Фавма

– Какая, обыкновенная, у него был пистолет, была стрельба, у него пулевое ранение, скоро операция закончится, его готовят к транспортировке.

– Сколько у меня есть времени?

– Ну, минут двадцать, все равно, даже если вы успеете, вам вряд ли позволят увидеться!

– Посмотрим! – тихо проговорила Полина, записывая адрес больницы.

От Сретенского бульвара до НИИ скорой помощи им. Склифосовского, знаменитого Склифа, было от силы шестьсот метров. Поля не смотрела, что надевает, босая нога предательски долго не хотела лезть в кожаный ботинок. Невероятным усилием воли ей удалось сдержаться и не заплакать от внезапного страха, как маленькой напуганной девочке. Наспех одевшись, она вылетела на улицу.

Скользкий тротуар не позволял бежать, но она старалась изо всех сил, а после падения и вовсе перестала соблюдать осторожность, то и дело ударяясь плечами о прохожих и фонарные столбы. Слёзы заливали глаза, апрельский вечерний морозец моментально склеил мокрые ресницы, отчего весь мир превратился в пятнистую мозаику, которая быстро поворачивалась то в одну сторону, то в другую.

У самой больницы ее ноги разъехались, и она упала, ударившись губами об лёд.

Она приподнялась на локтях и посмотрела на щербатую гладь под собой; из разбитой губы капали красные капли. Полина коротко провыла, ударила кулаком по ледяной корке и, поднявшись, продолжила бег по тонкому льду.

14

Она была первой красавицей на курсе. Когда она входила в римскую аудиторию своего знаменитого университета, добрая половина зала задерживала дыхание, провожая взглядом ее голубенькое платье, а другая половина отсыпала ей большую порцию зависти, но она старалась не обращать внимания ни на тех, ни на других, поскольку от рождения была скромна и застенчива.

«Татьяне» через день цитировали письмо «Онегина», а она, стесняясь, пряталась за учебниками, оберегая как зеницу ока свою трогательную девичью честь, но белые крупные горошины ее платья привлекали все новых и новых тайных и явных воздыхателей.

Ее походка была такой легкой, что казалось, она летит, не касаясь затертого паркетного пола, и, повинуясь ее магнетизму, мужская часть однокурсников была похожа на хвост павлина, длинный, яркий и вечно следующий за ней.

Ее компанию называли золотой молодежью, поскольку все они были детьми больших ученых или крупных врачей, партийных функционеров и высокопоставленных военных. Ее влиятельный отец, будучи воплощением советской мечты о карьере, встречал самого Фиделя Кастро, когда тот триумфально проводил тур по России. Стоя в парадном строю встречающих, он был удостоен чести пожать великому революционеру руку и короткой беседы с ним; а после Фидель вручил ему коробочку тех самых потрясающих и недоступных в советской реальности кубинских сигар, которые хранились в ее семье как реликвия полвека, так как никто не решался их распечатать, что было страшной ошибкой, поскольку, когда через десятилетия наследники все-таки открыли коробку, они обнаружили рассыпавшуюся в пыль труху, а не легендарный табак.

Однажды между парами, проходя по дубовому настилу галереи кафедры истории коммунизма, она увидела его.

Длинного, долговязого и трогательно ушастого. Его улыбка и обаяние были подобны тепловому удару, от неожиданности она едва успела присесть на скамью, так как ее ноги предательски подкосились.

Ее резкая и острая влюбленность была похожа на наваждение, она тонула в его глубоких глазах, теряя голову от одного только взгляда. Он, заметив это, признался, что давно чувствует то же самое, и эта взаимная любовь обрушилась на них, как лавина.

Они бродили ночи напролет, он дарил ей цветы с клумбы и читал стихи, таскал пластинки Битлов и бесконечно шутил, улыбаясь своей лучезарной улыбкой; она была без ума от него.

Она против воли родителей вышла за него замуж, согласившись на бесконечные скитания по общежитиям и студенческим столовым. В огромной любви у них родилась дочь, им было трудно в быту, совмещать учебу и уход за ребенком оказалось непросто, но она чувствовала себя счастливой, растворяясь в ежедневных заботах о любимых.

Но, как повелось еще от начала времен, за большим счастьем словно на привязи тянутся горе и беда.

Она поймала его на измене, глупой, черной, необъяснимой; ее мир с грохотом и пылью обрушился на землю, в один миг ставшую ледяной и одинокой. Получив невероятно болезненный удар судьбы, она чувствовала себя раздавленной; шел второй месяц ее второй беременности, но она решила, что ребенка не будет, и сделала аборт.

Операция была полулегальной, по большому знакомству ее властного отца; он сам привел ее к врачу, укоряя единственную дочь за глупость и за то, что она не прислушалась к его мнению при выборе кандидатуры мужа. Послеоперационные осложнения были страшными, ее пришлось отправить в центральную больницу, чтобы спасти ей жизнь. Больше детей она иметь не могла.

Несмотря на это, семья не дала ей уйти от мужа, и жизнь потянулась, словно одиночное заключение в промерзшей насквозь камере: она воспитывала дочь и обихаживала человека, который сжег ее душу.

Со временем ее муж добился положения и финансового успеха, сумев вовремя сориентироваться на обломках огромной страны, и полностью погрузился в новые товарно-денежные отношения с такими же, как он, беспринципными чиновниками и бандитскими авторитетами, которые растаскивали и торговали всем, поскольку большинство заводов и фабрик оказались брошенными, просто приди и возьми, если у тебя хватит сил и лихости. По вечерам, собираясь в дорогих ресторанах в обществе себе подобных, они кичились друг перед другом, кто больше продал «родины» сегодня.

У нее было всё, чего не могли позволить себе обычные женщины.

Она чувствовала в себе огромный неиспользованный потенциал материнской любви, но невозможность родить ребенка делала ее несчастной, это ощущение давило на нее, не давая пить, есть, а иногда и просто дышать.

И произошло чудо.

У нее родилась внучка.

Она взяла ее на руки, и вся ее женская суть восторжествовала; она прижала девочку к себе и поняла, что никому никогда ее не отдаст, даже если ради этого придется сойти в ад.

Когда ее дочь с мужем укатили заниматься собой в столицу, она возликовала: у нее есть внучка, и ее не надо ни с кем делить.

Позже, когда молодая пара развелась и отец ребенка сообщил, что приедет за дочерью, она выдала ему такое количество угроз, как будто они не родные люди, а злейшие враги на бандитской стрелке, и со всей материнской остервенелостью заявила: если он явится на порог, она его застрелит. После чего выпросила у мужа дамский браунинг, якобы для безопасности, клятвенно пообещав ему никогда его не применять, но внутренне решив: если отец ребенка явится, она не дрогнет.

Иногда морок отступал, и она понимала: то, что она сделала, – чудовищно, но, только представив, как у нее забирают внучку, она каждый раз «умирала», а потому гнала от себя дурные мысли и продолжала морочить голову самой себе, надеясь, что все как-то наладится.

Шло время, ее чудо росло, и она стала замечать страшное: ребенок всей душой тянется к отцу, боготворит его; она знала, что втайне от нее они общаются по телефону, и поначалу не мешала, но «папы» становилось всё больше и больше в жизни Полюшки, и она испугалась…

…и отняла у ребенка телефон. Сказала, что его украли вместе с записной книжкой, в которой был записан номер отца. Она подарила ей новый с другим номером, однако выбросить или уничтожить старый по необъяснимой для себя причине не решилась, и много лет просматривала сообщения и неотвеченные звонки, наблюдая, как отец мучается от невозможности услышать и увидеть дочь.

Полина поначалу страшно переживала, что не выучила заветный номер наизусть, и регулярно мучила бабушку просьбами вспомнить хотя бы одну цифру, но та не помогала, а, наоборот, только запутывала воспоминания.

Однажды после очередной такой попытки они поругались, и бабушка долго не могла успокоиться, всё кричала, что все они бросили ее, и она единственная, кто у нее остался, единственная, кто ее по-настоящему любит.

Она видела, как страдает девочка, но страх одиночества дурманил, единственное, чего она хотела, чтобы родители ребенка никогда не появились на ее пороге. Впрочем, со временем и сама Полина смирилась со своим сиротством и перестала говорить о них вслух, видя, как эти разговоры расстраивают бабушку; она запечатала свое желание видеть маму и папу где-то глубоко внутри себя.

Когда изменник-муж нашел себе любовницу намного моложе нее и съехал к ней, она была даже рада, что все наконец-то закончилось.

Она увезла Полюшку в областной городок и поселилась в небольшом частном доме, никому не сообщив адреса. Там они и жили, пока Полине не исполнилось двадцать лет.

13

Это случилось перед католическим Рождеством.

Полина поднималась на свой двадцатый этаж «Башни на Набережной» в «Сити», и в лифте вместе с ней ехал руководитель ее отдела.

Это был мужчина средних лет, который застрял в позднем пубертате и выглядел скорее как инфантильный подросток, а не как менеджер среднего звена. Сейчас он переживал драму развода, силясь понять, почему жена выбрала не его, а простого врача скорой помощи, который и зарабатывает меньше, и одевается немодно.

Обменявшись с Полиной дежурными фразами, он буквально заставил ее взять билет в театр (билеты на интересные постановки покупаются сильно заранее и разлетаются быстрее, чем бесплатные коктейли на вечеринках). У него просто не было настроения идти, но не пропадать же добру, тем более в первый ряд и не куда-нибудь, а в «Современник». Она согласилась, хотя и не испытывала большого воодушевления.

Немного послонявшись по Чистопрудному бульвару, Поля поднялась через колоннаду в фойе знаменитого театра, где торжественно висели портреты отцов-основателей и миниатюрные макеты декораций постановок прошлого.

(Слухи про увядающее театральное искусство, судя по стоимости билетов, оказались сильно преувеличенными. Там, где художественное руководство было в постоянном поиске интересных режиссеров, авторов острых пьес, новых актерских лиц, там и публика была благодарной, залы полными, а овации бурными.)

На ее удивление публика оказалась очень молодой, уже позднее она выяснила, что свидания в «Современнике» или РАМТе уверенно обгоняли по популярности ночные клубы и бары.

Прозвучал второй звонок, и она вошла в зал; место рядом с ней занимал длинный, как флагшток, молодой человек. Полина и сама была не маленького роста, но этот индивид был выше нее на голову.

В его светлом улыбающемся лице вдруг обнаружился страшной силы магнит, ей так хотелось разглядывать его, но он сидел совсем близко, не будет же она рассматривать в упор; от мысли о его близости ее лицо стало горячим. Черная водолазка подчеркивала его широкие красивые плечи, а слегка примятая прическа с торчащими назад растрепанными кудрями была такой трогательной и естественной, что Полина невольно улыбнулась.

Настойчивый голос из громкоговорителей уважительно попросил отключить сигналы мобильных устройств и не производить фото- и видеосъемку. Выполнив все требования, Полина положила телефон на колени и попыталась погрузиться в действие на сцене, но это получалось у нее не очень: тайком, когда ее магнетический сосед отводил взгляд, она рассматривала родинки, щедро рассыпанные по его такому притягательному лицу, и удивлялась, почему это не отталкивает ее.

Внезапно на сцене раздался выстрел, настолько громкий, что Полина вздрогнула и мобильный полетел на пол.

Но дальше случилось еще более неожиданное: потянувшись за телефоном, она со всей силы ударилась лбом о лоб соседа, который синхронно с ней потянулся, чтобы поднять его. Удар был такой силы, что у Поли перед глазами поплыли пятна. Сморщившись и потирая лбы, они посмотрели друг на друга…

…и встретились глазами.

– Простите, – сказал он.

– Ничего, это вы меня простите, – ответила она.

И они вновь попытались следить за разворачивающимся на сцене действием.

Полина с трудом отгоняла мысли о нем, бурная фантазия несла ее в неизведанном направлении, и кровь как будто наполнилась воздухом, подобно пузырькам шампанского, которые бродили и настаивались, грозя взорваться и выпустить закипавшие внутри чувства. Ей показалось, что от него исходит жар, она чувствовала его через одежду и старалась отодвинуться как можно дальше.

Когда спектакль был окончен, она соскочила со своего места и чуть ли не бегом побежала в гардероб, так смущало ее всё то, что она сейчас испытывала!

Выскочив на улицу и остановившись у чернеющей глади незамерзшего пруда, она глубоко вдохнула, чтобы привести свои смятённые чувства в равновесие и порядок. Холодный воздух, словно вода, успокаивал ее внутренний жар, и временное помутнение отступало.

– Девушка, вы сумку оставили, – услышала она гром среди ее только-только успокоившегося неба.

Он стоял перед ней и приветливо улыбался с высоты своего огромного роста.

Она замерла, не понимая, почему ее тело существует отдельно от разума.

– Полина, – сказала она, тут же внутренне обругав себя за это.

– Валера, – ответил он бархатным голосом.

12

Их свидания были похожи на праздник, но без того безудержного и пошлого веселья, которое принято называть «праздником»; это было сочетание внутренней радости и благоговения друг перед другом.

Она словно стала легче воздуха и то поднималась на огромную высоту, то плавно опускалась на Землю. Чтобы преодолеть притяжение, никаких усилий не требовалось: она просто отталкивалась кончиками пальцев от поверхности и взлетала.

По утрам низкое столичное небо в привычных серых оттенках вызывало в ней необъяснимую радость, снег, чистый белый снег хрустел под ее ногами, и она, пританцовывая, летела в свой прекрасный офис, чтобы скорее быть выпущенной на волю, в теплые и такие крепкие объятия ее Валерки.

(Влюбленная женщина необъяснимо загадочна и притягательна, в ней как будто загорается тайный божественный светильник, праздничная свеча, свет от которой наполняет жизнью всё вокруг; она, словно глоток воды в пустыне, оживляет измученную, высохшую почву мужской души. Совершенно неважно при этом, в кого эта женщина влюблена, этот свет виден всем.)

В одно мгновение Полина стала похожа на яркий маяк, на проблески которого тянутся заблудшие корабли; это удивительно: ведь она ничего не сделала, а он зажегся. Если бы ее сейчас спросили, как это работает, она, улыбнувшись, простодушно пожала плечами. Казалось, что вокруг нее разливается небесный свет, чувства переполняли ее, отчего окружающие – и знакомые, и незнакомые – бесконечно делали ей комплименты, а она, возможно, впервые осознала: ничто так не украшает человека, как любовь.

Они ходили на каток и мёрзли на колесе обозрения, пили горячий глинтвейн и покупали простую, но такую вкусную уличную еду, ходили по заснеженным бульварам и катались на весёлых ледяных горках. В какой-то момент она снова стала Полюшкой, беззаботной, светлой, счастливой, любящей и любимой.

Счастье было таким внезапным и всеобъемлющим, что она не могла в него поверить, она прижималась к нему, и её кожа прирастала к его; она была словно ветка, оторванная от дерева и приставленная обратно, которая всей своей сутью стремится стать одним целым с деревом.

По ночам они любили друг друга. Биение его пульса проникало в неё, и она чувствовала эти удары самыми отдалёнными уголками своего тела. Прилив, волна за волной, становился сильнее и сильнее, она чувствовала его солёные капли. Взрывы сверхновых пульсаров пронизывали Вселенную снова и снова, расцвечивая чёрное небо невероятными ярчайшими картинами. Они взлетали и падали, повинуясь той силе, которая вращает Млечный путь, чтобы следующим серым московским утром всё повторилось, и она, немного рассеянная, летела в офис, чтобы вечером вновь увидеть его.

Он, только закончивший ВГИК по специальности «режиссура кино и телевидения», готовил свою первую самостоятельную работу в коротком метре, и, собираясь узким кругом съемочной группы будущего фильма, они обсуждали детали постановки камер и сюжетные повороты, звуковые дорожки и шумовые эффекты, актёрские лица и образы.

Она тихо стояла за его спиной, нежно держа его за плечи. Иногда наклонялась и целовала мочку его уха, наблюдая, как его кожа покрывается мурашками, а он поворачивался, смотрел на нее, и его зрачки расширялись; она не хотела ему мешать, но не могла себя остановить.

Он, окрылённый своим нахлынувшим чувством, творил размашисто, без полумер, убеждая этим всех, кто участвовал в картине, в том, что она обязательно состоится и перед ними – будущий крупный художник в самом начале своего творческого пути.

Полина была счастлива от того, что он просто рядом и наполняет её светом и теплом. Любовь делала ее лучше, ей больше не хотелось мести или чьих-то страданий, всё это исчезло в ней, она ничего не выбирала и не выгадывала, даже если бы он сейчас сказал ей, что они всю жизнь так и будут ютиться в чужих мансардах, она всё равно осталась бы с ним.

Любовь стала её лекарством от внутренней тьмы, ей всё детство твердили, что это только буря гормонов, но говорили это потому, что свою они предали или убили, а Поля так никогда не поступит, этот дар она будет нести бережно, пока жизнь не покинет её.

11

Когда Ермак шел со своей казачьей армией мимо благословенных озер, он увидел огромную лысую гору. Этот суровый холм, окруженный дикой, нетронутой, опасной природой, остановил его. Он сел на свою походную сумку и понял: это место особенное.

Он распорядился воздвигнуть на горе крест, величественный, огромного размера. Красота содеянного была монументальна. Бесконечные разливистые озера и круглая гора венчались с тех пор пропитанным дождями и ветрами распятием.

Люди, пришедшие под сень этой Голгофы, построили плотину и, укротив дикую воду, воздвигли завод, который добывал для державы такой необходимый металл.

Эпохи сменялись одна за другой, крохотный заводской городок на плотине жил своей жизнью, практически никак не реагируя на перемены внешнего мира.

Там она и родилась.

Родители дали ей царское имя – Елизавета, но она, занимаясь своими делами, никогда не мечтала ни о чем высоком и великом и редко отрывалась от вечного леса и лошадей, коих было в том месте бесчисленное множество.

Ее мать трудилась на небольшом фарфоровом производстве, а отец, весь пропитавшийся машинным маслом и соляркой, чинил бесконечную железную технику.

Родители хотели для дочери другой жизни, и Елизавета пошла учиться художественному ремеслу. Учеба не приносила никакой радости, однообразная жизнь крутилась, как водяное колесо плотины, и она точно знала, где, с кем и как она проведет следующую неделю и следующую за ней тоже.

И тут произошло чудо.

Был совершенно обычный день, они скучали за партами на уроке народной росписи в своем обычном 7 «А». Дверь неприветливо распахнулась, и в нее неспешно протиснулась Евграфия Павловна со своим от рождения недовольным лицом и с чрезмерно длинной и крайне болезненной указкой, которая применялась исключительно в воспитательных целях. Она сообщила, что в классе пополнение и, нравится им это или нет, они должны любить и жаловать новую ученицу.

И в двери появилась она.

Длинная и худая, бледная, даже как будто замученная, но излучавшая такое достоинство, словно она спустилась с Олимпа в гости к самому Ермаку. Судьба в лице вечной Евграфии Павловны соединила их на годы, посадив за одну парту.

Полина переехала к ним из большого города, и этот факт делал ее настолько интересной и особенной, что Лиза почувствовала себя той Варварой, которой на базаре оторвали нос за ее оголтелое любопытство, но чем больше она узнавала о соседке по парте, тем больше увлекалась.

Девочки подружились.

Полина почти ничего о себе не рассказывала, пробуждая в Елизавете жуткий интерес ко всей ее жизни. Что бы она ни делала, все у нее получалось особенным. Вечно молчаливая Полина была полной противоположностью Лизы и со временем стала для нее центром мира. Каждое свое действие Лиза соотносила с ней, если бы у нее была сестра, она хотела бы, чтобы она была такой же, как Поля. Ее молчание намекало на огромную жизненную трагедию, тайна которой распаляла воображение Елизаветы.

Она не интересовалась даже самыми яркими мальчишками из класса и не участвовала в девичьей жизни школы. Она существовала, как та самая обветренная гора, на которой стоит распятие Ермака, как нерушимый маяк, мерцающий в кромешной темноте.

Они все время проводили вместе, и когда Поля что-то скупо рассказывала, Лиза слушала так, будто это самые драгоценные звуки на всей земле. Она просто растворялась в подруге, надеясь, что однажды та очнется от своего мутного сна, тряхнет своими длинными прямыми волосами и необъяснимый морок исчезнет, как будто его и не было. Но время шло, а периоды молчания Полины становились только длиннее.

Когда они обе выпустились из школы, Лиза каждый день ходила к ней домой, и они подолгу молчали, перебирая кисти и чистя дощечки для росписи – чтобы просто хоть чем-то себя занять.

И наступил тот день.

Полина коротко сообщила, что уезжает искать отца.

Назавтра она исчезла.

Мука была невыносимой, Лизе казалось, что с ней случилось самое страшное: из-под ее ног вырвали опору, и мир обрушился на дно самого глубокого карьера, чтобы оставить доживать свою бессмысленную жизнь на этом дне.

Полина уехала в Москву. Легенды о Великом городе в ее краях начинались и заканчивались историями про смерть. Но то невероятное притяжение, которое Лиза испытывала к Полине, пересилило все страхи.

И она решилась на немыслимое: выкрала у отца деньги со сберегательного счета, купила билет на поезд и через несколько часов отправилась в самое главное путешествие – с небольшой сумкой, паспортом и ощущением грядущих перемен.

Выйдя на Казанском вокзале, она написала Полине сообщение, присела на парапет у главного входа в зал ожидания и замерла. В тот момент, когда она ощутила жуткий голод и внезапно осознала всю нелепость своего поступка, перед ней возникла она.

Поля обняла ее и подхватила сумку, закинув на плечо: «Солнце, ты идешь?»

10

Сестра в приемном покое пила чай. Пила она его на старинный манер из расписного блюдца, наливая и осторожно дуя, чтобы остудить до приемлемой температуры. Отхлебнув, она каждый раз щурилась, причмокивала от удовольствия и приговаривала: «Ой, хорошо, хорошо». Другой рукой она брала сушку с маком и с хрустом жевала ее, запивая горячим чаем. Дежурный врач ворчал (видимо, от зависти), что к такому «старообрядческому» чаепитию полагается кусковой сахар, обязательно вприкуску, но сестра «милосердно» отвергала его язвительные предложения (так как держала диету и не могла себе позволить лишнего, хотя страшно любила именно кусковой сахар и видела его даже во сне).

Эта идиллическая московская картина и дальше продолжала бы развлекать окружающих, если бы в проеме автоматической откатной двери не возникла высокая зареванная девушка с разбитой губой и растрёпанными волосами.

Поля, ворвавшись как ураган, начала сбивчиво тараторить обо всем, что ей известно, однако разбитая губа усложняла взаимопонимание с чайной смаковницей, и она очень быстро сорвалась в истерику, что сделало объяснение окончательно невозможным.

В результате после нескольких безутешных попыток объясниться она услышала громогласное: «Там посидите», – увидела в отверстии прозрачного ограждения стойки регистратуры указующий перст, который отправлял ее в зону ожидания.

Пытаясь успокоиться и сосредоточиться, она начала ходить из угла в угол, но то и дело попадала под ноги врачей и мешала проезду каталок; один из особо нервных медбратьев направил ее в сторону небольших кушеток в зале ожидания, и в конце концов она села на одну из них.

Сестра в окне сказала, что сейчас информации по требуемому пациенту у нее нет, но как только что-то прояснится, она позовет. Сейчас единственное, что могла Полина, – это успокоиться и ждать. Но какое, к черту, спокойствие – она пыталась понять, откуда у Валеры пистолет. Если бы он был у него, он бы рассказал об этом, может, это реквизит для съемок, но в сюжете нет оружия или стрельбы, для чего оно могло ему понадобиться, совершенно неясно.

На соседней кушетке сидела полная женщина маленького роста. Она еле заметно раскачивалась вперед и назад и чуть слышно подвывала, но слез в сощуренных пересохших глазах уже не было. Полина встретилась с ней взглядом, и женщина начала причитать вслух:

– Да как же это, как же это, что же это, Коля, – эти монотонные причитания нагнетали нервозность, и Полина почувствовала, что у нее начинают трястись руки. – На кого ж ты меня оставил, как я тут без тебя?