Фавма

– Женщина, успокойтесь, что вы раньше времени его хороните, не каменный век, у нас лучшие врачи и самая современная больница. Идите воды выпейте, – пыталась успокоить ее старая уборщица, моющая пол в приемном покое.

Но истерика женщины только усиливалась, в какой-то момент ее высокий, воющий голос стал таким громким, что заглушил звук раций забегающих врачей «скорой помощи». Она напоминала похоронную плакальщицу, которых Полина видела в деревне, и ей начало казаться, что она сама находится на похоронах.

– Да замолчите вы! – прокричала Полина, глядя на плакальщицу волчьим взглядом, и слезы предательски брызнули из ее глаз; она с силой сжала челюсти, так что из разбитой губы снова засочилась кровь, встала и несломленной походкой вышла вон, не проронив больше ни слова.

Холодный воздух окатил ее, и она, гордо стоя у огромной полукруглой колоннады старинного дома графа Шереметева, изо всех сил сдерживала рыдания. Подняв глаза, чтобы накатившие слезы не пролились, а впитались обратно, она увидела на круглой лысой ротонде распятие – там находилась часовня. Полина, никогда не считавшая себя верующей, уверенным шагом направилась прямо туда, ждать чуда больше было неоткуда.

9

Поля сегодня задерживалась на работе до утра, ее компания принимала участие в важной технологической выставке, и она, будучи назначенной ответственным лицом (в ее-то возрасте), отбыла на площадку контролировать монтаж оборудования и декораций.

Валерку она предупредила, он должен был заехать, чтобы перевезти тяжелые подрамники для картин, которые ей любезно подарили владельцы соседней художественной мастерской, когда она, однажды случайно разговорившись с ними, показала свои работы. Часть из них Валера предложил хранить у себя, так как с появлением соседки в мансарде стало тесновато.

Полина пригласила Лизу к себе – пока та не найдет работу и не обустроится. Работу покладистая и исполнительная Елизавета нашла быстро; это не была работа мечты, зато теперь она могла существовать самостоятельно, на аренду жилья хватало, правда, сняв себе комнату в Царицыно, она продолжала ночевать у Поли. Это мешало ночным встречам с Валеркой, но прогнать подругу, которая ради дружбы уехала за ней в столицу, Поля не могла.

Лиза и сегодня оставалась у нее, и Поля предупредила, что будет под утро, а может, еще позднее, когда все гарантированно подготовит к приему важных посетителей форума.

Ночные работы на объекте шли бодро и по графику, практически не требуя контроля с ее стороны, и она тихонько навалилась на стойку рецепции и отключилась. Проснулась оттого, что ее осторожно тряс за плечо ответственный за техническую часть. «Поль, вызывай такси и езжай домой, тут я уже без тебя справлюсь, да и осталось-то совсем ничего, ну чего ты спишь на сквозняке? Простудишься!»

Поначалу она отнекивалась, но вскоре сдалась, взяв с коллеги клятвенное обещание: если что-то пойдет не по плану, он ей сразу позвонит.

Тихо разувшись за дверью, чтобы не будить Лизу, она на цыпочках зашла в темную комнату, которая освещалась только светом мобильника, стоявшего на зарядке; когда глаза привыкли к полутьме, она разглядела недопитую бутылку красного вина и два бокала. «Ого, – подумала она, – Лиза, судя по натюрморту, нашла себе кого-то». И действительно, Лизина голова лежала на плече какого-то парня. «Вот тебе и тихая Лизонька, непонятно только, зачем она сюда его привела… А, я же сама сказала, что меня до утра не будет», – улыбнулась Полина и сделала несколько шагов вперед.

Тут в ее груди ёкнуло, сердце, как акробат, несколько раз перевернулось вокруг своей оси и воткнуло под ребро острую спицу.

Это было Валерино плечо.

От шока у нее пропал дар речи. Резким движением она сорвала одеяло.

Представшая картина была странной, но очень выразительной: Лиза лежала, закинув на него ногу и руку, головой на его плече, абсолютно обнаженная, как Ева. Он лежал на спине в немного неестественной для сна позе, полностью одетый, включая джинсы и свитер, и напоминал утомленного спящего геолога.

Предательница, проснувшись, смотрела на нее округлившимися от ужаса глазами, предатель даже не проснулся.

– Чтобы завтра же тебя здесь не было, убирайся вон, ясно? – прошипела Полина и вылетела из комнаты, из парадного, из такой счастливой мгновение назад жизни.

Она бежала куда глаза глядят, а потом, наревевшись и совершенно выбившись из сил, шла, и шла, и шла, не разбирая дороги. Как он мог так с ней поступить? Как она могла с ней так поступить? Черное предательство на ровном месте, любимый и лучшая подруга, сила удара была такой, что ее физически мутило.

Все любимые люди меня уничтожают, почему? Что со мной не так? – терзала она свою израненную душу. – Неужели меня просто нельзя любить? Что за проклятие на мне? Дура! Какая же я дура! Развесила уши, размечталась о долгой и счастливой жизни, нет никакой долгой и счастливой, есть только страдания и бесконечная боль! Уеду, уеду хоть куда, хоть в горы, хоть в лес, вся эта любовь – это болезнь, наваждение, в этом мире реальна только боль, вот она, вот ее сколько, сколько еще ее будет? Сколько нужно еще выдержать?

Светало, и она, выжатая и перемолотая, спрятав себя под скорлупу безразличия, развернулась и отправилась назад, в ту страшную комнату в мансарде. По пути она заблокировала обоих везде, где могла, теперь при всем желании эти чудовища не смогут с ней связаться, никогда и никак!

Днем, дойдя наконец до своего жилища, она медленно поднялась на самый верх. Комната была такой же, как вчера, только вино со стола убрали. Кроме нее в комнате не было никого. Она, не раздеваясь, упала на постель, и ее сознание провалилось в темноту от усталости и горя.

8

Полине казалось, что ее облили нефтью, черной, липкой, несмываемой жижей, которая, к тому же, самовоспламенялась при малейшем воспоминании и сжигала всё, что ей с таким трудом удалось отмыть от грязи предательства.

Она совсем перестала есть: если в моменты полного бессилия она с отвращением впихивала в себя что-то съестное, ее тут же начинало тошнить. В один из одинаково страшных вечеров ей пришла в голову кошмарная мысль: может, она беременна? С обреченным ужасом спустившись в аптеку, Поля приобрела тест. Она просто хотела выжить, здраво мыслить она уже не могла, если ее опасение подтвердится, это будет последняя капля перед безумием…

Ее мать вернулась из Москвы совершенно безумной. Внешне она не выглядела потерявшей рассудок, в худшем случае человеком с неврозом, который, несмотря на неудавшуюся карьеру, прожил интереснейшую жизнь. Внутренне же она полностью потеряла способность здраво оценивать свои действия.

После своего чудесного исцеления и нарушенной клятвы она попыталась восстановиться в театре, но свято место пусто не бывает, и там уже работали не менее талантливые и так же мечтающие о карьере артистки, у которых имелось серьезное преимущество – они были моложе. Она вступила в подковерные схватки, однако довольно быстро сдалась, и ей пришлось уехать в провинциальный театр, где была обещана проба на одну из главных ролей.

Несмотря на ореол опытной московской дивы, ученицы легендарной Невской, главную роль она все-таки не получила, довольствовавшись маленькой ролью второго плана. Правда, ее томный образ не остался без внимания: она привлекла воздыхателя в виде начинающего, но талантливого молодого тенора, который и не грезил о столице, но в своем городе уже стал звездой.

Их странные отношения то сводили, то разводили их, но у нее были на него планы, и они расписались. Следующие девять лет они жили как муж и жена, хотя больше это напоминало растянутый во времени развод. Его успешность в городе росла: цветы, восхищенные поклонницы, банкеты после спектаклей. Она же ввиду строптивого характера теряла одну роль за другой; в какой-то момент режиссер от нее устал, и ее попросили написать заявление на увольнение по собственному желанию…

За все эти годы она лишь изредка говорила с Полиной по телефону, но ни разу не предложила ей приехать. Очередной скандал с мужем переполнил чашу его терпения, и он ушел. Развод был быстрый, так как ничего общего вместе они не нажили. От полной безысходности она с тяжелым сердцем, под грохот житейского провала, который стоил десяти лет жизни, вернулась в родной город.

Полина наотрез отказалась видеть ее и говорить с ней, она демонстративно уходила, когда мать приезжала на выходные к ним с бабушкой, чтобы даже случайно не пересечься.

И тогда осознание того, что от нее отвернулись все любимые люди и она осталась одна во всем мире, довершили ее безумие.

Она стала всячески втираться в доверие к дочери, на оставшиеся от работы в театрах деньги купила ей компьютер и решила, что они станут подругами: мать выкрасила волосы в малиновый цвет и собрала рок-группу, которая неуклюже пыталась играть кельтскую музыку. Взяв себе эльфийское имя, она позировала в бесконечных тогах с бараньими рогами на голове, стуча при этом в большой бубен из козлиной кожи.

Она понимала, что восстановить свое доброе имя в глазах дочери практически невозможно, и выбрала самый подлый способ реабилитации: начала всячески наговаривать на отца Полины, выставляя себя и ее жертвами его чудовищного характера и абсолютного эгоизма.

Удивительно, но бабушка молчаливо поддерживала эти лукавые наговоры, правда, лицо ее при этом становилось серым. Нудная настойчивость, с которой мать лезла в ее интересы, отвращала Полину от любого нового увлечения; в какой-то момент она решила, что больше не хочет находиться с этими людьми рядом, пусть ее отец оказался подлецом и бросил ее, но безумное лицо матери она видеть уже не могла, не хотела.

Единственный человек, который удерживал ее от бегства, – это бабушка, слезные просьбы не бросать ее вызывали в Полине болезненные приступы жалости.

Однажды ей пришло короткое сообщение:

«Здравствуй, мама немного рассказала про тебя, я горжусь тобой, я бы хотел, чтобы ты услышала мою версию того, что произошло с тобой и со мной, в этой мясорубке уже пятнадцать лет крутят не только тебя, но и меня, напиши мне, люблю тебя, папа».

Случился скандал: от ужаса и потрясения Полина кричала, пытаясь выяснить, что мать рассказала про нее отцу; хуже всего было ее вранье: говорила, что они много лет не общаются, а тут выясняется, что все это ложь, да она еще и докладывает ему про меня! Она была так напугана, что заблокировала отца везде, где только смогла, и, прокричавшись, сообщила обоим, что не хочет иметь с ними ничего общего.

И на следующий день объявила: ее позвали в крупную столичную компанию, и она уезжает.

7

Тест оказался отрицательным. «Ну хоть одна хорошая новость», – подумала Полина. Она оделась и вышла вниз на бульвар.

Снег падал медленно, и ей показалось, что иногда он зависает в пространстве, перестает притягиваться к земле; он налипал на тонкие черные ветки деревьев, нагибая их ниже и ниже, фонари на гнутых столбах заливали эти снежные висящие лапы разными цветами.

«Как можно быть такой слепой? – вела бесконечный внутренний монолог Поля. – Что я пропустила?

Он не похож на человека, которого неуправляемо тянет к приключениям, это не мог быть просто спортивный интерес, я его знаю, завоевание женщин как спортивных кубков – это не про него. Тогда что? Чего ему не хватало?

Внимания? Но я всегда была с ним столько, сколько он хотел, сколько нам хотелось, давала ему время и возможность побыть одному, занимаясь тем, чем он хочет.

Диалога? Мы говорили запоем, у меня не было с ним запретных тем, когда человек о чем-то хочет поговорить и не может – это же должно быть видно, я бы догадалась, да и он был довольно откровенным со мной.

Он не доверял мне? Но я никогда не давала ему повода сомневаться во мне, и он тоже.

Постели? Но то, что происходило между нами, было просто потрясающим, волшебным, и он был на седьмом небе, такое сыграть нельзя, я бы почувствовала!

А она? Что может толкнуть подругу на измену дружбе? Она что, любит его? Вряд ли, я бы заметила! Это не укладывается в голове! Это все какой-то глупый, абсолютно идиотский, ничем не объяснимый поступок. Если его что-то не устраивало, он мог просто подойти и поговорить, а это выходка мальчишки, может, он и есть просто противный мальчишка, который так с ней играл, но тогда он ошибся с выбором профессии, он гениальный актер, раз так умеет.

Темнота накатывала волнами, минуты рассудительности сменялись часами слез. Видя, в каком состоянии она находится, на работе ей дали недельный отпуск, и Полина днями сидела посреди комнаты, апатично глядя в окно.

Он приходил, но она его не пустила, он просидел под дверью всю ночь, но она не открыла, они сидели, навалившись на дверь с разных сторон, пока утром его не прогнал консьерж.

Она простила бы, если бы понимала причину, но она не видела ее, и эта необъяснимость не позволяла отпустить снова и снова обжигающую обиду. Она потеряла счет времени в поисках ответа на один-единственный вопрос: как все это случилось?

Слушать его она не хотела, боясь, что может дрогнуть и впустить его обратно в свою жизнь.

Просыпаясь утром, она каждый раз твердо решала: страдания пора прекратить, сегодня же начну новую счастливую жизнь; она вставала, шла умываться и чистить зубы, выходила за кофе, брала себе потрясающе вкусный мокачино и направлялась в художественный магазин, где покупала себе новые кисти или акварельные приспособления, обедала на Чистых прудах, гуляла по Покровке и Маросейке, ужинала на Китай-городе и, окончательно выбившись из сил, возвращалась домой.

Но, ложась, она не могла прогнать воспоминания: как он со своим ростом не умещался в ее постель, да и в ширину было очень тесно, и ей приходилось устраиваться немного сверху, на нем, чтобы уместиться. Это было настолько томительно, что про сон и речи не шло. И тогда черный прилив накрывал ее снова, и слезы лились по лицу. Сна не было, как и той счастливой жизни. Когда же она, измученная, засыпала, сон был кратким и очень страшным, ей снились бесконечные кошмары, она заставала любимого за изменой снова и снова в разных местах и обстоятельствах.

И однажды, проснувшись от собственного крика, она искренне решила, что больше не хочет любить.

Любовь приносит ей только боль и страдания; возможно, это и есть суть любви – страдать и испытывать боль.

Когда человек рождается, ему больно, когда он погибает, ему тоже больно, кто-то говорит, что весь рост происходит через боль, получается, и любовь – это тоже боль для того, чтобы ты вырос внутренне; но зачем тогда этот рост – чтобы вырастить из человека мазохиста, который привыкает к боли и в конце концов черствеет от нее?

Она начинала злиться: почему они все решили, что с ней так можно? Они все! И мать тоже! Они все считают, что она беззащитная и не даст им сдачи, они ошибаются, она не груша для битья, она не бессильная маленькая девочка! Видимо, для того, чтобы тебя не били, надо быть сильной, даже с любимыми, и не показывать им свою слабость, иначе даже они тебя ударят! Даже отец!

Она не смогла сдержаться: разблокировала его и написала грубо: «Ну, здравствуйте, папа!»

6

Через десять минут ей пришел ответ: «Здравствуй, родная, только не блокируй, давай встретимся, дай мне хотя бы пятнадцать минут, чтобы я мог объясниться, а потом поступай, как считаешь нужным».

Встречаться она не хотела, но у нее были вопросы, а он мог на них ответить; и, сухо согласившись, они договорились встретиться на следующий день в амфитеатре на Хохловской площади. После этого Поля на удивление быстро уснула и спала как ребенок, ровно и спокойно, никаких снов и уж тем более кошмаров.

Проснувшись утром, она поймала себя на странном и удивительном чувстве: как будто при всем понятном ей волнении она ощутила давно забытый покой, земля перестала уплывать из-под ног, и она вновь почувствовала себя уверенно.

Полина решила держаться холодно и с достоинством, никаких слез или хамства, он ей больше не сделает больно, он и отцом ей является только биологически, она просто выслушает его и спросит: «Каково это – бросить собственного ребенка?» – после чего навсегда вычеркнет его из своей жизни.

Однако, подходя к Покровскому бульвару, когда до места встречи оставалось каких-то пятьдесят метров, Поля испугалась и остановилась. Вот так вот просто? После стольких лет увидеть его? Никакого спокойствия и холода в ней не осталось, ее трясло, пульс бил так, словно ставил мировой рекорд по скоростному пинг-понгу. Она вдыхала холодный воздух и пыталась сдержать слезы, но ветер предательски дул в лицо, отчего глаза слезились и удержаться было невозможно; невероятным усилием воли она взяла себя в руки и пошла вперед.

Он стоял в самом центре ямой спускающегося вниз амфитеатра, рядом с руинами стен Белого города, на месте которых и было разбито Бульварное кольцо. Он был такой же высокий, почти не изменился, только морщины изрезали лицо, и седина висков отличала его от того образа, который Поля помнила с детства. Она подошла к нему и молча встала напротив. Он смотрел на нее, видимо, собираясь с силами.

– Здравствуй, – наконец сказал он.

– Говори, что хотел, – отрезала она.

– Хорошо, я постараюсь, хоть это и непросто, объяснить тебе всё, – его голос дрогнул, и он пытался сделать вид, что закашлялся.

– Когда ты родилась, я был младше, чем ты сейчас, на два года, по сути, еще ребенок, это, конечно, не оправдание, но важно для полноты картины, как быть отцом я не знал, и я относился к тебе так, как хотел, чтобы ко мне относился мой отец, у нас было пять счастливых лет вместе…

…А потом случился переезд, и всё пошло наперекосяк, я хотел, чтобы ты приехала к нам, но было не время, а бабушка вцепилась в тебя буквально зубами, не отдавала даже на каникулы, выяснения отношений привели к разводу…

…Хотя, конечно, это не главное, почему брак развалился, мы были глупыми жестокими юнцами, без надзора и опыта, и после развода мне запретили тебя видеть.

Тогда я решил приехать за тобой, но меня предупредили, что не пустят, а если буду настаивать, у меня возникнут очень большие проблемы. И вот тогда я совершил свою главную ошибку в жизни!

Я решил, что судиться, перетягивать ребенка как одеяло – неправильно, что это плохо скажется в первую очередь на тебе.

Я не хотел, чтобы наши скандалы и разборки ломали тебе психику, суд был бы ужасным. Но я не знал подробностей и понятия не имел, что все это время мама не жила с тобой, она рассказывала, как вы счастливы и как вам хорошо вместе.

Я решил ждать.

Я решил ждать, когда время всё расставит по своим местам, когда твоя мать снова выйдет замуж, начнет заниматься новой жизнью и не будет ломать нашу, когда она успокоится и одумается. Ведь она не могла не понимать, что, отрывая тебя от меня, она страшно вредит и тебе в том числе.

Мне нужно было подать в суд на определение порядка встреч, но я, глупый, думал, что суд навредит тебе, потому что тебе пришлось бы в нем участвовать, и бракоразводная формулировка «сторонами достигнуты договоренности о содержании ребенка» продолжала действовать, по ней они меня не подпускали к тебе совершенно законно.

Мне нужно было ехать и бороться за тебя, но я наивно полагал, что всё само рассосется, потому что по-другому быть не может, ну год, два, три, пять, и всё исправится.

И я ждал, мы общались с тобой только по телефону, но и этому я был рад, ты росла, у тебя появлялись интересы, помнишь, ты мне всё своего кота фотографировала и присылала…

…Но после твоего дня рождения, когда тебе исполнилось девять, твой телефон замолчал раз и навсегда.

Я звонил миллион раз, писал сообщения, поздравления – но никто не отвечал, и тогда я понял, что потерял тебя!

Я искал в социальных сетях, искал твое место жительства и находил, но как только что-то писал, меня сразу блокировали, все попытки поговорить были бесполезными, и я сломался!

И перестал искать, я писал тебе сообщения на день рождения и на Новый год, не зная, читаешь их ты или нет.

Однажды, после стольких лет тишины, мне ответила твоя мать, она написала, что собрала какую-то группу и что ей нужны мои связи и контакты для продвижения своего творчества.

Я попытался восстановить с ней отношения хотя бы до приемлемых, пускай не дружеских, но без ненависти, и попросил ее содействия, чтобы связаться с тобой. Но она ответила, будто ты считаешь, что у тебя нет отца; она может попытаться что-то сделать, но для этого нужно время и много денег.

Я был не против, но что-то меня смущало, я попросил ее о разговоре с тобой, чтобы удостовериться, что эти деньги нужны именно тебе, но мне было грубо отказано, и вот тогда я, воспользовавшись своими новыми знакомствами в одном ведомстве, узнал твой телефон и написал сообщение, но ты не ответила…

Твоя мать начала писать странные сообщения, намекая на какие-то чувства ко мне, но мне нечего ей ответить, она столько лет мучила меня, что никаких чувств не осталось, все сожжено. Я не хочу ее очернять. Я пытаюсь ее простить. Но в то, что она изменилась, я не верю…

И самое главное, у тебя есть право меня ненавидеть, я должен был быть рядом, я должен был бороться за тебя, теперь я это понимаю, но я за свою глупость заплатил такую цену, которую трудно вообразить, я никогда не смогу исправить то, что случилось, но я люблю тебя!

И мечтаю только об одном: что ты когда-нибудь простишь меня!

Полю била мелкая дрожь.

– Папочка, – проревела она и повисла на его плечах, уткнувшись в такую колючую, родную шею.

5

Она вернулась домой поздно, и трудно описать то состояние, которое она испытывала; ей казалось, что невероятная боль, спрятанная где-то глубоко, но не утихавшая при этом ни на секунду, улетучилась, как будто гигантский пузырь обиды и злобы лопнул и вылился морем детских, очищающих слез; она чувствовала опустошение, но это была не та пустота, которая остается, когда всё сгорает и перестает существовать, эта была пустота начала, нулевой день создания мира, та сила, из которой она была соткана, могла создать что угодно, и предвкушение возрождения наполнило Полину волнительным трепетом, через столько лет снова обрести отца – это казалось ей чудом.

Они провели вместе весь день, говорили так, будто прорвало плотину. Она снова была Полюшкой, ощущение, что им необходимо наверстать потерянное время, не давало остановиться, и они приступали к следующей трудной теме, не успев обсудить предыдущую. Под конец встречи она совсем обессилела.

Поднявшись к себе, она увидела маленький белый конверт, сложенный пополам и воткнутый в раму входной двери. На конверте была надпись «Прочти, пожалуйста».

Почерк Валеры она узнала бы из тысячи других почерков. Она уже давно успела обдумать, что сделает, если он напишет ей, и дала себе слово выбросить письмо, не распечатав; но сегодня ей захотелось прочитать его, даже если от этого будет больно.

Она, не раздеваясь, упала на кровать лицом вниз и пролежала так минут пятнадцать, собираясь с силами; в какой-то момент подумала: может быть, уснуть и прочитать письмо завтра, но портить завтрашний день не хотелось, нужно взять себя в руки и прочитать сегодня. Она встала, переоделась, умылась, легла в постель – и открыла письмо.

«Здравствуй, любовь моя!

Не злись, пожалуйста, дай мне всё объяснить!

Это было какое-то наваждение!

Я хотел забрать подрамники и знал, что у тебя будет Лиза. Собрав их, я заказал такси, но она сказала, что ты вернешься с минуты на минуту, и было бы здорово, если бы я тебя дождался. Я страшно обрадовался, Лиза налила мне вина, и мы сели ждать тебя, и тут со мной произошла какая-то чертовщина, у меня закружилась голова и ноги стали ватными. Она очень испугалась и сказала, что вызовет скорую, а пока мне нужно лечь.

Я лег – и дальше ничего не помню, чернота.

Очнулся, когда уже наступило утро, Лиза спала рядом. Она рассказала: приезжал врач, сказал, что у меня переутомление и я должен просто выспаться. Но потом, ночью, в полусне я перепутал ее с тобой, и мы переспали, и ты застала нас.

Сказать, что я удивился, это не сказать ничего. Такого не может быть, я даже не раздевался! Я знаю, в это невозможно поверить, но у нас с ней ничего не было!

У меня нет возможности связаться с тобой, это письмо – мой единственный шанс оправдаться, я никогда, послушай, никогда не изменю тебе!

У меня нет объяснения, зачем это понадобилось Лизе, но я не делал того, в чем ты меня подозреваешь. Верь мне, я прошу тебя, верь!

Потому что ты – моя жизнь!

Когда тебя нет, я задыхаюсь!

Зачем мне такой мир, в котором нет тебя!

Я люблю тебя больше собственной жизни!»