Фавма

Серёжа Пушка

Фавма

Фавма (θαύμα) – чудо (греч.)

Чудо – внешне необычное, удивительное, с точки зрения естественных наук явление.

Чудо (правосл.) – вмешательство Бога в естественный ход вещей.

*Основано на реальных событиях,

имена и места действия изменены.

Часть I

Полина

…А дождь стоял стеной между домов —

Туманный часовой,

Из гнутых водосточных рукавов

Сплошной рекой.

И дважды не войти, и даже раз,

В особенности к той,

Которая привиделась сейчас

Во тьме ночной…

20

Она шла, стараясь не сбить дыхание, выверяя каждый шаг (попробуй это сделать, когда сердце колотит, будто взбесившаяся птица), но быстрее идти она уже не могла.

Напряжение было чудовищным, как будто она поднималась на высокую гору, ее замерзшие ноги, от которых сходили с ума окружающие мужчины, чудом несли ее по тротуару; и она чувствовала себя конькобежцем, который по какой-то нелепой случайности вышел на лед без коньков. Каждое движение должно быть выверенным и осторожным. И быстрым! Медлить нельзя ни минуты!

«Господи, дай мне сил, я никогда не просила Тебя ни о чем – растопи эту наледь, Ты же всё можешь, пусть льды расступятся!»

(Она помнила себя ребенком на той ледяной горе, куда ее принес отец, – деревянный настил, выстроенный для новогодней забавы в их дворе, остался в памяти как бесконечное счастье рядом с мамой и папой. Мягкий снег холодным пухом падал прямо на высунутый язык, вызывая удивление от острых и колючих январских снежинок.

Пар поднимался от рук отца, когда он брал снег голыми руками, чтобы помять его и с довольной улыбкой бросить комочек в нее с угрожающим, но смешным криком, изображающим нападение «лесных разбойников» на маленькую снежную девочку: она будет защищать свою гордость и отбрасывать прилетевшие комья обратно, прямо ему в лицо, заливаясь от хитрого смеха при каждом попадании. Отец тогда набросился на нее, как «рассвирепевший людоед», и упал, разбив до крови нос. Те бордовые горячие капли прожигали ледяную корку, уходя глубоко под снег.)

«Я успею, я не могу не успеть!»

На Сретенском бульваре она ускорила и без того стремительный шаг, подошвы ее ботинок теряли сцепление с поверхностью, и она практически летела, пытаясь управлять полетом руками. Ей хотелось кричать. Страх нес ее по каменному лабиринту в единственное место на земле, где она должна быть прямо сейчас, немедленно!

Площадь, вечно запруженная гудящими на разные лады автомобилями, совсем обледенела. Днем на Сретенке солнце стремительно растапливало грязный залежалый снег, а ночью эти талые воды неизбежно замерзали, превращая неровную базальтовую брусчатку, и без того отшлифованную бессчётным количеством ботинок, в опасный каток, на котором неосторожный торопыга мог сломать себе ноги.

Бывшая Печатная слобода слабо подсвечивалась оранжевым освещением, поблескивая наледью на жестяных водосточных трубах, лед с которых плавно переходил с вертикали труб на тротуар.

«Пистолет! Откуда у него пистолет?» – билось у нее внутри.

На пригорке она почувствовала, что ноги больше ее не слушаются, они предательски летят вперед, а отказавшееся подчиняться тело падает, повинуясь гравитации, на мостовую, рискуя разбиться на тысячи осколков.

Падение казалось ей долгим, как будто всё происходит в замедленной съемке, а она смотрит на себя со стороны. Воздух сам вырвался из ее груди, удар был коротким, в глазах потемнело.

19

Полюшка!

Так звал ее отец. Он брал ее на свои большие и загрубевшие руки и закрывал своими могучими плечами от всего зла и несправедливости в мире, будто океанический прилив заворачивал ее в теплые волны, мягкие и умиротворяющие. Его лазурные глаза улыбались совсем чуть-чуть, только краешками. Загорелый утёс лица, изрезанный морщинами, рассекался мягким мхом его бровей.

«Папа – мой папа! – мой!»

Так шептала Полюшка, когда ей было больно, и утыкалась мокрым носом в его колючую шею, обхватив ее своими маленькими ручками, словно это единственная опора в жизни; она ни на мгновение не сомневалась, что нет таких бед, с которыми он не справится, нет такого зла, которое он не победит, с ним ей ничто не угрожает, не может угрожать; он, укачивая ее, цокал языком, будто она катится на пони, и это было самое волшебное действие в мире.

Иногда он мирился с ролью большой куклы, и она забиралась на него, как на дерево, раскрашивала его разноцветными блестками, цепляла на голову заколочки для волос. Их огромный диван ярчайшего синего цвета был королевской каретой, на которой они вдвоем отправлялись на бал, во дворец к старому и доброму королю, где играла музыка и гости угощались разными фантастическими сладостями.

Неведомый и незнакомый мир, полный опасности и злобы, не беспокоил ее, он будто уступал силе безусловной любви, и она навсегда связала образ добра и справедливости с отцовским ликом.

Маму она любила нисколько не меньше, тонкость материнских рук, ее коралловая улыбка, блеск глаз и такой родной запах были тем светом, который освещал любой, даже самый скучный и серый день.

Мама часто пела, ее пение было громким и торжественным; в силу возраста Полюшка не могла понять эти арии, но достоинство и мощь, с которыми пропевались необычные слова на непонятном языке, потрясали ее; лежа на диване в обнимку со своей куклой, Поля пыталась угадать, о чем эти песни.

Она бы никогда не смогла выбрать, кого из них любит больше, ее любовь к ним была неделимой, они были ее миром; они, словно огромный цветок, закрывали ее своими лепестками, укутывали на ночь в одеяло и грели бесконечным теплом, а она лежала между ними, и ей было хорошо и спокойно. Она была сердцем этого чуда, центром Вселенной, частью гармонии.

Она просыпалась раньше родителей и будила их, пальчиками открывая им глаза и настойчиво толкаясь руками и ногами от скуки и недовольства: утро уже наступило, а они ничего не видят и спят как заколдованные. В занавесках билось изумрудное лето, а вода в граненом графине на подоконнике переливалась всеми цветами радуги, словно в большом калейдоскопе, рассыпая солнечных зайчиков по утренней комнате.

Если и есть на свете рай, то он там, в маленьком деревянном дачном домике у излучины быстрой реки, огибающей великие холмы, сплошь усыпанные лесной земляникой, и окруженный высокими корабельными соснами, шумящими, словно зеленое море.

Шум этих волн заставил ее открыть глаза, вокруг стояли незнакомые люди и настойчиво приводили ее в сознание.

18

Ее всегда пугали рассказы о полном безразличии друг к другу жителей Первопрестольной. Истории о том, как кто-то гибнет, а через него просто перешагивают, настолько прочно обосновались в провинциальном представлении, что человек, впервые попав в столицу, внутренне мобилизуется, заранее надевая маску равнодушия, и ограничивает количество душевного тепла, выделяемого в атмосферу Великого города; но стоит ему действительно попасть в сложную ситуацию, как неожиданно отзывчивые горожане стараются помочь жертве обстоятельств.

(Возможно, мы все пережили что-то страшное – эпидемию душевного холода и равнодушия, десятилетия борьбы за место под солнцем у одних и физического выживания у других, попытку неведомых социальных инженеров разрушить вечные ценности, подмену устоявшихся понятий и моральных ориентиров, насилие массовой культуры над интеллектом и здравым смыслом, безумный эксперимент по растлению миллионов душ, – и теперь потребность в тепле незнакомых людей прочно обосновалась в нас. Эта внутренняя оттепель дарит надежду на то, что времена дикости и упадка отступают.)

Две девушки помогли ей подняться, одна из них спросила: «Всё ли у вас хорошо?» – и, если бы сейчас Полина рассказала свою жуткую историю, незнакомка наверняка выслушала бы ее абсолютно искренне, но нужно было спешить. Стараясь не обращать внимания на боль в ноге, она продолжила свою гонку со временем.

Время и правда относительно: то мучительно тянется, то летит, как будто опаздывает. «Я прошу: замедлись, пощади, я знаю, ты можешь!»

(Как в детстве, когда оно совершенно замирало, а Поля, перекинув ногу, сидела на заборе у своего дома, увитого виноградной лозой, и, несмотря на солнце или дождь, ждала, ждала, ждала…)

Ее родители были музыкантами.

Мать имела великолепное драматическое сопрано и грезила сценой Ла Скала. Вся ее жизнь была подчинена этой мечте, всё, что мешало ее достижению, немедленно вычеркивалось из окружающей реальности.

Ощущение избранности и особого Божьего дара страстно пестовалось дедом, в котором любовные катастрофы юности и страшный комплекс неполноценности вылились в одержимость успехом дочери, причем обязательно на творческом поприще.

Финансовое благополучие гарантированно давало матери посадочный билет в социальный лифт и шанс на головокружительную театральную карьеру, в успешности которой никто не сомневался, ибо любые сомнения отбрасывались.

Отец был подающим надежды рок-музыкантом, его искренность в музыке и стихах вышибала слезы даже у тяжелой публики промышленного города, однако уровень игры был настолько плох, что услышать эту красоту было не всегда возможно. Публика хоть и прощала этот непрофессионализм, принимая его за концептуальное звучание, но сам музыкант не питал иллюзий относительно своей карьеры.

Судьба неумолимо гнала каждого из них по собственному пути, и однажды произошел поистине чудесный поворот.

Мать получила приглашение на прослушивание в театр великой Галины Павловны Невской, легенды мировой оперной сцены. И в эти же дни отцу позвонил не менее легендарный продюсер и рок-музыкант Владимир Самуилов и предложил подписать контракт на выпуск собственного альбома и запись в столичной студии звукозаписи. Такое фантастическое совпадение убедило всё семейство в исключительности момента, и дом загудел.

Приготовления к переезду были нервными, никто из них никогда не жил в других городах, а тут сразу столица, которая зовет не на вторые роли, а в самую гущу событий, на первый план. Громкие имена, зазвучавшие в повседневных разговорах за обедом и ужином, вскружили голову родителям, и они, почуяв ветер перемен, жили в сладком предвкушении грандиозного успеха.

В связи с тем, что обустройство требовало времени, решено было ненадолго оставить Полю на попечение бабушки. Чтобы вернуть ее на законное место, как только найдется и обживется новый дом.

И потянулось мучительное ожидание.

Поля проводила на дачном заборе по несколько часов в надежде увидеть родные фигурки мамы и папы, идущих от остановки автобуса.

Время текло предательски медленно, ожидание напоминало тугую резину, которую мальчишки жгли в соседнем дворе; этот забор сделался ее караульным постом, здесь она несла свою вахту: возможно, подъедет какой-нибудь автомобиль, а в нем окажутся они, но автомобили обычно проезжали мимо поворота, и Полюшка продолжала обреченно ждать.

Иногда кто-нибудь действительно сворачивал на их улицу, и от волнения она начинала грызть пальцы, предвкушая желанную встречу, но автомобиль останавливался не у них, и горькое разочарование вновь наполняло ее еще детскую, но уже такую страдающую душу.

В ее памяти лица родителей стали путаться между собой, оставляя только образы, поблекли воспоминания, стерлись запахи и ощущения, никто не приезжал, шли дни, недели, месяцы, она ждала, и ждала, и ждала…

И вот однажды она перестала ждать. Спрыгнула с забора и пошла, опустив голову и горько рыдая: почему? Что с ней не так? Почему они не приезжают за ней? За что бросили ее? Она ощущала своё сиротство настолько остро, что превратилась из весёлого болтливого ребенка в молчаливую тень самой себя, навсегда обморозившись в этом одиноком холоде.

17

Москва всегда притягивала Полю к себе, этот город слизал своим огромным шершавым языком ее детство и радость. Похитил самое дорогое – семью. Через десять лет столица выплюнула ту, которая была ее матерью, в совершенно безумном, уничтоженном состоянии, это была уже не она, а выжженная оболочка, кокон без содержимого.

Отца Поля так и не увидела.

Город представлялся ей чудовищной мясорубкой, в которой бесследно исчезают люди, ее любимые, живые, самые нужные люди. Ненависть к этой безжалостной машине нисколько не мешала необъяснимой тяге к ней, она боялась и трепетала, она спала и видела себя в столице, страшась того, что этот город может сделать с ней.

В конце концов эта внутренняя борьба должна была чем-то завершиться, и как только ей исполнилось двадцать лет, она купила билет на самолет и вознеслась над Землей на высоту десять тысяч метров.

Алюминиевое чудо несло ее по воздуху из Азии в Европу, над самой кромкой пышных облаков, напоминающих гигантских зверей, нещадно политых известкой. Солнце, поднявшееся там, далеко на востоке, следовало за ней, ослепляя своими белоснежными лучами; оно давало тепло всему живому, но стоит оказаться слишком близко – и его лучи обжигают, а отдалившись, есть риск замерзнуть. Полина чувствовала, что, приближая себя к Белокаменной, она как будто приближается к солнцу и опасность сгореть многократно возрастает, однако и оставаться она не могла: родной дом уже не грел, и с каждым днем ее нутро все больше застывало.

Еще на подлете, увидев сияющую лаву колец вокруг города, она устрашилась своего решения; даже с огромной высоты он поражал своими размерами. Но у нее был план: она желает получить свободу, которую могут дать только деньги. Не для побрякушек или дурацких дорогих платьев – она хотела уехать далеко, как можно дальше от людей, которые называли себя ее родителями; от тех, кто должен был защищать и беречь ее, а вместо этого пропал в геенне столичной жизни; уехать, чтобы ее невозможно было найти, нельзя было даже дозвониться, начать всё сначала, как можно дальше от всех.

Когда она думала об этом, на ее израненную душу проливалась живая вода, и на мгновение тушила мучительный огонь и облегчала ту немыслимую боль, которую она испытывала.

В том бабушкином доме она чувствовала себя запертой, как птица в клетке, этот страшный город – ключ, чем ближе она к нему, тем острее становилось это ощущение. Другого пути к исцелению, кроме «побега», она не видела. Пассажирский рукав присоединили к борту, и Поля уверенной походкой проследовала в новую реальность…

…которая оказалась созданной именно для нее! Ее стойкость перед соблазнами большого города давала ей огромную фору перед сверстницами: пока остальные участвовали в «смотринах на бесконечной ярмарке невест», для которых замужество составляло главную цель в жизни, она поступила на службу в крупную технологическую компанию.

Вечерами Поля изучала португальский язык и паленкеро (находящийся на грани исчезновения креольский язык на испанской основе, на котором говорят в Колумбии), выискав в интернете уникальные учебники, чувствуя себя спасительницей редких наречий.

Ее крохотная мансарда в величественном доходном доме Страхового общества «Россия» 1900 года постройки выходила окном на Сретенский бульвар, и она, чувствуя атмосферу мастерской скульптора Лансере, когда-то находившейся здесь, утоляла свою потребность рисовать. Это служило спасительной отдушиной, никаких ограничений и условностей, только чистые эмоции, никто не укажет на их правильность или уместность, этот непостижимый акт творения, в котором она растворялась, раз за разом проживая свою боль, излечивал ее. Она давно, с того самого момента, как окончила художественную школу, не рисовала с таким удовольствием.

Кроме основного плана у нее имелся еще один, маленький планчик, желание его реализовать сидело так глубоко внутри, что отказаться от него она была не в состоянии. Если бодрая столичная жизнь, прожевав, все-таки выплюнула мать, то с отцом она не говорила с тех пор, как ей исполнилось девять лет, даже по телефону.

Противоречивые чувства не давали определиться: чего же она хочет?

Поле страшно хотелось увидеться с отцом, чтобы сказать ему, насколько он ей безразличен, и больше никогда не видеть его, потому что он заслужил это; она чувствовала свою правоту, но лучше от этого не становилось, на душе было гадко, и она с трудом сдерживала слезы, пытаясь спрятать ожидание встречи как можно глубже. Но там, в этой темной глубине, сидела маленькая измученная девочка, которой остро его не хватало.

16

Еще там, на том злосчастном заборе, она, пытаясь хоть как-то объяснить разлуку с родителями, представила их среди волшебного эльфийского народа, который отправился в опасные странствия, но по дороге заблудился и попал в беду. И в своем детском прозрении она была не так уж далека от истины.

Перебравшись в столицу, молодые дарования начали каждый свою насыщенную жизнь. Он с утра до ночи пропадал на студии, познавая музыкальные азы, а она жила в режиме спортсмена: репетиции, обучение и снова репетиции.

Хотя они и жили вместе, виделись всё реже и реже. Блистательный город, легендарные имена, умопомрачительные перспективы – наивный внутренний мир обоих дрогнул, и они жадно впитывали богемный образ жизни так, будто он единственно правильный, а они созданы именно для этого.

Он подходил к ней с разговором о переезде Полюшки, но она лишь отмахивалась: у них бешеная кочевая жизнь, и ребенку лучше у ее мамы, она не может сейчас уделять достаточно времени материнству, ее дар требует самопожертвования, она отдалась искусству и своему призванию полностью, до самоотречения.

Его слова о том, что в жертву успеху она приносит не себя, а дочь, приводили лишь к обострению отношений и скандалам, которые становились неотъемлемыми спутниками их бурной жизни.

Полина бабушка была полностью на стороне дочери, она успокаивала его, говорила о прочном тыле: мол, им сейчас самое время строить карьеру, ни на что не отвлекаясь, а Полюшка в заботливых, любящих руках. Ей же она говорила, что мама, как спортсмен, жертвует собой, своей молодостью и здоровьем, чтобы все они жили как в сказке, – и та, принимая правила игры, подавляла свои обиды как могла.

Поля, не чувствуя любви родителей, любить их не перестала, даже если внешне показывала равнодушие или злость. Она перестала верить, что её можно любить. Опаснее яда, чем нелюбовь, для детской души найти сложно.

Так или иначе, судьба крутила свое безжалостное колесо.

Мать отправилась в большие гастроли, а отец уехал в тур по городам и весям.

Прощаясь на вокзале ночью, оба, чувствуя, как растет между ними холод непонимания, обнялись и твердо решили: вернувшись, они все обсудят и попытаются преодолеть трудности.

(То, что происходит в таких разъездах, трудно совместимо с семейной жизнью, это напоминает череду испытаний или тест на зрелость, на внутреннюю силу. Слабым людям редко удается сохранить разум холодным и не подхватить вирус вседозволенности. Любовь публики иногда принимает безапелляционную форму, когда кумиру прощается любая выходка, и объект обожания переступает грань дозволенного, с каждым разом всё глубже погружаясь в саморазрушение, всё чаще используя образ добропорядочного человека только как сценический костюм или театральный грим.)

По возвращении они сели друг против друга и попытались поговорить.

Один известный режиссер предложил матери стать его протеже и женой. Это станет следующим рывком в ее карьере. Правда, тот много старше нее и женат, но, по его словам, их брак уже умер, ни духовной, ни плотской любви не осталось.

Отца же настойчиво добивалась девушка, с которой они вместе работали и делили все невзгоды походно-полевой жизни. Но он судорожно пытался ухватиться за соломинку: если бы она сейчас пообещала привезти Полину, он бросил бы весь этот табор рок-н-ролльной жизни и остался с ней и дочерью.

Чуда не произошло.

Жена сообщила, что больше его не любит и их брак закончен.

Через полгода режиссер бросил ее, сообщив, что не может уйти от больной супруги, которую очень уважает. И ее карьера в театре вместо ожидаемого рывка получила мощный удар под дых. Нервное напряжение она снимала медикаментами, стимуляторами и алкоголем. Погружаясь в саморазрушающую депрессию, которую пыталась заглушить бесконечными вечеринками в разношерстных компаниях.

И вот однажды утром, открыв глаза, она увидела только белесую пелену.

Врачи ломали голову: что же послужило причиной ее внезапной слепоты? Про стимуляторы она рассказать боялась, и хотя это ни для кого не было секретом, медики не могли найти решения, последовательно ставя и отвергая один невероятный диагноз за другим.

Все эти дни он был с ней, водил по больницам, забирал и возвращал домой, помогал в быту и напоминал скорее собаку-поводыря: преданную и молчаливую.

Лечение никаких результатов не давало, ни один врач не делал прогнозов относительно ее здоровья. Ее слепота не имела медицинского объяснения. В полном отчаянии она дала зарок: если Бог вернет ей зрение, она оставит Москву, карьеру и вернется к дочери.

И произошло чудо!

Ей с каждым днем становилось лучше. Зрение возвращалось так же необъяснимо, как и пропало, и она, практически увядшая, снова расцвела.

Когда ее выписали из больницы, она, глядя в его глаза, сказала, что признательна за помощь, но это ничего не меняет и вместе они не будут. С тех пор они не виделись. Свой зарок она забыла, как неудобный эпизод жизни, и ринулась отвоевывать утраченные карьерные позиции.

15

Полина практически бежала, она отчаянно хотела, чтобы всё это был розыгрыш, выглянул режиссер из фургона – крикнул «стоп, снято» – и вышли улыбающиеся актеры, поздравляя друг друга с блестящей игрой в такой сложной драматической сцене. Эти мысли заканчивались приступом паники, превращаясь в бесконечный ужас, вызывая удушье. Она прокручивала случившееся в своей голове, судорожно пытаясь уловить что-то новое в словах той женщины, то, что она упустила.

Поля сидела у себя в комнате в вытянутой майке на голое тело и грызла сочный стебель сельдерея. Она только закончила рисовать, и ее длинные пальцы были перепачканы красками оттенков морской волны и прибрежного золотого песка.

Настроение у нее было очень романтическое, она улыбнулась, случайно вспомнив запах его лица, ямочки на щеках и на подбородке и вечно растрёпанные волосы. Когда она думала об этом, ей становилось так горячо и сладко, что она щурилась от удовольствия, как сонная кошка на летнем солнце; они пережили сложный этап, вместе прошли через предательство и остались верны друг другу.

Говорят, любящее сердце чувствует приближающуюся беду, но сейчас она не ощущала ничего подобного, была спокойна и умиротворена, она любила и была любима, это состояние, которое она осторожно определила как счастье, было таким осязаемым и реальным.

С тех пор как она встретила Валерку, ее жизнь, при отсутствии видимых перемен, изменилась радикально, и она впервые была благодарна Вселенной за это и ничего не просила, у нее было всё!

Будущее, до этого расплывчатое и мутное, сияло своей прозрачностью, словно отмытые майские окна многоквартирных домов. В нем они были неразлучны, и у них были дети (!). Метаморфоза, которая произошла с ней, казалась удивительной и непостижимой, но сам процесс трансформации был настолько естественным и органичным, что она и не заметила его, просто однажды, проснувшись, поняла, что хочет с любимым настоящую семью с детьми и собакой.

Она взяла со стола телефон, ей жутко хотелось услышать его бархатный голос, и в предвкушении разговора она присела на край кровати.

С той стороны долго не отвечали, но она ждала, томясь внезапным приступом нежности; через непривычно продолжительное время послышался щелчок соединения, и ей ответил… женский голос.

– Здравствуйте, вы кто? – немного смутилась Полина.

– Я врач, а вы? – ответила женщина.

– Я его девушка, ну, в смысле невеста! – быстро сопоставив факты, она соврала про свой статус, потому что поняла: если его телефон у врача, значит, что-то случилось, иначе он ответил бы сам, в таком случае нужно представиться так, чтобы ей не отказали в информации о пациенте, а «девушке» скорее откажут, чем «невесте».

– Невеста? – немного обижено забубнил телефон. – Он в больнице.

– Что случилось? В какой больнице? Говорите адрес, я приеду! – Ощущение тревоги росло, как снежная лавина.

– Мне нельзя ничего говорить, тут полиция! Невеста, что же вы плохо за женихом следите? – незнакомый голос метался между долгом и жалостью.

– Какая полиция? – страх укусил ее, и яд начал растекаться по всему телу.