И пусть мир горит

– Воля ваша.

– Часто ли ты вспоминал о матери после разлуки?

– Нет.

– А об отце?

– Да. Я был приучен говорить о нём с гордостью и почтением.

– Видел ли ты момент, когда пенька оборвала жизнь Вика из Борега?

– Так точно. Я смотрел, как вешали брата.

– Неужели после такого зрелища ты не возненавидел власть короля?

– Я и без того ненавидел всех и каждого, миледи.

Признание это не произвело на благородную никакого впечатления. Какое-то время леди Фэйлин водила пером по пергаменту, делая одной ей понятные заметки. Остроглазый Блак пытался рассмотреть писанину, но не смог: уж больно мелким и манерным был почерк. На мгновение он допустил мысль о том, что чернильные закорючки и вовсе ничего не значили, и баба лишь тянула время. Обдумывала услышанное и увиденное. Если начистоту, это раздражало. Но и интриговало тоже.

Блак не лгал: он давно привык ненавидеть. Способен был невзлюбить с первого взгляда и без причины. Леди Фэйлин тоже попала под удар. Вора раздражала прямота девушки, звонкий голосок, дурацкие вопросы о прошлом, броская одежда, слишком нежные, до тошноты женственные черты лица. Бесило до тряски и то, что придется подчиняться именно ей. Под допросом благородной мужчина ощущал себя мотыльком, приколотым булавкой к бересте. К счастью, ему хватало ума, чтобы не показывать эмоции. Ну, по крайней мере, Блак верил в то, что хватало.

– Надеюсь, ненависть не мешала тебе заводить долгосрочные знакомства?

– Миледи? – он нахмурился.

– Ты всё ещё помнишь имена верных, борегец? – с нажимом спросила Фэйлин. – Помнишь, где стоят их дома? Куда они ходят вечерами? И кто из них может дать наиболее ценные сведения?

– Так точно.

– Предашь их? Во имя Хизара, самой собой.

– Все мы своего рода предатели, – проговорил он и почувствовал, как ненависть в глубине души заворчала подобно цепному зверю. – Чем я лучше остальных?

– Хорошо. Перед тем, как мы отправимся в путь, ты…

В этот самый момент какому-то торопыге приспичило замолотить в двери. Из коридора послышались крики:

– Леди Фэйлин! Срочно!

– Войти! – рявкнула она, но не вздрогнула и даже не поменяла позу.

Воистину благородная.

В комнату ввалился красный, запыхавшийся слуга. В его протянутой руке дрожал, будто лист на ураганном ветру, оборванный клочок бересты. Повинуясь жесту леди, слуга склонился над столом и передал записку.

– Свежие вести?

– Гонец прибыл вот только что, ваша светлость, – пропыхтел мужик и схватился за бок. – Сказал-де, срочнее некуда дело!

Блак мысленно присвистнул: выше его начальницы только король!

«Ваша светлость». Значил, леди Фэйлин не принадлежала ни к безземельным лордам[2]севера, ни к большей части южных дворян. Девушку воспитала одна из немногих семей, что имели право на власть в Хизаре на заре его основания. Последователи Разрушения помнили, что в начале истории народ мог выбрать королей только из представителей таких семейств; коронованные правили до самой смерти или старческой немощи и не имели права передавать власть ни сыну, ни дочери, ни преемнику. Традиция та канула в небытие вскоре после того, как боги навязали Континенту свой миропорядок.

Да уж, с того момента многое покатилось по наклонной.

Пока в мыслях Вора витал интерес, леди успела пробежаться по строкам послания. Бледные скулы тронул румянец.

– Я скоро вернусь, – сказала она Блаку и встала.

Уже почти переступив порог, благородная замерла и вдруг ткнула пальцем в скрючившегося в поклоне слугу и принялась сыпать распоряжениями:

– Ах да. Ко́ббен, пока уважаемый Блак ожидает, потрудись привести его в порядок. Купальня, цирюльник, новое платье и доспех – всё, как обычно.

– Слушаюсь, ваша светлость.

– Миледи, это…

– Блак, будь добр, заткнись. Пять дней в темнице любого превратят в смердящее чудище. Но при мне никто не посмеет порочить честь особой королевской службы ни словом, ни делом, ни внешним видом. Что дальше… Коббен, позаботься о том, чтобы в конюшне нас ждали взнузданные лошади. Седельные сумки с пайком, верёвки, одеяла, сам знаешь. И пошли весточку мастеру-оружейнику: я загляну перед отправкой.

– Слушаюсь, ваша светлость.

– Отлично. Блак, не мешкай, у нас мало времени, – бросила Фэйлин и исчезла в коридоре.

Слуга разогнулся и уставился на Блака. Тому оставалось лишь вздохнуть и вверить себя в руки Коббена, а затем и целой вороньей стаи слуг. Они отвели его в пустующие покои, отмыли в непотребно просторной купальне, сбрили щетину и привели в порядок непослушные волосы. Под конец Вора облачили в свежие вещи – все, как на подбор, чёрные, под стать туалету его новой хозяйки. Дорогая кожаная броня пришлась ему по вкусу: прочная, лишённая витиеватых клейм и бесполезных металлических заклёпок. Шерстяной плащ всё ещё пах овчиной, а тонкие перчатки из дорогущей оленьей кожи – древесной корой и медвежьим жиром. Запахи дома, дипсад его дери.

Леди Фэйлин ворвалась в покои в сопровождении пары гвардейцев. На лице благородной всё ещё пылал румянец, волосы перепутались; пара прядок налипла на лоб, выдавая лихорадочную испарину. Слуг будто ветром сдуло, и через пару мгновений в помещении остались лишь четверо.

– Э-э-э, я готов, ваша светлость.

– Миледи, – поправила она и придирчиво осмотрела внешний вид подчинённого. – Ещё одно уточнение: хорошо ли ты владеешь мечом?

– Нет, миледи. Моё оружие – ножи и кулаки.

– Хм, точно.

– Могу ли я спросить, что стряслось?

– Я была у короля. Не поверила сперва, что всё настолько плохо, – в тоне девушки задребезжал отголосок волнения. – Блак, мы опаздываем. За мной.

– Миледи? – он не сдвинулся с места.

– Хельт охвачен восстанием.

Больше она ничего не сказала, да и не стоило: Блак и так понимал, что к чему. Верные подняли новый мятеж, да скорее, чем он мог предположить. Неужели они успели всё так быстро спланировать? Неужели проклятая хизарская разведка умудрилась проворонить их планы? Почему он – одарённый – и слова не слышал о грядущих беспорядках?

Внутри что-то сжалось: может, пустой желудок, а может, гнилое сердце. Блак закусил губу, готовый услышать жестокий, режущий нервы глас бога, но в ушах звенела пустота.

***

[1]Кровь земли – вязкие маслянистые ископаемые, выходящие на поверхность в степях Хизара и Стелладии.

[2]Безземельные лорды Хизара – так принято называть знатные рода с болот, чьи главы не смогли отстоять свои земли во времена Эпохи Великого упадка.

Глава 4. Юджен

– Как тебе зрелище, мальчик-проповедник?

Полтора десятка виселиц, наспех сколоченных вскоре после взятия Хельта, смотрелись особенно устрашающе в туманных сумерках. Ни одна из них не пустовала: воронье довольно подскакивало на перекладинах и садилось на плечи мертвецов.

Юджена мутило. Он смотрел на дело рук своих лишь ради того, чтобы не прослыть слабаком и неженкой. Да, он понимал, что дело верных правое. Каждый человек, бросивший вызов Норхизар, должен был умереть, и потому парню не было жаль ни стражников, до конца хранивших верность лже-королю, ни крестьян, что воспротивились новому порядку. Он сокрушался лишь, что не смог покорить их всех: где-то недожал, где-то недоговорил, а может, упустил что-то ещё тогда, в ратуше, когда читал свою первую серьёзную проповедь. Быть может, несколько изящных слов смогли бы удержать среди паствы пару-другую человек.

– Ты что-то притих, – проскрежетала Омма.

Ремесленник почувствовал её дыхание в своих волосах и отстранился. Воля бога – закон, и всё же идея ставить ему в напарники эту женщину до сих пор казалась Юджену крамольной.

– Берегу слова для действительно важных разговоров, – парировал он и, повернувшись вполоборота к собеседнице, невинно улыбнулся. – Зрелище мне это не по душе, Омма. Я хотел бы спасти всех до единого, но увы, не смог.

– Я поставила собак наблюдать за обстановкой вокруг места казней. Если появятся сочувствующие или протестующие, я узнаю в тот же миг.

– Верно сделала.

– Мне понравилась твоя первая проповедь, кстати. С удовольствием послушала бы вторую.

– Буду читать каждые три дня, сказал же, – слегка раздражённо напомнил юноша. – Нет смысла лишний раз отвлекать народ от насущных радостей. Поставки продовольствия в город налажены, но хельтцы ещё не успели прочувствовать стабильность и безопасность.

– Вчерашняя охота была замечательной, – Омма растянула выкрашенные углем губы. – В Хельте нашлось немало сильных мужчин, что помогли нам устроить облаву. Распорядиться выставить трофеи чудовищ на всеобщее обозрение?

– Сама как думаешь?

Она фыркнула и потрясла нечёсаной головой – совсем как собака. Юджен отвернулся и ещё раз брезгливо посмотрел на гниющие под ласковым Путевым[1] солнцем тела́. Из чистого любопытства он потянулся к ним даром, но не смог ощутить ни косточки в опутанных плотью фигурах. Что ж, безграничной власти ему никто не обещал.

– Пойдём к нашим. Тебя заждались.

Омма хотела взять его под руку, но Юджен сложил руки за спиной и сцепил пальцы. Не забыв одарить женщину очередной вежливой и крайне бессмысленной улыбкой. И всё же они шли к ратуше плечом к плечу, как соратники, как лидеры иерархии верных. Одарённые, на которых стоит равняться. Костяной Ремесленник чувствовал себя уверенно в рясе, которую мечтал надеть с самого раннего детства; казалось, она придавала веса его щуплой фигуре и добавляла пару-тройку лет. Довольно часто он замечал на себе взгляды хельтцев, видел, как они порывались осенить себя знаком барьера, но давили порыв на корню. Юджен делал вид, что ничего не замечал: простому люду нужно время, чтобы привыкнуть к новым реалиям. Едва ли на то потребуется много времени. Спаситель не зря утверждал, что хизарцы – что твоя глина: податливый материал, склонный принять любую форму под умелой рукой творца. Бог поручил ему, Юджену, измять людей, вылепить заново и обжечь, чтобы те стали твёрдыми и впитали в себя верность новому господину.

Юноша знал, что им нужно. Что хочет его народ, хизарцы от мала до велика. Что управляет лучшими из них. То были четыре идола мира смертных: хлеб, зрелища, безопасность и надежда на лучшую жизнь.

Мало кто из воинов будет чтить долг перед страной, видя голодный блеск в глазах своих отпрысков. Звонкая монета не пахнет кровью, ведь так? Мало кто из крестьян решится выйти на поле и трудиться, ковыряя мотыгой бесплодную почву. Отравленную зелёным туманом землю проще забыть, позволить ей зарасти снытью и амброзией, чем раз за разом насыщать золой и молиться призрачной Юности о снятии скверны. Мало кто из верующих продолжит чтить богов, получая в ответ на свои мольбы лишь упрёки и пустые наставления жрецов. Верность, праведность, честь, искренность и трудолюбие присущи лишь тем, кто вкусил блага от всех четырёх идолов.

Лишить народ всего этого было вынужденной мерой. Почти никто из верных не испытывал удовольствия от поджогов, травли полей, краж, убийств и прочих актов террора, нацеленных на мирных исакатов. Многие вершили насилие со слезами на глазах, но каждый без исключения последователь Разрушения верил в то, что льётся кровь ради высшей цели. Юджен и сам думал так же, и вера его расцветала подобно бутонам хризантем с каждым криком поддержки, с каждой детской улыбкой, с каждым сдержанным кивком, что он получал как на поле боя, так и в лоне храма.

Парадный вход в ратушу оставался раскуроченным после атаки костяного монстра, но проход уже успели очистить от досок, погнутого металла и костяной трухи. Поначалу Юджену показалось, что кто-то расстелил по ступеням рваный красный ковёр, и только потом осознал, что это была засохшая кровь последних защитников Хельта. Она известью впиталась в гранитные ступени и стала тропой для победителей. Что ж, ступать по следу из мертвечины – удел каждого из одарённых до конца их дней.

Волчица и Ремесленник погрузились в прохладный полумрак здания, и тут же вслед за ними двинулись тени, бесшумно отделившиеся от каменных стен. Кровавый ковёр и эскорт из головорезов проводили лидеров на второй этаж, прямиком в зал собраний. В тот самый миг, когда Юджен и Омма переступили порог, они утонули в приветственных лозунгах и топоте множества ног. Ждали только их двоих.

В центр зала притащили все столы, что можно было найти в кабинетах ратуши. Мебель поставили кое-как и даже не потрудились накрыть скатертями, но зато щедро заставили разномастными кубками, чашами, бутылями и бочонками – некоторые из них, судя по оранжевым печатям на горловинах, извлекли из погреба благородного Соверина. На самом большом столе, что придвинули к камину, дымилось блюдо с запечённым поросёнком; компанию ему составляли тарелки с ломтями оленины, купатами из дичи, всевозможными соленьями и сухофруктами, привезёнными из далёкой Мирны. Собравшиеся не решились начать пиршество без предводителей, но, стоило только Омме наполнить чашу брагой и воздеть её к полотку, как верные, бранясь и толкаясь, набросились на яства и принялись набивать полные щёки еды, столь отличной от пайков и пресной солдатской каши.

Первый тост прогремел за Юджена: верные славили имя проповедника и заливали восторг крепчаком. Второй раз пили за Омму и её стаю. Женщина выпила до дна, захохотала и чествовала соратников в ответ, в то время как Юджен предпочел цедить благородное вино по капле. Он стоял в тени Волчицы, наблюдая, как та лакает пьянящее пойло и становится всё меньше похожей на человека и всё больше – на зверя. Язык её то и дело облизывал угольные губы, краска растекалась, и лицо женщины всё сильнее напоминало злобную волчью пасть. Острые зубы впивались в мясо и рвали его с омерзительным чавканьем, но люди волчицы лишь одобрительно гоготали и подливали крепчака в её кубок. Верные Юджена, люди, которых он привёл из Рига, ели не меньше, но пили куда более сдержанно и смотрели на кутивших соратников с едкой смесью жалости и превосходства. Среди них был Фед; старый знакомый на полголовы возвышался над остальными воинами и угрюмо смотрел по сторонам.

Проповедник и глазом не успел моргнуть, как в зал совета, будто мотыльки на огонь, слетелись девушки: худосочные и пышные, шатенки и брюнетки, свежие и потасканные. Кто-то позвал на пир самых дерзких хельток, что не погнушались работать вскоре после массовых казней. Женский хохот разбавил гул мужских голосов и перекрыл даже визгливый лай Оммы, но та, казалось, была только рада подобной компании. Юджен был готов дать руку на отсечение: именно она решила устроить развлечение для своей честной компании.

– За Омму! – звучали тосты. – За Омму и её щедрость!

– За Омму и её ярость!

– Молчите уж, – смеялась та. – Мы стая.

Один из юдженовых верных не вытерпел и воскликнул:

– Ох, и горазды вы пировать! А завтра наутро как подойдёт ополчение с Гурима, что делать будете? Блевать на них с мерлонов?

– Мужик, а коли и так… Это будет жидкая скверна, что расплавит шлемы вр-р-рагов, – ответил ему какой-то бородач, и половина зала утонула в гоготе.

– Ведёте себя, как сброд, – сквозь зубы выплюнул Фед. – Нам бы услышать, каковы дальнейшие действия…

– Брось, Фед, – Омма подошла и облокотилась на правое плечо воина. – Мы все заслужили небольшую передышку, пра-а-авда? – мутный взгляд скользнул по полам одеяния Юджена. – Отдохни немного, проповедник. Ты это заслужил.

– За Юджена! – заорал кто-то. – За Юджена и его хреновы кости!

– Не по нутру мне шумные сборища, – ответил он одарённой. – Мне больше по душе тихие вечера у костра. На крайний случай могу посидеть с парой знакомых за кружкой янтарного мёда.

– Вечер у костра! Да ты романтик, – выдохнула Омма и махнула кому-то рукой. – Эй, янтарная-медовая, иди сюда.

– Я? – отозвалась одна из приблудившихся хельток.

– Да, да, ты, красавица! Иди-ка к нам, уважаемый проповедник хочет отпустить тебе грехи.

– Не надо, – предупредил Юджен, но Волчица сделала вид, что не слышит.

– Смотри, какая, – пробормотала она, и юноша вновь почувствовал в волосах её дыхание. – Ладная, молоденькая, почти первой свежести. Ну же, мальчик. В твоём возрасте, ну, пора бы.

– Омма, – он пригладил волосы и поднял голову так, чтобы скрестить взоры с долговязой хизаркой. – Это плохо кончится.

– Удовольствие – не грех.

Он хотел возразить. Хотел сказать, что в принципе не испытывает плотских желаний, что женщины подле него заканчивают все как одна. Но девушка уже подошла вплотную к нему и, обхватив левую руку юноши, прижала её к полной, едва прикрытой кипенной блузой груди. И правда янтарная: локоны проститутки были словно липовый мед и пахли пекарней.

– Я видела вас на проповеди, – с придыханием сказала она. – Зовите меня Джесси.

– Джесси, – повторил Юджен. – Неужто после всего, что я говорил, ты желаешь продолжать жить вот так?

– А как же иначе? Моё ремесло не хуже прочих, – девушка мелодично хихикнула. – А я знатная мастерица.

– Мастерица! – картинно шепнула Омма и потянула его за рукав. – Я плачу, верный. Не прогадай.

Волчица наконец-то отлипла и устремила внимание к столу. В тот момент её люди раскупоривали последний бочонок благородного пойла.

– Тебе больше не нужно этого делать, – проговорил Юджен. – Норхизар помогает женщинам в беде. Если ты одинокая мать, то приходи за едой поутру.

– У меня пока нет детей, слава… спасителю, – быстро сказала девушка.

– А что родители?

– Умерли. А вы что же, хотите поговорить о родителях? – тонкие пальчики пробежались по шву рясы и нежным касанием обожгли мочку уха.

– Выходит, ты совсем одна? И делаешь это оттого, что одиноко?

Снова томный смешок.

– Я делаю это за деньги, отец. А вчера вы так много говорили о щедрости…

– Тебе не понравится, – Юджен решил дать ей последний шанс.

– С девственниками у меня тоже есть опыт.

Увы. Кто он, чтобы противиться подобному упорству?

– Ладно. Пойдём, – он понизил тон. – К алтарю.

Зрачки Джесси слегка расширились, но она поспешила скрыть удивление за медовой улыбкой. Она развернулась к двери и, покачивая бёдрами, пошла в сторону лестницы на первый этаж. Там, в зале приёмов, верные установили алтарь чёрного дерева. Там Юджен читал первую проповедь. Там он замыслил совершить первое таинство.

Юноша покосился в сторону своих людей, и те – Фед в числе первых – верно разгадали его намерения. Они знали и, как всегда, были готовы проследовать за лидером. К чести прилично набравшейся Оммы, та тоже заметила взгляды сторонников Юджена и отставила полупустой кубок. Кивнув тем из своих, кто ещё сохранял трезвость ума и свободу от женских чар, она застыла в охотничьей стойке. Ждала, когда Ремесленник сделает шаг.

Джесси потянула проповедника за собой, и тот подчинился, устремившись в тишину коридора. Когда они спустились на первый этаж, Юджен кинул взгляд за спину и увидел, что тени идут по его следу, почти сливаясь с каменными стенами; в хвосте мрачного роя тусклым огнём светились глаза Волчицы.

– Я сперва удивилась, завидев вас тогда. Так молод, а уже жрец! Даже непривычно называть вас по ремеслу, – щебетала проститутка. – Отец, сколько вам лет-то исполнилось? Семнадцать? Двадцать?

Девушка нервничала. За образом прожжённой мастерицы и внешней бравадой она очень плохо скрывала неискушенность и простоту, столь милые сердцу любого нормального мужчины. Под скулами темнели ямочки: не их ли она старалась скрыть, покрыв лицо толстым слоем пудры? Вскоре они подступили к входу в зал приёмов. Высоченные створки были чуть приоткрыты. Джесси игриво поманила юношу за собой и юркнула внутрь.

– Ай, твою мать! – тихо выругалась она, споткнувшись о загнутый угол ковра. – Не видно не зги… Вы поспеваете?

В помещении царил мрак. Молочная луна не жалела лучей, но те едва пробивались сквозь прорехи в занавесях на оконных проёмах. Голубоватое свечение выхватывало из темноты лишь очертания длинных скамей, пу́гала высоких подсвечников да громоздкий стол в дальнем конце зала.

Ладонь вновь ощутила тепло касания. Они брели вперёд практически на ощупь, скользя руками по резным спинкам скамей.

– Нам туда? Ох, как же темно… Мы зажжём свечи, красавец-отец?

Вот и алтарь. На узкой столешнице расставлены толстые восковые свечи, скрутки из болиголова, дурмана и жимолости, глиняные плошки для даров и каменный идол. Его контуры почти сливались с мглой, но Юджен видел идола так же ясно, как днём. Умелые руки вытесали из блестящего агата фигурку человека, распростертого на земле: будто прибитого к ней троетёсами[2]. Неизвестный умелец кошенилью нанёс на плечи фигурки две отметины, очертил алым глаза и прорисовал руну «спасение» на широкой груди человечка.

Джесси уткнулась в алтарь и развернулась навстречу одарённому. Луна подсветила её лик, на котором смешивались жадность, интерес и страх темноты, страх неизвестного, присущий девушкам её ремесла – как, впрочем, и прочим людям.

– Ты боишься, – проговорил Юджен. – Хочешь назад?

Проститутка покачала головой, и он протянул руки, будто бы хотел погладить бедняжку по щеке.

Но вместо этого ладони Юджена упали на тонкую шею и изо всех сил сдавили – так, что обрывок последнего вздоха Джесси обратился жутким, полным изумления всхлипом. Она забилась, как кролик в силках, и ударилась крестцом о столешницу; звон глиняных черепков по полу расколол тишину. Ноготки впились глубоко в ледяные руки юноши, царапая, разрывая складки на фалангах. Костяной Ремесленник сумел вовремя распознать уловку девушки и увернулся от удара коленом в пах. В ответ он лишь крепче сжал тиски и ударил её в голень; на разодранные костяшки закапали слёзы.

Проповедник быстро потерял счёт времени. Он давил, давил и смотрел, как мгновения вытекают через широко открытый рот Джесси вместе с последними каплями её сознания. Плечи ныли от напряжения, кисти – от многочисленных ранок, но он не издал ни звука. Юджен знал, что тени за его спиной наблюдали, а одна из них, с горящими глазам, смотрела пристальнее прочих. Он чувствовал, что бог тоже смотрит, пусть и не слышал голоса в голове с того самого момента, когда поднял костяной таран. «Увидь меня! Гордись мной!», – стучало в висках, и он ощущал, как на висках вздуваются вены.

Под подушечками больших пальцев что-то хрустнуло. Джесси перестала бороться и обмякла, потеряв сознание. Юноша перехватил потяжелевшее тело под мышки и опрокинул на алтарь, сметая с него травы, воск и остатки ритуальной утвари. Лишь идола успел перехватить, бережно положив над плечом проститутки. Медовые волны омыли ноги человечка, а намалёванные красным глаза уставились на Юджена, будто были воистину зрячими.

Тени за спиной ожили и пришли в движение. Стены зала отразили отблески искр от десятка огнив. Верные обступили стол и заполонили пространство пульсацией свечных огоньков, но остановились на почтительном расстоянии. Сейчас близко к Юджену имела право находиться только Омма. Она и встала по левую руку, перебив сладкий аромат душком пёсьей шерсти.

– Вместе? – прошептала она. – Прошу.

– Хорошо. Я не против.

Юджен расправил полы рясы, нашёл потайной карман. В руку сам собой скользнул костяной нож. Юноша разрезал блузу и явил взорам бархатистую грудь девушки. Ладонь случайно мазнула по мягкой округлости, и Ремесленник отдёрнул её, поморщившись; он брезговал похоти и желал отнестись к Джесси уважительно. Отняв шанс на жизнь, он мог подарить достоинство. Да, мог. Его волей эта проститутка могла стать чем-то большим, чем бренная плоть и кости.

Шершавая рукоять ножа ласкала линии на ладони, когда он наносил под ключицами Джесси четыре простых руны: «дарение», «жизнь», «слух» и «голос». Девушка стонала, не приходя в сознание. Омма ссутулилась и осмотрела письмена, затем добавила от себя сложный став «надежда на благосклонность». Юджен не стал спорить и проверять правильность начертания: коренная северянка Омма в совершенстве знала как древний язык, так и письменность. Наконец она помогла соратнику расшнуровать правый рукав и оголила запястье.

Знак Разрушения уже начал выцветать; бугры шрамов затянулись и побелели, татуировка расплылась, но всё ещё делала чёткими кольцо и три противостоящих центру шипа, символизирующих борьбу с навязанным миропорядком. Юноша высвободился из хватки Волчицы и поднес лезвие к коже; пришлось закусить губу, когда блёклые линии превратились в борозды, быстро наполнявшиеся кровью.

«Больно! Сволота, как же больно!», – кричало всё его существо. В сознании смешался стыд от плотской слабости и восхищение собственной волей. Жидкие рубины пролились на руны и смешались с натёкшими лужицами; они превращались в ручейки, что стекали между грудей и устремлялись к впалому животу.

– Вверяем тебе свою волю, спаситель, – сказал Юджен.

Тени вторили ему; некоторые, включая Волчицу, говорили на языке пращуров.

– Вверяем тебе разум и сердца, Сильный. Жизнь и смерть в наших телах. Порядок и хаос в душах, – негромкий голос эхом отскакивал от пола и потолка. – Память об ушедших поколениях и чаяния о грядущих младенцах. Всё – во имя твоё, Разрушение.