Фавма

14

Она была первой красавицей на курсе. Когда она входила в римскую аудиторию своего знаменитого университета, добрая половина зала задерживала дыхание, провожая взглядом её голубенькое платье, а другая отсыпала ей большую порцию зависти, но она пыталась не обращать внимания ни на тех, ни на других, поскольку от рождения была скромна и стеснительна.

«Татьяне» через день цитировали письмо «Онегина», а она, краснела, исчезала за учебниками, сохраняя, как драгоценность свою трогательную девичью честь, но молочные крупные горошины её платья притягивали всё новых тайных и явных обожателей.

Её поступь была такой невесомой, что казалось, она летит, не касаясь затёртого паркетного пола, и, повинуясь её очарованию, толпа воздыхателей была похожа на хвост павлина, длинный и постоянно следующий за ней.

Их компанию называли золотой молодёжью, они были детьми больших учёных или крупных врачей, партийных функционеров и высокопоставленных военных. Влиятельный отец, был олицетворением советской мечты о карьере, встречал самого Фиделя Кастро, во время поездки по России. Стоя в парадном строю, отец был удостоен чести пожать великому революционеру руку и скупой беседы с ним. Фидель вручил продолговатую коробочку тех самых изумительный и недоступных в советской действительности кубинских сигар, которые хранились в семье как реликвия полвека. Никто не отваживался их распечатать, что было досадной ошибкой, поскольку, когда через десятилетия наследники всё-таки вскрыли коробку, они обнаружили рассыпавшуюся в мелкую пыль труху, а не легендарный табак.

Однажды между скучными парами, она медленно шла по дубовому настилу кафедры истории коммунизма и внезапно увидела его.

Долговязого и трогательно ушастого. Его обаятельная беззаботная улыбка была подобна тепловому удару, от внезапности она едва успела сесть на деревянную скамью, ноги предательски подкосились.

Её неожиданная острая влюблённость была как наваждение, она тонула в его бездонных зрачках, совершенно теряя самообладание. Он, заметив, как она глядит на него, в первый же день чистосердечно признался в своих чувствах: безбрежная любовь обрушилась, как снежная лавина.

Они бесцельно бродили ночи напролёт, он драл душистые цветы с городской клумбы и декламировал бессмертные стихи, таскал виниловые пластинки Битлов и без остановки шутил. Она отчётливо ощущала себя невесомой и совершенно свободной словно горный кристальный воздух.

Она против воли разъярённых родителей вышла за него замуж, согласившись на нескончаемые скитания по общежитиям и студенческим столовым. В большой любви у них родилась дочь, совмещать институт и уход за ребёнком оказалось непросто, но она чувствовала себя счастливой, растворяясь в ежедневных заботах о любимых.

Но, как повелось ещё от начала времён, за огромным счастьем словно на привязи волочатся горе и беда.

Она поймала его на измене, идиотской, грязной, непостижимой; прозрачное небо с грохотом свалилось на землю, вмиг ставшую морозной и сиротливой. Шёл второй месяц её беременности. Получив невероятно болезненный удар судьбы, она решила, что ребёнка не будет, и сделала аборт.

Операция была нелегальной, по знакомству отца. Он привёл её к врачу, укоряя единственную дочь за глупость и за то, что она не прислушалась к его мнению при выборе кандидатуры мужа. Послеоперационные осложнения были ужасными, её пришлось отправить в главную больницу, чтобы спасти жизнь. Больше детей она иметь не могла.

Несмотря на это, отец не дал ей уйти от мужа, и дни потянулись, словно одиночное заточение в промёрзшем насквозь каземате: она растила дочь и обихаживала человека, который спалил её душу.

Со временем её муж добился положения и финансового успеха, вовремя сориентировался на обломках огромной страны. Полностью погрузился в новые товарно-денежные отношения с такими же, как он, беспринципными чинушами и бандитскими авторитетами, которые растаскивали и продавали осколки заводов и фабрик, поскольку те оказались брошенными, просто приди и возьми, если у тебя хватит лихости.

У неё было всё, чего не могли позволить себе простые женщины.

Она чувствовала огромный неиспользованный потенциал материнской любви, невозможность родить давила, не давая пить, есть, а иногда и просто нормально дышать.

И произошло чудо.

У неё родилась внучка.

Она взяла её на руки, и вся женская суть восторжествовала; прижала новорождённую девочку к себе и поняла, что никому никогда её не отдаст, даже если ради этого придётся спуститься в ад.

После того как дочь с мужем укатили заниматься собой в столицу, она возликовала.

Когда молодая пара развелась и отец ребёнка сказал, что приедет за дочерью, она выдала ему такое количество угроз, как будто они не родные люди, а кровные враги на бандитской разборке, и со всей материнской остервенелостью заявила: если он явится на порог, она его застрелит. После чего выпросила у мужа дамский браунинг, якобы для безопасности, клятвенно пообещав ему никогда его не применять, но внутренне решила: она не дрогнет.

Иногда морок развеивался, и она ясно понимала чудовищность поступка, но, только представив, как у неё забирают внучку, она каждый раз «умирала», а потому гнала дрянные мысли и продолжала морочить голову самой себе, надеясь, что всё как-то наладится.

Шло время, её чудо росло, и она стала замечать страшное: ребёнок всей душой тянется к отцу; она знала, что втайне от неё они общаются по телефону, и поначалу не мешала, но «папы» быстро становилось всё больше в жизни Полюшки, и она испугалась…

…и отняла у ребёнка телефон. Соврала, что его украли. Она подарила ей новый, однако выбросить старый не решилась, и много лет просматривала сообщения и неотвеченные звонки, наблюдая, как отец глубоко страдает от невозможности услышать дочь.

Полина поначалу страшно переживала, что не выучила папин заветный номер наизусть, и регулярно терзала бабушку просьбами вспомнить хотя бы одну цифру, но та не помогала, а, наоборот, только запутывала воспоминания.

Однажды после очередной такой попытки они поссорились, и бабушка долго не могла успокоиться, всё кричала, что все бросили её, и она единственная, кто у неё остался, единственная, кто её по-настоящему любит.

Она видела, как плохо девочке, но навязчивый страх одиночества опьянял, она хотела, чтобы родители ребёнка никогда не появились на её пороге. Впрочем, со временем и сама Полина смирилась со своим сиротством и перестала вспоминать о них вслух, видя, как эти разговоры расстраивают бабушку; она запечатала своё желание обнять маму и папу где-то глубоко внутри себя.

Когда изменник-муж нашёл любовницу намного моложе неё и съехал к ней, она была даже рада, что всё наконец-то закончилось.

Она увезла Полюшку в провинциальный городок и поселилась в маленьком частном доме, никому не сообщив адреса. Там они и жили, пока Поле не исполнилось двадцать лет.

13

Это случилось перед католическим Рождеством.

Полина поднималась на свой двадцатый этаж «Башни на Набережной» в «Сити», и в пассажирском лифте вместе с ней ехал начальник отдела.

Это был помятый мужчина средних лет, застрявший в позднем пубертате, и выглядел скорее как инфантильный подросток, а не как менеджер. Сейчас этот стареющий фанат вечеринок переживал психологическую драму развода, силясь понять, почему благоверная предпочла простого врача скорой помощи, который и получает меньше, и одевается плохо.

Перекинувшись с Полиной дежурными фразами, он вынудил её взять билет в театр. У него не было настроения идти, но не пропадать же добру, тем более в первый ряд и не куда-нибудь, а в «Современник». Она неохотно согласилась и не испытывала большого энтузиазма.

Немного послонявшись по Чистопрудному бульвару, Поля поднялась через колоннаду в фойе знаменитого театра, где празднично висели многочисленные портреты отцов-основателей и крохотные макеты декораций лучших постановок. На удивление публика оказалась молодой, она слышала, что свидания в «Современнике» или РАМТе были популярнее ночных клубов и баров, но не очень-то в это верила.

Прозвучал второй звонок, и она вошла в зал; место рядом с ней занимал высоченный, как флагшток, молодой человек. Полина и сама была не маленького роста, но этот индивид выше неё на голову.

В его светлом бледном лице вдруг обнаружился необычайно мощный магнит, ей так ужасно хотелось разглядывать его, он сидел совсем близко, от этой мысли её лицо стало горячим. Угольная водолазка подчёркивала его плечи, а примятая причёска с торчащими взлохмаченными кудрями была такой трогательной и непосредственной, что Полина непроизвольно улыбнулась. Серебряная пыль сцены переливалась в лучах софитов, как будто крохотная фея рассыпала волшебную пыльцу, приглашая зрителей взмахнуть невидимыми крыльями. Полина вдруг захотела, чтобы кудрявый смотрел только на неё, словно родилась именно для этого взгляда.

Настойчивый голос из громкоговорителей вежливо попросил отключить сигналы мобильных устройств и не производить фото- и видеосъёмку. Выполнив требования, Полина положила телефон на колени и попыталась погрузиться в действие на сцене, но получалось у неё не очень: украдкой, когда магнетический сосед отводил взгляд, она рассматривала родинки, обильно рассыпанные по лицу, и поражалась, почему они не отталкивают её. Она почувствовала его запах, отчего дыхание сделалось прерывистым, она мяла свои дрожащие пальцы, но бесстыжие фантазии не отступали.

Внезапно на сцене раздался выстрел, оглушительно громкий, Полина вздрогнула, и мобильный полетел на пол.

Потянувшись за телефоном, она со всей силы треснулась лбом о лоб соседа, который одновременно с ней потянулся, чтобы поднять его. Удар был такой силы, что перед глазами поплыли размытые пятна. Сморщившись и потирая ушибленные лбы, они посмотрели друг на друга…

…и встретились взглядами.

– Простите, – сказал он.

– Ничего, это вы меня простите, – ответила она.

И они снова уставились на сцену.

Полина не могла отогнать мысли о нём, дикая безумная фантазия несла её в неизведанном направлении, и кровь приливала к лицу всё сильнее. Ей казалось, что от него исходит обжигающий жар, она ощущала это через ставшее тесным платье и тщетно старалась отодвинуться как можно дальше.

Как только спектакль был окончен и актёры вышли на поклон, она соскочила со своего места и чуть ли не бегом понеслась в гардероб, она была смущена и растеряна.

Выскочила на улицу, остановилась у чернеющей глади незамерзшего пруда, глубоко вдохнула, привела свои смятенные чувства в равновесие. Холодный воздух, успокаивал её внутренний пыл, и временное помутнение отступало.

– Девушка, вы сумку оставили, – услышала она гром в декабрьском небе.

Он стоял перед ней и приветливо улыбался с высоты своего внушительного роста.

Она оцепенела, не понимая, почему её пульсирующее тело существует отдельно от сознания.

– Полина.

– Валера, – ответил он похожим на шуршание огня в камине голосом.

12

Их волнительные свидания были похожи на праздник, но без того безудержного и пошлого веселья, которое принято называть «праздником»; это был особый восторг и удивление друг другом.

Она сделалась легче горячего воздуха и то взлетала на огромную высоту, то плавно опускалась. Чтобы побороть гравитацию, никаких усилий не было нужно: она легко отталкивалась кончиками пальцев от произвольной поверхности и взмывала.

Утром приземистое столичное небо в привычных пепельных оттенках вызывало в ней непостижимую радость, снег, невинный, молочный снег хрустел под её ногами, и она, пританцовывая, мчалась в свой прекрасный офис, чтобы скорее вернуться, упасть в объятия Валерки.

Полина стала похожа на ослепительный маяк, на проблески которого бредут заблудшие корабли. Казалось, что вокруг неё разливается лазурный свет, чувства переполняли её, отчего окружающие бесконечно говорили ей комплименты, а она впервые осознала: ничто так не украшает женщину, как любовь.

Они ходили на ледовый каток и мёрзли на громаде колеса обозрения, цедили жгучий глинтвейн, долго бродили по заснеженным пушистым бульварам и грелись в гремящих трамваях. В какой-то момент она опять стала Полюшкой, беспечной, светлой, мягкой.

Счастье было таким внезапным и объёмным, что невозможно было поверить, она прижималась к нему, и её кожа прирастала к его; она была словно ветка, оторванная от дерева и приставленная обратно.

Ночью они растворялись. Удушливая теснота лопалась, из дрожащих прорех прорывалась безбрежная свобода. Оглушающее биение литавр прошибало, она ощущала эти удары самыми дальними уголками своего тела. Прилив, бирюзовыми волнами, делался сильнее, она чувствовала его солёные капли. Сияющие облака Млечного пути озаряли комнату, расцвечивая угольный потолок невероятными перламутровыми тонами. Они поднимались и падали, повинуясь необъяснимой могучей силе притяжения, чтобы следующим прозрачным московским утром всё повторилось, и она, чуть рассеянная, бежала в офис, нетерпеливо ожидала новой встречи.

Он, только закончивший ВГИК по специальности «режиссура кино и телевидения», готовил свою первую работу в коротком метре, и, собираясь узким кругом съёмочной группы, они обсуждали детали постановки камер и сюжетные повороты, звуковые дорожки и шумовые эффекты, актёрские лица, образы.

Она безмолвно стояла за его спиной, осторожно держа его за плечи. Она не хотела ему мешать, но не могла себя остановить. Наклонялась и целовала мочку уха, следя, как кожа покрывается мурашками, а он оборачивался, его зрачки расширялись, и её затягивало в эту бездну.

Он, окрылённый своим нахлынувшим чувством, творил размашисто, без полумер, убеждая этим всех, кто участвовал в картине, что она обязательно состоится и перед ними – будущий крупный художник в самом начале своего творческого пути.

Полина была счастлива оттого, что он просто рядом и наполняет её. Ей больше не хотелось мести или чьих-то страданий, всё это исчезло в ней, она ничего не выбирала и не выгадывала, даже если бы он сказал ей, что они всю свою жизнь так и будут ютиться в чужих мансардах, она всё равно осталась бы с ним.

Она нашла лекарство от тьмы, ей всё детство талдычили, любовь – это временная буря гормонов, потому что свою они предали, убили, а Поля бережно несла этот дар, как самую большую драгоценность.

11

Когда Ермак шёл со своим казачьим войском мимо благословенных задумчивых озёр, он приметил огромную плешивую гору. Этот суровый лысый холм, окружённый дикой, первобытной природой, остановил его. Он присел на свою походную сумку и понял: это место особенное.

Он распорядился воздвигнуть на горе крест, величественный, грандиозного размера. Красота содеянного была монументальна. Бескрайние разливистые озёра и круглая бесплодная гора венчались с тех пор выщербленным дождями и ветром кедровым распятием.

Люди, пришедшие под сень этой Голгофы, возвели плотину, укротили яростную воду, построили литейный завод.

Века сменялись один за другим, маленький заводской городок на плотине дышал своей безликою жизнью, почти никак не реагируя на перемены внешнего мира.

Там она и родилась.

Родители дали ей царское имя – Елизавета, но она занималась своими делами, никогда не мечтала ни о чём значительном и великом и редко отрывалась от векового леса и сивых кобыл, которых было бесчисленное множество.

Её мать вкалывала на большом фарфоровом производстве, а нерадивый отец, весь пропитавшийся машинным маслом, соляркой и перегаром, чинил бесконечно ломавшуюся железную технику.

Родители хотели для дочери другого будущего, и Елизавета пошла осваивать художественное ремесло. Учёба не приносила никакой радости, монотонная жизнь кружилась, как водяное колесо плотины, и она точно знала, где, с кем и как она проведёт следующую неделю и следующую за ней тоже.

И произошло чудо.

Был безнадёжно обыкновенный день, они томились за партами на уроке народной росписи в своём надоевшем 7 «А». Скрипучая дверь неприветливо распахнулась, и в неё неторопливо протиснулась Евграфия Павловна со своим от рождения недовольным жабьим лицом и длинной, болезненной указкой, которая применялась лишь только в воспитательных целях. Она заявила, что в классе пополнение, и, нравится им это или нет, они должны любить и жаловать новую ученицу.

И в двери показалась она.

Длинная и тощая, мертвенно-бледная, но излучавшая такое достоинство, словно она спустилась с греческого Олимпа в гости к самому Ермаку. Судьба в лице нетленной Евграфии Павловны связала их на годы, посадив за одну парту.

Полина переехала к ним из большого города, и этот факт делал её настолько интересной и загадочной, что Лиза почувствовала себя той Варварой, которой на базаре оторвали нос за оголтелое любопытство, чем больше она узнавала о соседке по парте, тем больше увлекалась.

Девочки сблизились.

Полина почти ничего о себе не рассказывала, пробуждая в Елизавете жуткий интерес. Что бы она ни делала, всё у неё получалось совершенно особенным. Каждое действие Лиза соотносила с ней, она хотела, чтобы у неё была сестра, такая же, как Поля. Её молчание намекало на огромную жизненную драму, тайна которой распаляла воображение Елизаветы.

Она не интересовалась мальчишками из класса и не участвовала в девичьей жизни школы. Она была, как та самая обветренная гора, на которой стоит распятие Ермака.

Они всё время проводили вместе, и когда Поля что-то скупо рассказывала, Лиза слушала так, будто это самые желанные звуки на всей земле. Она просто растворялась в подруге, надеясь, что однажды та очнётся от мутного сна, тряхнёт своими длинными воздушными волосами и необъяснимый морок исчезнет, как будто и не было. Но время шло, а периоды молчания Полины становились только длиннее.

Когда они выпустились из школы, Лиза каждый день ходила к ней домой, подолгу не говорили ни слова, перебирали кисти, чистили дощечки для росписи.

И наступил тот день.

Полина коротко сказала, что уезжает искать отца.

Утром она исчезла.

Мука была невыносимой, Лизе казалось, что с ней случилось самое страшное: из-под её ног выдрали опору, и мир обрушился на дно бездонного карьера, чтобы оставить доживать свою глупую жизнь на этом дне.

Полина сбежала в Москву. Легенды о Великом городе в её краях начинались и заканчивались смертью. Но то невероятное притяжение, которое Лиза ощущала к Полине, пересилило все страхи.

И она решилась на немыслимое: выкрала материнские деньги со сберегательного счета, взяла билет на поезд и через несколько часов отправилась в первое путешествие – с холщовым рюкзаком, паспортом и ощущением грядущих перемен.

Выйдя на Казанском вокзале, она написала Полине сообщение, присела на парапет у входа в зал ожидания и замерла. В тот момент, когда она ощутила жуткий голод и внезапно осознала всю нелепость своего поступка, перед ней появилась она.

Поля обняла её и подхватила рюкзак, закинула на плечо: «Солнце, ты идёшь?»

10

Медицинская сестра в приёмном покое пила чай из расписного блюдца, не спеша наливала, осторожно дула, чтобы остудить до приемлемой температуры. Каждый раз щурилась, причмокивала от удовольствия и приговаривала: «Ой, хорошо, хорошо». Другой рукой она брала маковую сушку, с хрустом жевала, прихлёбывала горячий чай. Дежурный врач бухтел (видимо, от зависти), что к такому «старообрядческому» чаепитию полагается кусковой сахар, обязательно вприкуску, но сестра «милосердно» отвергала ехидные предложения (так как держала диету и не могла себе позволить лишнего, хотя страшно любила именно такой сахар и видела его даже во сне).

Эта идиллическая московская картина и дальше продолжала бы веселить окружающих, если бы в проёме автоматической откатной двери не появилась тонкая зарёванная девушка с расквашенной губой и растрёпанными волосами.

Поля, ворвалась как снежный ураган, начала сбивчиво тараторить, однако опухший рот усложнял взаимопонимание с чайной сестрой, и она быстро сорвалась в истерику, что сделало разговор окончательно невозможным.

После нескольких безутешных попыток объясниться она услышала громогласное: «Там посидите», – увидела в отверстии прозрачного ограждения стойки регистратуры указующий перст, который посылал её в зону ожидания.

Она ходила вдоль стены, но постоянно попадала под ноги врачей и мешала проезду каталок; один из особо нервных медбратьев отправил её в сторону низких кушеток в зале ожидания, и она села на одну из них.

Сестра в окне сказала, что сейчас информации по требуемому пациенту у неё нет, но как только что-то прояснится, она позовёт. Теперь единственное, что могла Полина, – это успокоиться и ждать. Но какое, к чёрту, спокойствие – она пыталась понять, откуда у Валеры пистолет. Может, это реквизит для съёмок? Но в сюжете нет оружия или стрельбы, он бы рассказал.

На соседней кушетке сидела круглая женщина небольшого роста. Она еле заметно покачивалась вперёд и назад, и чуть слышно подвывала, слёз в пересохших щелях сливовидных глаз уже не было. Полина столкнулась с ней взглядом, и круглая запричитала вслух:

– Да как же это, как же это, что же это, Коля, – эти однообразные причитания нагнетали нервозность, у Полины задрожали руки. – На кого же ты меня оставил, как я тут без тебя?

– Женщина, успокойтесь, что вы раньше времени его хороните, некаменный век, у нас хорошие врачи. Идите, воды выпейте, – успокаивала пожилая уборщица, моющая кафельный пол.

Но истерика круглой только усиливалась, её трубное подвывание стало таким громким, что заглушило звук раций забегающих врачей «скорой помощи». Она напоминала похоронную плакальщицу, которых Полина видела в деревне, и ей казалось, что она сама присутствует на похоронах.

– Да замолчите вы! – прокричала Полина, метнула в плакальщицу волчий взгляд, и слёзы предательски брызнули из глаз; с силой сжала челюсти, так что разбитые губы снова стали солёными, встала и несломленной походкой вышла на улицу, не сказав больше ни слова.

Гордо стоя под высокой полукруглой колоннадой старого дома графа Шереметева, она глубоко втянула в себя морозный воздух, подняла глаза, чтобы накатившие слёзы впитались обратно, увидела золочёный крест на куполе больничной часовни. Полина, никогда не считавшая себя верующей, твёрдым шагом направилась прямо туда, ждать чуда больше было неоткуда.

9

Поля сегодня задерживалась на работе до утра, её компания участвовала в выставке, и Полина, назначенная ответственным лицом (в её-то возрасте), уехала на площадку проверять монтаж оборудования и декораций.

Валерку она предупредила, он должен заехать, чтобы перевезти увесистые подрамники для картин, которые ей любезно подарили владельцы соседней художественной мастерской, когда она, однажды невзначай разговорилась с ними, показала свои эскизы. Часть из них Валера предложил хранить у себя, так как с появлением соседки в мансарде стало тесновато.

Полина позвала Лизу – пока та не обустроится. Работу исполнительная и покладистая Елизавета нашла быстро; унылый офис, зато теперь она могла жить самостоятельно, на аренду жилья хватало, правда, сняв себе комнату в Царицыно, продолжала ночевать у Поли. Это мешало встречам с Валеркой, но выставить подругу, которая ради дружбы уехала за ней в столицу, Поля не могла.

Лиза сегодня оставалась у неё, и Полина сказала, что будет под утро, а может, ещё позднее, когда всё подготовит к приёму посетителей форума.

Ночная нудная стройка на объекте шла бодро и по графику, не требуя контроля, и она тихо обмякла на спинке жёсткого стула. Проснулась оттого, что её слабо тряс за плечо ответственный за техническую часть. «Поль, вызывай такси и поезжай домой, здесь я уже без тебя справлюсь, осталось-то совсем ничего, ну чего ты спишь на сквозняке?» Вначале она отнекивалась, но вскоре сдалась, взяв с коллеги клятвенное обещание: если что-то пойдёт не по плану, он ей немедленно позвонит.

Потихоньку разувшись за дверью, чтобы не будить Лизу, на носочках зашла в тёмную, душную комнату, которая освещалась только белёсым светом мобильника. Когда глаза привыкли к полутьме, она разглядела недопитую бутылку красного вина и два бокала. «Ого, Лиза нашла себе кого-то». Лизина голова лежала на плече парня. «Вот тебе и тихая Лизонька, непонятно только, зачем она сюда его привела», – улыбнулась Полина и сделала пару беззвучных шагов.

Внезапно её оглушило, как будто как цирковой акробат, опрокинулся на манеж переломав себя. Острая спица воткнулась глубоко в грудь не позволяя вдохнуть.

Это было Валерино плечо.

Резким движением она сорвала тонкое одеяло.

Представшая картина была странной, но выразительной: Лиза лежала, забросив на него гусиную ногу, головой на его плече, совершенно обнажённая, как Ева. Он лежал на спине в неестественной позе, полностью одетый, и смахивал на утомлённого спящего геолога.