептали, что теплое место старика со дня на день займет молодой и активный, но пока ничем не проявивший себя близкий к новому трону Иван Федорович Паскевич. Грибоедову, вновь посланному на Кавказ, этот выбор был на руку: Иван Федорович являлся мужем кузины Александра, Елизаветы Алексеевны. Ну как не порадеть родному человечку… Ситуация была скользкая, но вполне естественная на русской земле, сам Грибоедов когда-то высмеял ее в комедии, сам же и глупо попал в оную. Но, как ни крути, не воспользоваться ею стало бы еще большей глупостью. Однако ему было неловко, неприятно и даже стыдно перед самим собой.
– Ну и что же ты расстраиваешься? – Иван Акимович, выслушав жалобы друга, добродушно рассмеялся. – Все тузы колоды у тебя на руках, глупец! Радуйся! Ну, согласись: Ермолов хоть и был тебе наставником, но не очень-то и доверял, верно? Ни свободы действий не давал, ни предприятий не позволял. Из такого веревки не совьешь, старик-кремень, старик-гора. А этот мальчишка Паскевич, я слышал, тряпка еще та, да к тому же тугодум. Тем более уважает тебя до дрожи. А быть может, попросту любит как родного человека?.. Но не в том суть. Паскевичем ты сможешь руководить, подсказывать, направлять его действия. Для тебя, брат мой Александр Сергеевич, ныне открывается простор деятельности поистине государственной при тех почти неограниченных полномочиях, которыми наделен, ни много ни мало, сам наместник Грузии.
Грибоедов остановился и пронзительно взглянул на Мальцова:
– Я правильно понял, к чему ты ведешь? Сбыт в Персию?..
Иван Акимович просиял:
– Ах, золотая голова!.. Да-да, ты прав. С двадцать первого года, как тебе хорошо известно, в Закавказье введен льготный тариф на ввозимые товары и беспошлинный транзит из Редут-Кале в Иран. Это, брат, нетронутая золотая жила, рай для нашего брата-негоцианта! И я предлагаю тебе обдумать и разработать план освоения этих новых для нас рынков сбыта. Ты знаток Востока, ты свой человек у грузинского губернатора. А теперь, когда обстановка в персидской войне стала в нашу пользу и Аббас-Мирза отступает, ты только представь, сколь радужная будущность тебе откроется!.. Ах, кабы узнать там пару-тройку нужных человечков… – Мальцов обнял Грибоедова за плечи, заговорщицки прошептал на ухо: – Вижу, как загорелись твои глаза, Сашка! Полагаю, ты уже знаешь, что именно будешь делать?..
* * *Монументальные напольные часы английской работы гулко пробили восемь раз. Званый вечер непоправимо двигался к провалу, и если Грибоедов не успеет подойти в ближайшие полчаса, то Капитолине Михайловне придется лишиться звания владелицы лучшего литературного салона в Москве.
Хозяйка, обещавшая «угостить» общество отменными сюрпризами, была не готова к такому количеству отказов. Клятвенно пообещавший явиться Александр Пушкин небрежно отписался, что приболел. Вероятно, вновь проигрался в пух и прах – после возвращения из ссылки он вел себя крайне неумеренно во всех отношениях. Барон Дельвиг, посетивший белокаменную, буквально вчера отбыл в столицу. Во всяком случае, в его записке с извинениями именно так и было сказано. Быть может, соскучившись, старые лицейские товарищи объединились и предпочли ближайший трактир обществу благоговейных почитателей их творчества… Князь Вяземский с супругой отбыли ненадолго в свое имение, и потому для московских любителей литературы оставалась последняя надежда – Александр Грибоедов, но тот безбожно опаздывал уже на полтора часа.
Нервно обмахиваясь веером, мадам Мальцова прошлась по салону: общество заскучало, и это было ужасно. Если старшее поколение еще немного общалось и сонно перекидывалось московскими сплетнями, то молодежь захандрила не на шутку. Жан, не таясь, читал новый «Московский телеграф», Серж Соболевский, зевая, слушал Погодина, который битый час рассуждал о своей нормандской теории. Софья что-то рисовала, ее кузен со стороны матери, Николай Мещерский, лениво листал богато украшенный альбом Капитолины Михайловны. Большой и толстый богатырь Степан Нечаев, сосед Жана по Гусь-Хрустальному, дремал на подоконнике, иногда от него исходил звук, похожий на всхрапывание. Софья то и дело хмыкала – этот простой деревенский помещик ее очевидно веселил. Капитолина Михайловна заволновалась – кабы не выкинула чего эта язвительная девчонка…
В четверть девятого появился Александр Сергеевич. Поправил очки, неторопливо сделал общий поклон и ввел в залу свою сестру. Мария нынче была очаровательна, она просто сияла. Вместе с Грибоедовыми прибыл Алексей Дурново, молодой и весьма перспективный для московских невест жених.
Общество радостно воспрянуло, зашевелилось, обступило главного гостя. Мари, прошмыгнув меж спин, весело подскочила к Софье, расцеловала ее и зашепталась. Софи цепко оглядела подругу, обняв за талию, шепнула:
– Неужто это твой выбор?! А ты шустра, подруга! Уважаю – дала слово и тут же сделала!
Мари порозовела:
– О чем ты?..
– О мужчине, разумеется, – она вытянула шею, приглядываясь к Дурново, который с живостью вступил в дискуссию с Погодиным. Не стесняясь, внимательно изучала его, оценивающе причмокнула губами. – А он ничего… ты видела его кадык? А руки? Такие тонкие и длинные пальцы…
– О боже правый, Софи! Прекрати, нельзя же так бессовестно разглядывать человека, это неприлично, – Мария еще сильнее запунцовела. – Он старый друг Саши…
– Ну-ну, я поняла. Разумеется, этот недотепа в своей медвежести не знает, как ухаживать за такой барышней, как ты. Ну так мы его научим.
Она громко, на весь салон, крикнула:
– Алексей Михайлович, будьте любезны, взгляните во-он на ту нашу люстру!
Помимо Дурново на затейливую хрустальную люстру в недоумении подняли головы все гости. Тетушка начала раздуваться от возмущения, а Софи как ни в чем не бывало сказала Марии:
– Вот теперь ты видишь, какой у него кадык? А если, душа моя, у мужчины такое адамово яблоко, то ты понимаешь, какое у него все остальное?.. О да, это настоящий мужчина.
– Софи! Ты что такое говоришь?!
– Ну а если это чудо сможет тебя достойно содержать, то я вас, дети мои, благословляю. Хочешь, я напишу для тебя его портрет? Да хочешь, я же вижу! – Мальцова вновь закричала: – Алексей Михайлович! Идите к нам! Вы будете мне позировать, и не отнекивайтесь. Марии Сергеевне необходим ваш портрет, вам придется посидеть без движения.
Маша со стыда уткнулась красным лицом в веер, а Дурново был вынужден покинуть мужской спор, подойти и вежливо поклониться барышням. Софи усадила его в картинную позу, показала, как красивее сложить холеные руки. Подумав, бесцеремонно отцепила маргаритку с прически Марии и прикрепила ее в петлицу фрака несчастной жертвы.
– Так лучше. Если захотите, Алексей Михайлович, попозже отдадите владелице. Только вряд ли захотите. И смотрите, пожалуйста, не на меня, а вот сюда, на Мари. Ракурс в три четверти лучше подчеркнет ваше лицо, тени лягут контрастнее. Я прошу прощения, но вы, месье Дурново, всегда такой красный? У вас, быть может, газы? Или все же вас смущает красота мадемуазель Грибоедовой?..
Бедолага пролепетал что-то невнятное, а на Софью накинулась Капитолина Михайловна:
– Софи! Хотелось бы напомнить тебе о приличиях, достоинстве и благоразумии…
Племянница картинно закатила глаза:
– Ma tante![25] Когда речь идет о вдохновении, то благоразумнее всего засунуть ваше хваленое благоразумие в отхожее место, а самому отдаться порыву истинного творчества. К тому же господин Дурново пришел сюда вовсе не за тем, чтобы обсуждать с Погодиным скучные похождения на Руси давно почивших варягов. Полагаю, он явился сюда, дабы насладиться обществом Марии Сергеевны, не так ли?..
– Уж точно не твоим обществом, бесстыдница! Не видать тебе достойной партии! – прошипела мадам Мальцова и, отчаянно обмахиваясь веером, отошла к старикам.
Софья, лишь хмыкнув, быстро приступила к рисунку.
В графике мужчина оказался действительно хорош: острые скулы, четко очерченный подбородок, тонкий орлиный нос. Но под нежной акварелью вся красота хищности исчезала – неестественно яркий румянец и ярко-голубые глаза делали из Гектора нежного Аполлона.
За спиной раздался голос Жана:
– Еще, пожалуй, чуть ярче маргаритку, и отсылаем Вигелю – тот непременно оценит!
Соболевский громоподобно захохотал, Дурново еще сильнее покраснел.
Софи прорычала:
– Сама вижу, это осечка, – она выдернула из папки почти готовый портрет, бросила на пол. – Здесь необходимы только карандаш или масло. Акварель – ни в коем случае… Терпение, дорогой господин Дурново, мы непременно сделаем из вас человека. Сидите ровно.
Степан Нечаев, проснувшись от голоса Софьи, по-медвежьи неуклюже подошел и с любопытством поднял с пола неудачный черновик:
– Очаровательно, это восхитительно… Дорогая Софья Сергеевна, вы настоящий художник, я готов вам позировать за любую плату!
Девушка бросила беглый взгляд на пухлощекого соседа, пренебрежительно хмыкнула:
– Деньги мне не нужны, а как натурщик вы мне, любезный Степан Дмитрич, совсем не интересны.
Он у всех на виду неожиданно нагнулся к ее уху:
– А как сердечный друг?..
Софья впервые в жизни не нашла, что съязвить. Она подняла беспомощные глаза на Нечаева, карандаш выпал из ее рук.
Маша обняла подругу и засмеялась:
– Ну, моя дорогая, вот теперь пришла твоя очередь краснеть!
Март 1827 г., Санкт-ПетербургЛитературного таланта или хотя бы простого дара гладко складывать мысли на бумаге у Степана Дмитриевича Нечаева, увы, не оказалось. А мыслей было много, и все важные. Булгарин, бегло пролиставший работу всей его жизни, вынес суровый приговор: «Писанина, в которой черт ногу сломит. Не научный труд, а любительское merde[26] – свинарки в деревне выражаются куда складнее. Любезный, вы либо приведите это безумие в удобочитаемый вид, либо попросту бросьте в печь. Править мне некогда, в «Северную пчелу» я это в таком виде не поставлю, да и в другие газеты отдавать не посоветую. Ежели я напечатаю такую статью, то общество вас как автора засмеет, а меня как издателя опозорит».
От расстройства Нечаев не запомнил, как, не попрощавшись, быстро покинул издательство, позорно пробежал по улицам и оказался в Летнем саду. Он специально приехал из Рязанской губернии в столицу, он так долго готовился, так ярко представлял свое выступление перед почтенной публикой! Степан ожидал восхищения его гениальным открытием, победоносного шествия среди историков и обывателей… а тут – такое.
Прижав к пухлой груди бювар с бумагами, Нечаев вздохнул и тяжело присел на скамью. Летний сад тихо просыпался после зимы, статуи уже были освобождены от деревянных заслонов, дорожки расчищены, но под деревьями все еще лежал снег. За ажурной оградой сада темнел лед еще не вскрывшейся Невы.
Степан Нечаев, простой, но весьма состоятельный помещик из-под Рязани, был холост, любил славно покушать, помечтать да выпить доброго домашнего вина. Ему исполнилось тридцать пять лет, из которых последние семь были посвящены небывалому открытию: раскопкам места величайшей из битв древней Руси, Куликова поля.
Как-то, обрабатывая землю на дальних угодьях, его крестьяне выкопали нечто, напоминающее проломленный шлем древнего витязя. Потом соха едва не сломалась о ржавый меч. Кольчуги, наконечники стрел и детали старинной конской упряжи – все говорило о том, что когда-то на этом месте произошла серьезная битва. И Степан Нечаев уверился, что битва была не рядовой, а именно той, что свершила историю Древней Руси. Он понял, что на его землях находилось легендарное Куликово поле.
Изучив и несколько сгруппировав весь материал, Степан принялся писать трактат об открытии, а для уточнения деталей и мнений историков он отправился в Москву, рыться в архивах. Там он встретил одного из своих соседей, молодого Ивана Мальцова. Под Рязанью у того был один из хрустальных заводов. И через Жана Нечаев познакомился с его сестрой Софьей Сергеевной. Эта встреча несколько отвлекла кладокопателя от находки, добавила в жизнь ярких красок вкупе с едкими замечаниями барышни. На большого неуклюжего Нечаева крохотная хрупкая девушка произвела неизгладимое впечатление: Софи оказалась неординарной женщиной, с жестким, волевым, почти мужским характером и внешностью маленького ангела…
С трудом вспомнив, что привело его в Москву, Нечаев наскоро дописал статью об открытии и помчался в Петербург, дабы лично отдать работу в издательство. Он желал побыстрее обнародовать свое открытие, поставить мемориал на месте древней легенды, но скотина Булгарин пребольно оборвал его крылья…
– Нынче многим из нас жестоко оборвали крылья, мальчик мой. Многие уже не полетят… – схожая мысль, произнесенная мягким голосом, донеслась от соседней скамьи, вернув Степана на землю. – А те, что были ангелами при жизни, обретают свои крылья и побыстрее возвращаются на небеса.
– Он же был так молод… Моложе меня… Он не мог так подло поступить со всеми нами! Он был моим другом… Да как он вообще посмел?! – всхлипнув, вскричал юношеский голос.
Смущаясь, что подслушал личный разговор, Степан искоса взглянул на соседей: полный господин в очках, опираясь на дорогую трость английской работы, важно сидел под статуей. Весь его вид создавал впечатление надежности, доброты и искреннего сострадания. Перед ним, яростно дергая себя за светлые кудри, бегал и нервически всхлипывал молодой человек. Его атласная широкополая шляпа à la Bolivar[27] небрежно валялась на скамье.
Нечаев в удивлении встал – он узнал юношу, но не думал, что так скоро встретит его в Петербурге. Уезжая из Москвы, Степан покидал Ивана Мальцова сияющим и язвительным, а через неделю тот предстал перед ним раздавленный горем и недоумением.
– Жан?! Неужто ты здесь? Что случилось, друг мой?..
Молодой человек кинулся ему на шею:
– Степан Дмитрич, дорогой мой! Вы представляете – Веневитинов помер! Вы же помните нашего Митеньку?.. Выбежал на улицу после бала, простудился и помер… – Мальцов, будто очнувшись, отстранился, представил поднявшегося со скамьи полного господина. – Ах, что это со мной, будто одичал совсем… Позвольте вам представить барона Дельвига, прекрасного издателя и моего доброго друга. Антон Антонович, это Степан Дмитриевич Нечаев, мой друг и сосед и, надеюсь, в ближайшем будущем родственник…
Нечаев неловко склонился:
– Что ты несешь, Жан? Так уж и родственник… Софья Сергеевна пока не дала согласия на мое предложение… Но довольно обо мне. Веневитинов преставился – несчастье-то какое… Как же так? Я недавно встречал его в Москве – он был вполне здоров, насколько вообще можно быть здоровым с его тщедушной комплекцией… Стихи, помню, забавно читал, что-то про перстень…
Барон со вздохом принялся протирать очки:
– Пройдемся, господа, устоять на месте трудно и больно, смерть друга душит, напоминает о скоротечности бытия… – он взял под руки Мальцова и Нечаева и неторопливо повел их по садовым аллеям. – Ах, друзья мои, какой поэт ушел, какой гений… Через пару лет он легко бы смог посоревноваться с Пушкиным за право называться лучшим поэтом в России… Я печатал его в «Литературной газете» и в «Северных цветах». Он бывал у нас дома, моя супруга держалась приветливо с этим милым юношей… Как-то раз Дмитрий рассказывал мне о своей болезненной любви к мадам Волконской, а та, как вы знаете, нынче не в почете у государя. Дабы не компрометировать юношу и дать ему возможность расти, здесь, в Петербурге, ему было предложено место. Разумеется, бедный мальчик не желал уезжать от своей возлюбленной, но выбора у него не оставалось, ему пришлось покинуть Москву. На прощанье Зинаида Александровна подарила ему бронзовый перстень-талисман, откопанный в античном Геркулануме. Извержение Везувия погребло под своим пеплом много судеб, но снятое с пальца мертвеца древнее кольцо вернулось в мир. Волконская попросила Веневитинова надеть талисман перед его венчанием или перед смертью. Увы, выбор Фортуны пал на второе.
Ты был отрыт в могиле пыльной,Любви глашатай вековой,И снова пыли ты могильнойЗавещан будешь, перстень мой……Когда же я в час смерти будуПрощаться с тем, что здесь люблю,Тебя в прощаньи не забуду:Тогда я друга умолю,Чтоб он с моей руки холоднойТебя, мой перстень, не снимал,Чтоб нас и гроб не разлучал.Русская поэзия осиротела с уходом Веневитинова. Дмитрий был пророком, он оказался истинным прорицателем. Он видел свою смерть, он предчувствовал…
Дельвиг остановился и, взглянув на спутников теплыми подслеповатыми глазами, мягко улыбнулся:
– Что-то, друзья мои, этой прогулкой я совсем заморозил вас. Хоть на улице и весна, но тебе, дорогой Жан, пора согреться – лицо совсем покраснело, да и шляпа у тебя хоть и модная, но совсем летняя. Как бы не простудился, как Веневитинов. Приглашаю вас к себе домой, выпьем горячего грогу да помянем доброго славного раба божия Дмитрия. Думаю, моя супруга будет рада познакомиться с такими интересными молодыми людьми…
Дельвиг жил в небольшой уютной квартирке у Владимирского собора. Пока ехали на закрытой коляске до Загородного проспекта, Нечаев завладел вниманием барона, в подробностях рассказал о своей находке и о том неприятном недоразумении, что произошло у Булгарина. Антон Антонович уверил, что подобные проблемы легко решаемы, он с живостью взялся помочь с редактурой текста статьи и пообещал поспособствовать в печати. Нечаев счастливо откинулся на пружинных подушках: его работа будет исправлена и напечатана, Жан Мальцов назвал его своим родственником, а это значило, что юноша уговорит Софью принять предложение руки и сердца – так о чем еще можно было мечтать?..
* * *Мальцов, действительно несколько продрогший от прогулки по Летнему саду, прошел за Нечаевым в горячо натопленную квартиру барона. Уютная гостиная была украшена внушительным концертным роялем и дорогой мебелью. Две нежные грации – пышногрудая темненькая и изящная светленькая, – очаровательно хихикая, бросали томные взгляды на гостей барона. Тут же с видом раннехристианского мученика томилась другая их жертва.
Мальцов удивленно поднял брови: в гостиной барона Дельвига сидел смущенный Сергей Соболевский. Чтобы Серж был смущен – это казалось непостижимым. К тому же само его появление в Петербурге тоже являлось сюрпризом.
Юные дамы обступили гостей, шуршание шелковых платьев и аромат французского парфюма обволокли Жана с ног до головы.
– Господа, позвольте представить вам мою жену, Софью Михайловну, – барон с гордым видом указал на пышногрудую темненькую даму и, хохотнув, добавил: – И мою вторую жену, Анну Петровну. Не удивляйтесь, господа, мадам Керн все равно что вторая жена мне – Сонинька не может с ней расстаться, потому они всегда вместе. Да что уж говорить, и мне приятно столь очаровательное общество.
Заметив Соболевского, Дельвиг удивленно поднял брови:
– Ба-а! Сергей Александрович! Ты в столице? Рад, рад! Составь нам компанию, выпьем горячего грогу. Сонинька, душа моя, распорядись…
Соболевский вскочил, уверенно поклонился, с непререкаемым видом едва не до носа натянул на Жана его шляпу и потянул к выходу.
– Барон, простите великодушно, но мы с Мальцовым очень спешим! Я узнал в издательстве, что он виделся с вами, потому и явился сюда без приглашения. Ежели вы не откажете мне, то вина мы выпьем позже. Или, быть может, не вина, а чего покрепче?.. Нынче я забираю у вас Мефистофеля. Дело срочное, не терпящее отлагательств, – он поклонился дамам: – Баронесса, мадам Керн, вы просто очаровательны, весьма благодарен за ласковый прием! – и выскочил из квартиры, бесцеремонно потащив за собой Жана. Тот и слова возразить не успел.
Они побежали по улице, Серж свистнул ямщика, почти на ходу запрыгнул в коляску.
– Куда мы так спешим? – задыхаясь от бега, пролепетал Мальцов. – Перед бароном неудобно… Нечаева бросили…
– Да ничего с этой деревней не случится! Он остался в надежных руках, барон – достойнейший человек. В отличие от его липкой женушки. Ты представь – две эти Мессалины[28] едва не лишили чести твоего покорного слугу! Накинулись с разных сторон, чирикают, заигрывают, глазки строят. О, Мефистофель, уверяю, я устоял с величайшим трудом! Пушкин предупреждал, что Керн – та еще падающая звезда, но я подумать не мог, что такой же дрянью окажется и жена столь благородного человека, как барон…
Мальцов захохотал:
– Подумаешь – нашего героя едва не обольстила баронесса! Ах, несчастный святой мученик Сергий! Что с тобой, дурачина? Раньше ты был бы только рад стараться, тот еще Вальмон[29]!
– Ну и фантазии у тебя, Мефистофель! И кто только тебя, такого розового и чистенького, испортил?.. Скажу тебе прямо – таким, как ты говоришь, я был раньше, до сегодняшнего дня.
– А что изменилось сегодня?
Соболевский с сияющим видом заглянул в глаза друга:
– Александрин здесь, в Петербурге. И ты знаешь, что это значит! Мы едем к ней.
То ли от холода, то ли от ажитации Мальцова передернуло: а ведь Серж был прав, прав как никогда! Александрин, почти против воли обещанная Веневитинову, нынче стала свободна. И никто теперь не сможет воспрепятствовать ей выйти замуж за того, кого она выберет сама. Жан понимал, что соперников у него все еще много, и Серж – один из достойнейших. Погодин по делам университета остался в Москве, на остальных жалких мизераблей[30] не стоило обращать внимания. Главного соперника, как ни прискорбно, уже не было… При новых обстоятельствах шансы Мальцова возрастали неимоверно.
Судя по физиономии Соболевского, с довольным видом покачивающегося на пружинных подушках пролетки, у того были абсолютно такие же мысли. Но ревновать пока не было смысла: Жан чувствовал, что несравненная Александрин любила их обоих одинаково, но надежду на бо́льшую ее привязанность к себе все же не терял.
Приятели сидели друг напротив друга, в тесноте коляски их колени почти соприкасались. Друзья яростно пожали друг другу руки, глядя в глаза, уткнулись лбами и хором произнесли:
