Чужбина. Родина. Любовь

– Да уж, Михаил Петрович, скажете тоже! Эти двое не поделили контрабас! Тот ловкач купился на уговоры Вигеля, а сей любитель музыки уж точно знает, куда получше приладить свой смычок!

Громогласный хохот прервал Веневитинова. Тот сбился, закашлялся, ожег друзей ненавидящим взором и направился к Волконской. Вслед ему зашумели овации.

Жан позвал за собой друзей:

– Господа, поблагодарим хозяйку, а то с нашей стороны невежливо привести к ней это блеющее чудо, заставить слушать его жалобные вирши… – он подошел к Волконской, склонился в галантном поклоне: – Дорогая княгиня, ваш вечер как всегда бесподобен!

Серж вставил слово:

– Мы надеемся, прекрасная госпожа, что наш Митенька своими виршами не заставит вас свернуть челюсть от зевоты! Уточню – вашу маленькую прелестную челюсть!

Волконская засмеялась.

– Ты несносен, Серж! – прошипел Погодин на ухо Соболевскому.

– Я знаю, Мишенька, потому меня и принимают в лучших домах. За искрометность, оригинальность и своеобразие. Не то что тебя. Тебя принимают из жалости.

Княгиня с крайней заинтересованностью повернулась к Погодину:

– Душа моя Михаил Петрович, что произошло? Вы выглядите нынче крайне болезненно, – она шутливо указала веером на его синяк.

Погодин смутился, Веневитинов покрылся пунцовыми пятнами, а Серж каверзно поднял брови:

– Любезная княгиня, для женщины вы невероятно проницательны! Уверен, вы уже заметили связь между двумя фактами – синяком господина Погодина и вывихнутой ручкой нашего юного гения. Это было пари, дело мужской чести. Но не волнуйтесь за обоих, их дружеский бой привел нас всех к вам! Кстати, мадам, а как же обещанные танцы?..

Волконская нахмурилась и упрямо подняла подбородок. Глядя больше на Булгарина, чем на юных повес, она громко произнесла:

– Господа! Нынче будет лишь музыка, печальная и лиричная, и никаких танцев. Не прошло и пары недель с известного всем события. Неужто сейчас возможна кадриль? Веселье в тени виселицы?! – ее глаза гневно блеснули, по зале пробежал испуганный шепоток, подвижное пухлощекое лицо Булгарина окаменело.

– Я восхищаюсь вашей храбростью, мадам!

Мальцов бросился целовать ручки женщине, не побоявшейся говорить подобные вещи перед Булгариным. Все знали, что известный издатель был правительственной ищейкой, прихвостнем и доносчиком Бенкендорфа.

– Оставьте, мой мальчик… Героев уже не спасти, сейчас они в лучшем мире. Мы можем лишь не забывать об их подвиге да молиться, чтобы остальные несчастные осужденные скорей вернулись домой… – Волконская устало села в кресло, молодые люди ее окружили. Княгиня сделала над собой усилие и с доброй улыбкой взглянула на Веневитинова: – Дмитрий, вернемся к вашим стихам, они бесподобны. Это действительно так, а ежели не верите мне, то поверьте вашей новой преданной поклоннице. Александрин, голубушка, будьте любезны, подойдите к нам. Я хочу представить вам этих юных гениев…

Жан с трудом оторвал восторженный взгляд от княгини и поднял глаза на подошедшую барышню.

Мир покачнулся, перевернулся и рухнул.

* * *

Кабинет Дмитрия Веневитинова был похож на комнату девицы, которая желала показаться умной, но это дурно у нее получалось. По стенам, обитым светлым шелком, были развешаны гравюрки и акварельки. Портьеры нежных тонов, кружевные салфетки на спинках бархатных кресел навевали мысль о том, что девица уже давно превратилась в старую деву. Но аккуратно стоящие на каминной полке бюстики корсиканца, Байрона и Вольтера, затейливый чернильный набор из серебра, плотно заставленные книгами полки шкафа, а также небывалые ворохи газет и литературных сборников доказывали, что все же здесь обитал юноша, и он не был чужд литературе.

Мальцов, Погодин и Соболевский с угрюмыми лицами сидели в креслах по углам комнаты, хозяин воодушевленно бегал перед ними, размахивая руками и словно крыльями взмывая полами стеганого халата.

– Cela sera quelque chose de nouveau! Éclatante, incroyable![16] Сильнее, чем «Полярная звезда»[17]! Поэтичнее, чем «Северные цветы»[18]! Мы назовем этот сборник «Гермес» и на крылатых его сандалиях понесем в мир знание, лиру и вдохновение! Друзья, я уже все давно решил. Ты, Погодин, как новоиспеченный профессор Московского университета, как серьезный признанный историк, как самый старший и самый ответственный среди нас станешь нашим редактором! Ты будешь писать научные статьи! Ты, Серж, возьмешься за перевод Шиллера. Да, кстати, твоего Ансильона уже пора бы закончить, библиотечный же, не стоит столько держать на руках. А тебе, друг мой Мефистофель, я подготовил особое задание! Я знаю, как ты любишь Вальтера Скотта – переведи его «Жизнь Наполеона», мы его напечатаем, и слава в веках тебе обеспечена!

Три гостя тяжко вздохнули. Соболевский скрестил ноги и руки, Мальцов поморщился, Погодин нервно попытался раскурить трубку. Поняв, что бьется с кресалом[19] безуспешно, он отбросил чубук на стол, табак рассыпался по новым стихам.

Веневитинов удивленно поднял брови:

– Ну же, друзья мои! Да что с вами, черти?! Мефистофель, я не узнаю тебя – куда подевались твои точные и колкие замечания? А ты, Серж? Быть может, тебе нездоровится? За сегодня ты ни разу не назвал меня Митенькой, ни разу не съязвил! Душа моя Михаил, ну а с тобой-то что?! Друзья мои, сидите сычами, даже от вина отказались… Неужто вы втроем знаете что-то, чего не знаю я?..

– Скорее ты один знаешь то, что неведомо всем нам.

Жан нервно встал, взлохматил волосы, отодвинул девичьи портьеры, открыл окно и по привычке залез на подоконник. В вечернем московском небе начинали загораться первые звезды, искрясь хрустальным блеском.

– Ты о чем, Мефистофель? – голос Митеньки испуганно дрогнул.

Жан поглядел на Сержа и Михаила:

– Сказать?..

Те пожали плечами, мол, все равно узнает, говори.

– Дмитрий, тебе знакома любовь лучшей из женщин, нам же троим она, увы, неведома. Все, друг мой, прощай, но мы уходим. По журналу обсудим позже, а сейчас не дуйся и прости.

Друзья уверенно вышли, а недоуменный хозяин так и остался стоять соляным столбом посреди кабинета. Порыв летнего ветерка ворвался в комнату, зашевелил листы со стихами на столе, и лишь брошенная поверх бумаг трубка не дала им разлететься по сторонам.

Какое-то время друзья шли молча Кривоколенным переулком в сторону Мясницкой, но терпения Соболевского хватило ненадолго.

– Да что она нашла в этом жалком мотыльке?! – разъяренный Серж сжал кулаки и пнул первый попавшийся фонарный столб. – Конечно, Митенька мне друг, я его безмерно люблю, ценю и порой даже уважаю. Но, хоть сжигай меня, хоть четвертуй, я не понимаю, что могла найти в нем такая женщина, как Александра Ивановна?!

Погодин поморщился:

– Быть может, красоту, которой мы не блещем? Или поэтическое дарование?

– Или простое чувство такта, которым ни я, ни ты, Серж, не обладаем. Все дамы это ценят… – добавил Жан.

– Александрин – не все. Она единственная, она отлична от остальных безмозглых кукол в юбках.

– Это так глупо – втроем влюбиться в одну барышню, когда она отдает предпочтение четвертому…

– И кому?.. Жалкому виршеплету? Мотыльку в коротких кюлотах?! – с досады Соболевский едва не плюнул по-мещански. – Каналья, наш Митенька убивает меня без оружия… Может, картель ему отправить?..

Жан его приобнял:

– Ты нынче совсем дурак или только делаешь вид? Если убьешь Веневитинова на дуэли, то она будет оплакивать его всю жизнь и уж точно возненавидит тебя. Я, правда, вполне смогу ее утешить… Так уж и быть, отправляй картель, а Миша будет твоим секундантом.

– Ну не-ет! На моем горбу решил в рай въехать? Хитрый Мефистофель, чертяка…

Какое-то время снова шли молча, но потом Мальцов резко остановился, Соболевский налетел на него, а Погодин вопросительно поднял брови.

– Так, товарищи мои, охолонились[20], – при свете луны было трудно разглядеть глаза друзей, но Жан попытался. – Мы не будем ссориться из-за женщины, какой бы прекрасной она ни была. Ведь я прав? Серж, Миша?

Погодин похлопал себя по карману, понял, что оставил трубку у Веневитинова, скривился.

– Прав. И что прикажешь делать дальше?

– Делать? Пока ничего, ждать. Как оказалось, моя сестрица Софи недавно сдружилась с Александрин, она иногда поставляет мне кое-какие сведения.

– Не томи, Мефистофель!

– Как-то в частной беседе Александрин пожаловалась, что она, мол, крайне интересуется прекрасным поэтом Дмитрием Веневитиновым, восхищается им и так далее, а этот олух и в ус не дует! Ему, видите ли, нужна Волконская! Глупец…

– А я слышал, что их брак – дело решенное, – Серж уныло пнул очередной фонарный столб. – Их родители давно без их ведома решили, да и Зизи, вроде как, поспособствовала…

– А вот этого не надо! – Михаил яростно замахал пальцем перед его лицом. – Рановато пока Веневитинову жениться! Ему лишь двадцать, совсем мальчишка, не нагулялся! Да и не в Средние века живем, нынче мнение свободного человека хоть немного, но учитывается. У меня предложение: остудить голову, подождать да поглядеть, как повернется.

Жан ухмыльнулся:

– Но честную борьбу за женщину никто не отменял! В наших силах сделать так, чтобы прекрасная Александрин переметнула свой взор с ненаглядного Митеньки на кого-нибудь из нас. А тут как бог пошлет. Договорились, друзья?

Соболевский расплылся в злодейской улыбке, он-то был уверен, что выбор падет на него.

– Отлично! А теперь поехали пить. Эй, ямщик!..

* * *

Из окна дома Грибоедовых на Новинском бульваре лилась волшебная музыка. Три юных грации, мило общаясь, украшали собой сентябрьское утро.

Акварель была почти закончена. Нежная кожа ланит, пышные фарфоровые плечи, модная прическа и милая улыбка – барышня на портрете выглядела божественно. Впрочем, и в натуре Александрин пленяла многих. Природа расщедрилась в девушке: губы мадемуазель Трубецкой были чуть пухлее, глаза – чуть больше, ресницы – чуть длиннее, чем следовало по нормам золотого сечения. Вся она казалась чересчур яркой и выделялась среди прочих девиц как канарейка среди голубок. Помимо неестественной шокирующей красоты, она околдовывала своей очаровательной и непосредственной говорливостью.

Софи судорожно вздохнула и, крепясь, постаралась мило улыбнуться своей натурщице. Трескотня Александрин Трубецкой доводила девушку до бешенства. Если бы не волшебная фортепианная музыка, лившаяся из-под пальцев Машеньки Грибоедовой, Софи отбросила бы кисточку в сторону, вцепилась в накладные букли Трубецкой и вырвала бы их вместе с заколками, а саму болтливую курицу послала бы по весьма занимательному адресу, который недавно слышала из уст одного из друзей Жана. Подруга Маша, вероятно, чувствовала надвигающуюся бурю. Чувствовала и по привычке заглушала лиричной и нежной импровизацией. Она виртуозно владела фортепиано, куда лучше своего прославленного брата, а тот был признанным исполнителем. Под благодать волшебных звуков так легко было наносить легкие мазки акварелью, тени – мягкой сангиной, и уточнять детали тонко отточенным цветным карандашом…

Софье было непонятно – чего особенного Жан нашел в этой кукле Трубецкой? Да, эта девушка красива и очаровательна, да, она хотела и, что важно, умела нравиться мужчинам. Но это было беспросветно глупое и абсолютно пустое создание, бабочка, бессмысленный мотылек, взмахивающий длинными ресницами, будто крылышками. Софья видела, как брат убивался, как переживал, сколько денег потратил на подарки для своей любезной. Он действительно влюбился не на шутку, а эта прелестница лишь чарующе улыбалась, не задумываясь, какую муку переживал несчастный юноша, когда на простую просьбу о танце получал пренебрежительный отказ. Видя боль любимого брата, хотелось отхлестать по щекам эту красивую дуру. Но в планах Софьи не было ссоры с Александрин. Поэтому пришлось, взяв себя в руки в очередной раз, растянуть губы в улыбке и продолжить изображать из себя лучшую подругу.

…Александрин трещала не прерываясь, тема недавно прошедшей коронации еще не была должным образом обсуждена.

– А когда четыре фрейлины прикрепили императорскую мантию на плечи Александре Федоровне, та покачнулась! Да-да, я сама видела, ей стало дурно от духоты и свечного смрада! Но государь!.. Ах, как он ласково поддержал ее… Он ее так любит! Хотя что там любить? Ни красоты, ни очарования… Так вот, после этого Николай снял свою огромную корону, подержал над головой жены и снова надел на себя. Далее он увенчал царицу маленькой короной, такой аккуратненькой, по виду не тяжелой… Но боже, до чего красиво все это было… А царевич?! Этот маленький мальчик столь героически себя вел! Ни слезинки, ни пятнышка на личике – херувим, да и только… А вот по вдовствующей императрице было видно – не особо она всему рада. Ну да, ведь это третья коронация, которую она наблюдала… Так вот, Бибикова Катюша, фрейлина новой государыни, говорила мне…

Девушка заерзала в кресле, на что Софи рыкнула:

– Выпрямись, Трубецкая, а то горб нарисую!

– Ладно-ладно! Не ругайся, голубушка. Я про фрейлин хотела сказать… но забыла… Кстати, душеньки мои, вы знаете, я совсем не против фрейлиной послужить. Но, как обычно, с Николаем Павловичем мне не повезет… Спросите – отчего «как обычно»? Отвечу, что тут скрывать – однажды в столице я уже упустила свое счастье… Ах, девочки, какой был шанс… Могла стать фавориткой, да! Как-то в Петербурге на маскараде мне удалось познакомиться с Николаем Павловичем. Ну я и договорилась с ним о рандеву! Вы понимаете, о чем я – свидание прямо у меня на съемной квартире! Ах, не красней, Машенька, ничего тут нет грешного! Ну, или почти ничего, все умные девушки так делают… Так вот, Николай пообещал, что будет инкогнито. В указанный день я принарядилась, сижу, жду свидания. Служанке своей сказала, что как придет, мол, государь, так сразу ко мне и веди. Она дура у меня, чухонка грязная, но стряпает вкусно. Так вот, сижу я, сижу, время указанное уже прошло, думаю – обманул меня государь. Или попросту адрес позабыл?.. Слышу, чухонка с кем-то ругается, кого-то скалкой гоняет. Она так многих попрошаек выпроваживает, вот и очередного выставила. Выглядываю: «Что, мол, шумишь»? Говорит: «Пришел какой-то хлыщеватый вахмистр, говорит, я – царь, скорей госпожу сюда зови. Какой же он царь – без короны да в нашивках мальчишеских? Вот и спустила его с лестницы!». Вот так, душеньки мои, мой шанс и полетел вдоль лестницы…

Александрин развела руками и до того комично вздохнула, что Софья отложила кисточку и расхохоталась.

– Полагаю, великий князь Михаил Павлович в тот вечер изрядно над государем потешался… Чтобы чухонка царя скалкой гоняла – это, дорогуша, сильно, это Франция, девяносто третий год. Но ты, Трубецкая, не переживай за своего красавчика. Уверена, замену тебе нашли в тот же вечер, уж больно слаб наш Николай до бабских ляжек.

Маша Грибоедова резко взяла фальшивый аккорд:

– Софи! Так грубо, прекрати сейчас же!

– Да брось – разве я что новое или тайное открыла? Все отлично об этом знают. Даже молодая императрица. А ты, солнце мое Александрин, если уж действительно хочешь завести важное знакомство с этим красавцем, то должна в первую очередь не ему понравиться, а его жене.

Маша отошла от фортепиано, по-дружески обняла подругу за худенькие плечи:

– Дорогая, постарайся не говорить подобных вещей в обществе. Мы тебя поймем, но свет может осудить… И даже не пытайся уверить меня, что тебе плевать на всеобщее мнение! Тебе не удастся изобразить из себя живой скандал, подобие Жорж Санд. А если и удастся, то у нас не Европа, поймут тебя неправильно… Душа моя, ты хочешь показать себя с худшей стороны, но ты не настолько груба и черства. Мой брат Александр подобным поведением в юные годы шокировал общество, до добра его это не довело… – взгляд Маши упал на портрет. – Боже, как красиво, ты волшебница, Софи! Надо показать месье Соколову, он начнет завидовать!

Софи пренебрежительно кинула рисунок Александрине, та влюбленно вперилась в него – она обожала подобные экспромты Мальцовой и за каждый портрет ее работы была готова продать душу. Но Софье ее душонка была ни к чему – она рисовала, лишь бы набить руку и не потерять форму.

– А-а, ничего особенного, глупости, – фыркнула Софи, – Жан намного лучше рисует. Ты не видела, насколько прекрасный у него вышел портрет Вальтера Скотта. В «Московских вестнике» обещали напечатать, вместе с переводом «Жизни Наполеона».

Маша одобрительно закивала:

– Вероятно, твой брат очень одаренный, если его печатают в столь юном возрасте. Вот «Горе» моего Саши так и не напечатали…

– Просто Жан, возможно, пишет то, что пропускает цензура. Александр Сергеевич создал гениальную, но весьма неудобную комедию. Думаю все же, когда-нибудь ее напечатают. При Николае должны.

Вытирая от сангины[21] руки, Софья прошлась по комнате. Девушка с детства привыкла к роскоши, местная убогость ее подавляла, ей стало искренне жаль Машу. Гостиная была обставлена старой мебелью, обои вышли из моды лет десять назад, вместо картин на стенах висели дешевые гравюры, весь дом казался пропитанным какой-то холодной, неуютной атмосферой. Но посреди всей этой скудости самородком возвышался дорогой, блестящий концертный рояль. Хвала небесам, старая карга Грибоедова пока не посмела продать его за долги.

Подругу нужно было спасать. Софи решительно повернулась к Грибоедовой.

– Маша, ты должна немедленно съехать от матери. Здесь ты задохнешься, я вижу, как эти стены давят на тебя, ils empêchent la réalisation de ta personnalité![22] Ты должна либо сбежать и выступать по Европе с концертами, либо… черт, выбора нет – либо выйти замуж.

Александрин захлопала в ладоши и затараторила:

– Ой, как это замечательно! Мы выдадим замуж нашу Машеньку! Это будет так весело! Ты уже придумала, кого ты пригласишь? А у кого будешь заказывать платье?.. Я бы посоветовала обратиться к мадам Полин…

– Стойте! – Маша Грибоедова впервые за свою жизнь повысила голос и тут же заплакала. – Прекратите! И вы туда же, как и маменька!.. Ну а ты-то, Софья?! От тебя я не ожидала… Тебе легко рассуждать, за твое приданое очередь бьется, а я почти нищая, не видать мне хорошего мужа… А если убежать в Европу, то я одна не смогу, я не такая сильная, не такая храбрая, как ты! Софи-и, что мне делать?!

Софи хмуро обняла подругу, погладила ее по блестящим черным волосам.

– Не хнычь… И… прости, я не хотела тебя расстроить. Сглупила. Ну, ты же знаешь, я такая… Стать богемной актрисой или пианисткой для девушки нашего круга – значит, опуститься ниже панели. Не такое у нас образование, не таких женщин желают видеть наши мужчины… А мы, увы, полностью в их власти…

Александрин взмахнула ресницами и просияла:

– Я знаю, знаю, что нужно сделать! Мы в ближайшее время найдем Маше мужа, мы спасем ее от нищеты и материнских упреков! У меня туча поклонников, кого-нибудь из них обязательно подберем. И тебе, Сонечка, мы тоже найдем мужа!

Маша, вытерев слезы, хихикнула над столь очевидной глупостью, а Мальцова и вовсе расхохоталась:

– Ну, в таком случае, дорогуша, ты тоже обязана выйти замуж. Кстати, как тебе Серж Соболевский, нравится? Он богат. И влюблен не на шутку, уж я-то знаю. Скандалист, улучшенная копия Булгарина, с будущим. Хорошенький, богатенький, образованный…

– Н-нет, я его побаиваюсь, он какой-то неуправляемый… – красавица капризно взмахнула веером.

– А Погодин? Михаил Петрович мужчина умный и солидный, уже сейчас при должности и с положением.

– Да, но его происхождение… – красивые губки капризно изогнулись.

Софи ругнулась по-гвардейски:

– Ах ты ж… она еще выбирает! Своего брата тебе не буду сватать, жалко мне его, не заслужил он такой награды. Хоть и дурак – тоже влюбился.

Александрин и бровью не повела – она любовалась своим портретом.

– Мои дорогие! – Маша вновь улыбнулась своей мягкой улыбкой. – Душеньки, я вас так люблю! Давайте вместе подумаем – нужны ли нам мужья? Мы все умные, красивые, самодостаточные. Но, увы, мы зависимы от наших близких. И в то же время, будучи старыми девами, мы стесняем их. Тебя, Александрин, родители хотят выдать замуж за Веневитинова, тебе он немного нравится, но будущего с ним ты не видишь. Да и он влюблен в Волконскую, это все знают. Я сама опасаюсь, что маман отдаст меня за первого попавшегося старика, лишь бы он был с состоянием. Ты, Софи, с трудом выживаешь у дяди с тетей, я вижу, как мадам Мальцова тебя ненавидит. Милые мои, мы сами должны это прекратить. Давайте пообещаем друг другу, что уже в следующем году найдем себе мужей! Коли мы не можем жить свободно, ездить с концертами по Европе, вести богемную жизнь, то сделаем хотя бы эту малость – сами выберем тех, кто по сердцу, а не согласимся на тех, кого нам подсунут!

– Ах, Машенька! Ты такой ангел!.. – Трубецкая кинулась ей на шею, расцеловала в обе щеки.

Софи изогнула губы:

– Если я сейчас не выпью горячего шоколада с пирожным, то тотчас растаю от этой слезливой розовости… Собирайтесь, дорогуши, мы едем в кондитерскую! Я угощаю.

Вечером того же дня, проводив на очередной раут старуху-мать, Мария Грибоедова разбирала новые ноты для арфы. Она никак не могла сосредоточиться, слова подруги не выходили из головы. «Эти стены давят на тебя, они мешают раскрытию твоей личности! Ты должна либо сбежать, либо выйти замуж». Она вздохнула и отложила нотную тетрадь – Софи как всегда была права. Маленькая, но жесткая, грубая и упрямая, она вещала истину, она видела весь мир насквозь, вникала в суть вещей, не отвлекаясь на предрассудки – она была права. Марии необходимо либо сбежать, либо, увы, выйти замуж. Мать уже давно возила ее за собой по домам, показывая женихам как родовитую кобылу или борзую, расхваливая и бессовестно предлагая, будто Мария – залежалый товар в лавке, будто матери срочно нужно было отделаться от дочери.

Убежать… Идея недурная… Месье Лист, венгерский композитор, рассказывал, что по Европе гастролируют с концертами весьма знатные особы. В Париже и в Вене на это смотрят намного проще – там ценят в первую очередь талант…

Внезапно дверь широко распахнулась, в комнату с шумом и грохотом влетел любимый брат, поправил очки, расплылся в широкой улыбке, схватил за руку и потащил вниз, к роялю.

– Мари, ты должна на это взглянуть! Солнце мое, без тебя никак, только ты на это способна!

С хохотом и топотом они спустились по лестнице. Матери дома не было, и они могли вести себя раскованно, как в детстве. Мари покружилась по зале, со смехом расцеловала Александра в обе щеки: он совсем недавно приехал из столицы с очистительным аттестатом, можно было счастливо выдохнуть – ни тюрьма, ни каторга ему больше не грозили!

Александр нетерпеливо сел за рояль, подвинулся, давая место рядом, раскрыл какие-то ноты:

– De cette place, allons-y![23] В четыре руки они принялись за «Эгмонта» Бетховена. Без репетиций, без разбора по исполнителям – они как будто чувствовали друг друга в музыке. Мари вела, беря сильные нижние и мрачные аккорды, Александру же доставалась взволнованная бетховенская тревога. С хохотом и азартом, подталкивая друг друга локтями, брат и сестра сидели у рояля и музицировали, не замечая, что за ними наблюдают.

В один самый эпический момент за спиной брата с сестрой раздался хрустальный звон. Мари подскочила от неожиданности, Александр же моментально перестроился и продолжил играть, уже в две руки, нечто новое, лиричное и негромкое.

Бокал из дорогого сервиза, подаренного Софьей Мальцовой, разлетелся по углам мелким крошевом, на полу растеклось густое красное вино. Коренастый светловолосый мужчина нагнулся, пытаясь оттереть винные пятна со своих светлых панталон. По-видимому, безуспешно. Он поднял на Марию ярко-голубые глаза и виновато улыбнулся:

– Простите великодушно, я напугал вас. Заслушался и случайно выронил бокал, – он склонился в галантном поклоне. – Позвольте представиться, Дурново Алексей Михайлович к вашим услугам. Еще раз прошу прощения. Вы, пожалуйста, продолжайте, у вас с Сашей великолепный дуэт.

Александр, не отвлекаясь от рояля, язвительно заметил:

– Мари, это Алексис, я как-то рассказывал тебе о нем, мы вместе учились в пансионе. Но не обращай внимания на этого недотепу, садись, ты мне нужна как никогда.

Пылая от смущения, Мари послушно села за рояль, а «недотепа» с восторженной улыбкой вновь заслушался волшебной музыкой.

* * *

Камушек звонко плюхнулся в центр небольшого пруда, от резкого звука из камышей вылетела утка. Три собаки навострили уши, жалобно заскулив, с надеждой посмотрели на хозяина, но тот повременил стрелять. Крахмально хрустящий воздух был чистым, свежим, дышалось легко. Над водой тянулся легкий туман, утро обещало перейти в пригожий сентябрьский денек.

Александр Грибоедов глубоко вдохнул, поправил очки и улыбнулся Ивану Акимовичу: