Фавма

Предательница, проснулась и вытаращилась на неё округлившимися от ужаса глазами, изменщик даже не проснулся.

– Чтобы завтра же тебя здесь не было, убирайся вон, ясно? – прошипела Полина и вырвалась из ядовитой комнаты, из затхлого парадного, из такой счастливой минуту назад жизни.

Поля неслась по разбитой исковерканной улице, запинаясь и путаясь в собственных ногах, солёная истерика размазала лицо, тихое неостановимое подвывание прерывалось содроганием детской икоты, бесконечная мокрота растиралась шершавым рукавом. Выбившись из сил, перешла на шаг и шла, шла, шла… «Как он мог так с ней поступить? Как она могла с ней так поступить? Грязные предатели!» Её мутило.

«Все близкие люди меня уничтожают! Что со мной не так? Неужели меня просто нельзя любить? Что за проклятие? Дура! Какая же я дура! Развесила уши, размечталась о долгой и счастливой жизни, нет никакой долгой и счастливой, есть только страдания! Уеду, уеду хоть куда, хоть в горы, хоть в лес, вся эта любовь – это болезнь, наваждение, в мире реальна только боль, вот она, вот её сколько, сколько ещё будет? Сколько нужно ещё выдержать?»

Светало, бледное молоко разливалось по серой гробовой доске московского неба, крикливые вороны нагло осуждали редкие автомобили, и она, выжатая и перемолотая, надёжно спрятала себя под толстую скорлупу равнодушия. Идти было некуда, Полина неуверенно отправилась назад, в ту страшную расстрельную комнату в ледяной мансарде. Поля вытащила телефон и заблокировала предателей.

Вернулась уже днём, устало поднялась на самый верх. Комната была такой же, как вчера, только вино со стола убрали. Кроме неё не было никого. Она, не раздеваясь, рухнула на скомканную постель, измученное сознание провалилось во тьму усталости и горя.

8

Полине, чудилось, её облили нефтью, угольной, липкой, несмываемой жижей, которая к тому же самовозгоралась при малейшем воспоминании и жгла всё, что ей с таким трудом удалось отмыть от грязи предательства.

Она совсем перестала есть: если в минуты глубокого бессилия она с омерзением заталкивала в себя что-то, её тут же тошнило. В один из одинаково уродливых вечеров ей пришла в голову кошмарная свинцовая мысль: может, она беременна? Обречённо спустилась в аптеку, приобрела тест. Она просто хотела выжить, трезво мыслить она уже не могла.

Её мать вернулась из Москвы совершенно безумной. Внешне она не выглядела потерявшей рассудок, в худшем случае – человек с неврозом, который, несмотря на неудавшуюся карьеру, провёл интереснейшую жизнь. Внутренне же полностью утеряла способность разумно оценивать свои поступки.

После чудесного исцеления и нарушенной клятвы она попыталась восстановиться в театре, но свято место пусто не бывает, и там уже трудились не менее талантливые и также мечтающие о блистательной карьере артистки, у которых имелось серьёзное преимущество – они были моложе. Она ввязалась в подковёрные ожесточённые драки, однако довольно быстро сдалась, и ей пришлось съехать в провинциальный театр, где была обещана проба на одну из главных ролей.

Несмотря на ореол опытной московской дивы, ученицы легендарной Невской, главную роль всё-таки не получила, довольствовавшись маленькой, второго плана. Правда, её томный образ не остался без внимания: она прельстила поклонника в виде начинающего, но талантливого юного тенора, который не мечтал о столице, но в своём городе уже стал звездой.

Странные отношения то сводили, то разводили их, у неё были на него планы, и они расписались. Следующие девять лет жили как муж и жена, хотя больше это смахивало на растянутый во времени развод. Его популярность росла: цветы, восхищённые почитательницы, пьяные банкеты после спектаклей. Она же ввиду строптивого характера теряла одну роль за другой, и в какой-то момент режиссёр от неё утомился, попросил написать заявление на увольнение по собственному желанию…

За все эти мутные годы она лишь изредка говорила с Полиной по телефону, но ни разу не предложила ей приехать. Очередной скандал с мужем переполнил чашу терпения, и он ушёл. Развод был быстрым, так как ничего общего вместе они не нажили. От полной безысходности, в тяжёлой депрессии, под грохот рухнувших амбиций, которые стоили десяти лет жизни, мать вернулась в холодный родной город.

Полина наотрез отказалась говорить с ней, она демонстративно хлопала дверью своей комнаты, когда мать приезжала на выходные, чтобы даже случайно не пересечься.

И тогда понимание, что от неё отвернулись, она осталась одна во всём мире, довершили её безумие.

Она начала втираться в доверие к дочери, на оставшиеся от театральной карьеры деньги купила ей компьютер, выкрасила волосы в малиновый цвет и собрала рок-группу, которая нескладно пыталась играть кельтскую музыку. Взяв себе эльфийское имя, красовалась в безразмерных греческих тогах с бараньими рогами на голове, стуча в большой ивовый бубен из козлиной кожи.

Она понимала, что восстановить отношения с дочерью практически невозможно, и выбрала самый гнусный способ реабилитации: начала всячески наговаривать на отца Полины, выставляя себя жертвой его чудовищного характера, законченного эгоизма.

Бабушка молчаливо поддерживала эти лукавые наговоры, правда, её блёклое лицо при этом делалось серым. Нудная напористость, с которой мать лезла в дела Полины, отвращала от любого нового увлечения, и в какой-то момент Поля решила, что больше не хочет быть с этими людьми рядом, пусть её папаша оказался сволочью и бросил её, но полоумное лицо матери она видеть уже не могла, не хотела.

Единственный человек, который удерживал её от бегства, – это бабушка, слёзные просьбы не бросать её вызывали в Полине болезненные приступы жалости.

Однажды ей пришло короткое сообщение:

«Здравствуй, мама немного рассказала про тебя, я горжусь тобой, я бы хотел, чтобы ты услышала мою версию того, что произошло с тобой и со мной, в этой мясорубке уже пятнадцать лет крутят не только тебя, но и меня, напиши мне, люблю тебя, папа».

Произошёл грандиозный скандал, от ужаса и потрясения Полина вопила, стараясь выяснить, что мать рассказала про неё отцу; хуже всего было враньё, говорила «они много лет не общаются», а выясняется – всё это ложь, да она ещё и докладывает ему! Она в припадке бешенства, заблокировала отца везде, где только смогла, и, прооравшись, сообщила обоим, что не хочет иметь с ними ничего общего.

На следующий день объявила: её пригласили в крупную столичную компанию, и она съезжает.

7

Тест оказался отрицательным. «Ну хоть одна хорошая новость». Полина оделась и спустилась на уснувший бульвар.

Птичьи перья бледного снега замирали, зависали в пространстве, налипали на острые агатовые ветки, сгибая их ниже; хмурые фонари на витых дряхлых столбах заливали мёртвые висящие лапы белым светом. Колючий воздух клубился, рассыпаясь тысячей сверкающих игл. Скрипучая каша затопила аллею.

«Как можно быть такой слепой? Что я пропустила?

Он не похож на похотливого придурка, я его знаю, коллекционирование женщин как спортивных кубков – это не про него. Тогда что? Чего ему не хватало?

Внимания? Всегда была с ним столько, сколько он хотел, давала время побыть одному, заниматься своими делами.

Диалога? Мы болтали без остановки, у нас не было запретных тем, когда человек хочет поговорить и не может – это должно быть видно, я бы догадалась, он был откровенным.

Не доверял мне? Но я никогда не давала ему повода сомневаться во мне.

Постели? Но между нами было волшебство, выглядел счастливым, такое сыграть нельзя, я бы почувствовала!

А она? Что может толкнуть на измену дружбе? Она что, любит его? Вряд ли! Это не укладывается в голове! Это всё какой-то глупый, абсолютно идиотский, ничем не объяснимый поступок. Если его что-то не устраивало, мог просто подойти и поговорить, а это выходка ребёнка, может, он и есть тупой мальчишка, который играл с ней, тогда ошибся с выбором профессии, он гениальный актёр».

Вязкая кромешная темнота накатывала ядовитыми волнами, минуты рассудительности сменялись часами липкого бессвязного бреда. Видя её состояние, на работе дали недельный отпуск, и Полина бесконечно кисла посреди запертой простуженной комнаты, апатично глядя в ослепшее мансардное окно.

Он приходил, она его не пустила, он просидел под дверью всю ночь, она не открыла, они сидели, навалившись на герметичную дверь с разных сторон, пока утром его не прогнал консьерж.

Поля простила бы, если бы понимала причину, но она не видела её, и эта необъяснимость не позволяла отпустить снова и снова обжигающую болезненную обиду. Полина потеряла счёт времени в поисках ответа на один-единственный вопрос: как всё это случилось?

Слушать его она не хотела, боялась, что может дрогнуть и впустить его обратно в свою жизнь.

Просыпаясь утром, она каждый раз твёрдо решала: страдания пора прекратить! Сегодня же начать новую счастливую жизнь! Поля сползала с кровати, шла умываться, чистила зубы, выходила за кофе, брала крепкий моккачино и направлялась в художественный магазин, покупала кисти, пила глинтвейн у Чистых прудов, гуляла на Покровке и Маросейке, слонялась на Китай-городе и, окончательно выбившись из сил, возвращалась домой.

Но, ложась, она не могла прогнать воспоминания: он со своим ростом не умещался в постель, да и в ширину было тесно, приходилось устраиваться немного сверху, на нём. Она чувствовала его присутствие рядом. И тогда чёрный прилив накрывал её снова, и солёная леска резала лицо. Избавления не было, как и жизни. Когда она, измученная, засыпала, сон был кратким и страшным, она заставала Валеру за изменой снова и снова в разных местах и с разными женщинами.

И однажды, проснувшись от собственного сдавленного крика, она решила, что больше не хочет так.

Любовь приносит ей только боль и страдания.

«Когда человек рождается, ему больно, когда погибает, ему тоже больно, получается, и любовь тоже боль для того, чтобы ты вырос; но зачем этот рост – вырастить чёрствого человека-мазохиста?

Почему они решили, что с ней так можно? Они все! И мать тоже! Все считают, что она беззащитная и не даст отпор, ошибаетесь, я не груша для битья, не бессильная девочка! Видимо, для того, чтобы тебя не били, нельзя показывать свою слабость, иначе тебя ударят! Даже отец!»

Она схватила телефон и яростно отпечатала: «Ну, здравствуйте, папа!»

6

Ответ пришёл через полчаса: «Здравствуй, родная, только не блокируй, давай встретимся, дай мне хотя бы пятнадцать минут, чтобы я мог объясниться, а потом поступай, как считаешь нужным».

Видеть его она не хотела, но у неё были вопросы, а он мог ответить; сухо согласившись, они договорились встретиться на следующий день в амфитеатре на Хохловской площади. После этого Поля быстро заснула и спала как уставший ребёнок, ровно и спокойно, никаких снов и мучительных кошмаров.

Проснувшись утром, она поймала себя на удивительном чувстве: как будто при всём понятном ей смятении она ощутила давным-давно забытый покой, вязкая земля перестала уплывать из-под ног, и она почувствовала себя уверенно.

Полина решила держаться холодно и с достоинством, никаких слёз или хамства, никто ей больше не причинит боль, он и отцом является только биологически, просто выслушает и спросит: «Каково это – бросить собственного ребёнка?» – после чего навсегда вычеркнет его из своей жизни.

Приближаясь к Покровскому бульвару, когда до места встречи оставалось каких-то пятьдесят метров, Поля испугалась и остановилась. Вот так вот просто? После стольких лет увидеть его? Никакого хладнокровия в ней не осталось, её лихорадило, пульс лупил так, словно ставил мировой рекорд по скоростному пинг-понгу. Поля втягивала стылый воздух и пыталась унять бурю внутри, но ветер предательски бил в лицо, отчего глаза слезились и удержаться было невозможно; немыслимым усилием воли она взяла себя в руки и двинулась вперёд.

Отец стоял в самой середине ямой спускающегося амфитеатра, возле руин стен Белого города, на месте которых разбито Бульварное кольцо. Был такой же длинный, почти не изменился, только морщины глубже прорезали лицо, и серебро легко обесцветило голову. Он ходил по маленькому утоптанному кругу, глядел себе под ноги, поправлял поднятый воротник, выпускал рваные облака сигаретного дыма. Отец был таким, каким Поля помнила его с детства. Она приблизилась и без слов застыла напротив. Тот вытянулся струной, смотрел на неё и тоже молчал.

– Здравствуй, – наконец выдавил он.

– Говори что хотел!

– Хорошо, я постараюсь, хоть это и непросто, объяснить тебе всё, – голос дрогнул, он закашлялся, плечи упали.

– Когда ты родилась, я был младше, чем ты сейчас, на два года, ещё ребёнок. Конечно, это не оправдание, но важно для полноты картины, как быть родителем я не знал, я стал таким, каким хотел, видеть своего отца, пять светлых лет вместе…

…А потом случился переезд, и всё пошло наперекосяк, я рассчитывал, что ты приедешь к нам, но было не время, а бабка вцепилась в тебя буквально зубами, не давала даже на каникулы, выяснения отношений привели к разводу…

…Хотя, конечно, это не главное, почему брак развалился, мы были безмозглыми злыми юнцами, неопытными, предоставленными самим себе, и после развода мне запретили тебя видеть.

Тогда я решил приехать за тобой, но меня предупредили, что не пустят, а если буду упираться, у меня будут большие проблемы. И вот тогда я совершил свою главную ошибку в жизни!

Решил, что судиться, перетягивать ребёнка, как одеяло – неправильно, плохо отразится на тебе.

Я не хотел, чтобы наши скандалы и разборки ломали тебе психику, суд был бы ужасным. Но я понятия не имел, что всё это время мама не жила с тобой, она рассказывала, как вы счастливы и как вам хорошо вместе.

Я решил ждать.

Ждал, думал, время всё расставит по своим местам, твоя мать снова выйдет замуж, начнёт заниматься собой и оставит в покое нас, она уймётся, опомнится. Ведь она не могла не понимать, что, отрывая тебя от меня, она вредит и тебе в том числе.

Мне нужно было подать иск на определение порядка встреч, но я, идиот, думал, что суд навредит, тебе пришлось бы в нём участвовать, и бракоразводная формулировка «сторонами достигнуты договорённости о содержании ребёнка» продолжала действовать, они меня не подпускали к тебе абсолютно законно.

Надо было ехать и драться за тебя, но я наивно считал, что всё само рассосётся, по-другому быть не может, ну год, два, три, и всё наладится.

И я ждал, мы общались только по телефону, но даже этому я был рад, ты росла, у тебя появлялись увлечения, помнишь, ты мне всё своего кота фотографировала и присылала…

…Но после твоего дня рождения, когда тебе исполнилось девять, телефон замолчал раз и навсегда.

Я звонил миллион раз, писал сообщения, поздравления – но никто не отвечал, и тогда я понял, что потерял тебя!

Искал в социальных сетях, но как только что-то писал, меня сразу блокировали, все попытки поговорить были бесполезными, и я сломался!

И перестал искать, я писал тебе сообщения на день рождения и на Новый год, не зная, читаешь их ты или нет.

Однажды после стольких лет молчания, мне ответила твоя мать, она написала, что собрала какую-то группу, ей нужны мои связи и контакты для продвижения.

Попытался восстановить с ней отношения хотя бы до приемлемых, пускай не дружеских, но без ненависти, и попросил помощи, чтобы связаться с тобой. Но она ответила, будто ты считаешь, что у тебя нет отца; она может попытаться что-то сделать, но для этого нужно время и много денег.

Я был не против, но что-то меня смущало, я попросил её о разговоре с тобой, чтобы удостовериться, что эти деньги нужны именно тебе, но мне было грубо отказано, и вот тогда я, воспользовавшись своими новыми знакомствами в одном ведомстве, узнал телефон и написал, но ты не ответила…

Твоя мать начала забрасывать меня сообщениями, намекая на какие-то чувства, но мне нечего ей ответить, она столько лет изводила меня, что никаких чувств не осталось, всё сожжено. Я не хочу наговаривать. Я пытаюсь её простить. Но в то, что она изменилась, я не верю…

И главное, у тебя есть право меня ненавидеть, я должен был быть рядом, должен был бороться за тебя, теперь я это понимаю. За свою глупость заплатил такую цену, которую трудно представить, я никогда не смогу исправить то, что случилось, но я люблю тебя!

И прошу только об одном: прости меня!

Полю колотило.

– Папочка, – выпалила Полюшка, повисла на нём, уткнулась в колючую шею и провалилась в тёплые густые волны морского залива.

5

Полина возвратилась домой поздно. Грызущая давняя боль, спрятанная где-то глубоко, не утихавшая при этом ни на минуту, испарилась. Грандиозный пузырь прошлого лопнул и вытек солёным морем детских слёз. Она не отпускала руку отца, словно боялась потеряться, жаловалась, хлюпала, смеялась и опять жаловалась, тараторила так, будто прорвало затхлую плотину, захлёбывалась, глотала слова. Она снова была Полюшкой, ей хотелось зарыться в него, вскарабкаться на ручки, свернуться и замереть. Под конец она совсем обессилела, почувствовала опустошение, но это была пустота начала, нулевой день сотворения мира.

Поднялась к себе, заметила маленький бледный конверт, сложенный пополам и втиснутый в металлическую раму входной двери. На нём была надпись от руки: «Прочти, пожалуйста».

Почерк Валеры она узнала бы из тысячи других. Она уже давно успела обдумать, что сделает, когда он напишет. Выбросит не распечатав. Но рука не поднялась. Поля плыла по размеренному течению, не противилась, находила в этой безропотной покорности умиротворение. Еловые лапы стен были крупными и тёмными, мебель была огромной, увесистой. Усыпляющий эфир комнатного воздуха плотно пеленал утомлённое тело, монотонный метроном старых настенных часов делал ноги тяжёлыми.

Она, не раздеваясь, упала на кровать лицом вниз и провалилась в забытье.

Вибрирующий телефон заставил её открыть глаза. Сообщение от папы. Желает спокойной ночи. Поля встала, переоделась, умылась и обнаружила на полу письмо. Неровно сложенная бумага была измятой, прыгающие строчки толкались друг с другом, некоторые были перечёркнуты несколько раз, внизу вместо подписи был нарисован грустный, плачущий смайлик. Она легла и медленно прочла.

«Здравствуй, любовь моя!

Дай мне всё объяснить! Это было какое-то наваждение!

Я хотел забрать подрамники и знал, что будет Лиза. Собрав их, заказал такси, но она сказала, что ты вернёшься с минуты на минуту, и было бы хорошо, если бы я тебя дождался. Я обрадовался, Лиза налила вина, сели за стол, и произошло что-то непонятное, у меня закружилась голова, ноги стали ватными. Лиза испугалась, сказала, что вызовет скорую, а пока мне нужно лечь.

Я лёг – дальше ничего не помню.

Очнулся, когда уже наступило утро, Лиза сказала: приезжал врач, объяснил, у меня переутомление, я должен просто выспаться. Ночью в полусне я перепутал её с тобой, мы переспали, и ты застала нас.

Такого не может быть, я даже не раздевался! Я знаю, в это невозможно поверить, но у нас с ней ничего не было!

Я не могу поговорить с тобой, это письмо – мой единственный шанс оправдаться, я никогда, послушай, никогда не изменю тебе!

У меня нет объяснения, зачем это понадобилось Лизе, но я не делал этого. Верь мне, прошу тебя!

Потому что ты моя жизнь!

Зачем мне такой мир, в котором нет тебя?»

Полина была смущена: что за мутная история? Но, с другой стороны, что она видела? Ровно то, что он говорит, он был полностью одет, это показалось странным ещё тогда, но шок не позволили рассуждать разумно. Во всей истории чувствовалась топорная режиссура, был ещё один человек, с которым Полине захотелось объясниться. Лиза плохо умеет врать, её надо взять на испуг, завтра она навестит «подругу» и вытрясет из неё правду.

Она разблокировала Валеру и написала: «Я прочитала, если хочешь, приезжай, мы обо всём поговорим».

4

Полина проснулась, уткнувшись в грудь Валерки. Его кожа пахла вчерашним необыкновенно нежным примирением. Она ощущала себя изнурённой, но ей было хорошо. Сквозь приоткрытое окно клубился прохладный воздух, травяные завитушки на обоях подставляли тонкие лепестки, изгибались, впускали узкий солнечный луч в сердцевину, раскрывались розовыми цветами. Блики рассыпались по лепному потолку, делая его похожим на сияющего далматинца. Настроение слегка омрачала необходимость разговора с Лизой. Она потихоньку выскользнула из томной постели, пыталась не разбудить Валерку, живо оделась и вылетела на звенящую улицу.

Был необыкновенный, гудящий столичный день. Сретенский бульвар был облеплен мокрой ватой, и строгие фасады подставляли свои подмёрзшие бока редкому солнцу. Лиза обедала в одно и то же время. Полина это знала, и, добравшись в Царицыно, дожидалась её на выходе из стеклянной квадратной офисной башни.

Подруга показалась вовремя; увидав Полину, она остановилась и опустила голову.

– Пойдём, авантюристка, поговорить бы не мешало.

В молчании они неторопливо шли рядом, спешащие прохожие обтекали со всех сторон.

– Я всё знаю, ты его опоила, рассказывай.

Лиза подняла колючие глаза.

– Единственный способ успокоить пьющего отца, были таблетки. Ты же помнишь, какое он чудовище, когда пьяный, мы с матерью справлялись, обманом подливая этот раствор. – Лиза переминалась с ноги на ногу.

– Но Валера не чудовище! И потом, зачем ты легла с ним?

– Зачем? Зачем? Ты это вряд ли поймёшь, кроме себя и своих проблем, не видишь никого и ничего. У тебя всегда всё было, начиная со школы, самые классные мальчики влюблялись, но ты была на такой высоте, что оттуда несло брезгливостью. Они смотрели щенячьими глазами, а ты их даже не замечала, сколько бы отдала, чтобы на меня хоть раз так посмотрели!

– Ты же знаешь, мне они не нравились!

– Конечно, чувства других людей тебя мало волнуют! А на выпускном они же в очередь становились потанцевать с тобой, но ты отказывала. А я стояла рядом, я была твоей страшной подругой, на которую никто не обращает внимания! Ты же специально выбрала меня, чтобы на моём фоне выглядеть королевой!

– Лиза, это не так! Мы дружили, потому что нравились друг другу!

– Дружили, вот спасибо, а я-то не могу никак слово подобрать, что же у нас было! Ведь так поступают настоящие подруги! Они берут и уезжают в свою Москву, оставляя тебя в полном одиночестве, с пьющим отцом и дурацкой матерью. Ты даже не спросила, хочу ли я поехать. А может, я согласилась бы? Нет, вас это, ваше снежное величество, не волнует!

А Валера? Это же моя мечта! – У Лизы потекла тушь. – Работает в кино, добрый, красивый, умный, талантливый – и снова твой! Да что же я, так и буду всю жизнь в тени? Хоть на минутку побыть на твоём месте, стать желанной и нужной, когда от тебя все сходят с ума!

Но нет, он тоже не смотрел на меня! Ты должна испытать всё, что чувствую я. Вот тебе изменили, больно, да? А мне так больно всегда, я так живу! Ты ничего не знаешь об этом!

Полина в упор глядела на Лизу, замёрзшие руки дрожали.

– Если обидела тебя, прости, я никогда не хотела этого! Ты была моей единственной подругой, я любила тебя!

Несколько секунд бездонной тишины превратились в бесконечный гнетущий гул.

– Поль, ты меня тоже прости, я такая дура! Я не знаю, что это было!

– Ты не понимаешь, через что я прошла в жизни! Сколько всего я вынесла! Но прощаю тебя! Я не держу на тебя зла! – Полина сжала кулаки и спрятала их в карман.

– Правда? Простила? Мы подруги, как раньше?

– Нет, мы не подруги, друзья не предают! Тот, кто предал тебя однажды, сделает это ещё раз!

Полина выдохнула, развернулась и направилась в сторону метро. За спиной Лиза звала её всё громче и громче, срываясь на визгливый крик. Шаги давались Поле тяжело, но каждый новый был чуть легче, вязкое болото отпускало, режущие звуки тонули в городском шуме, перестраивались в привычную симфонию механических устройств и случайных обрывков разговоров. Тёплый воздух подземелья метрополитена увлёк Полину, и она растворилась в бесконечном людском море.

3

…Церковь Троицы Живоначальной при институте Склифосовского мало изменилась за прошедшее столетие, в её молочно-мраморном наряде ощущался больничный запах, сапфировые кессоны на сводах и потолках напоминали Екатерининские дворцы. Алтарь разделялся на части стройными колоннами с янтарными капителями, а сверху над царскими вратами парили меловые фигуры ангелов.

Полина, войдя внутрь, совсем не понимала, что следует делать и куда идти. Но ожидание новостей о состоянии Валеры до такой степени измотало, что храм показался единственным местом, где можно попросить для себя чуда.

Взяв свечу в церковной лавке, она поставила её у иконы Богородицы и закрыла глаза: