Оттенки красного

Она вздрогнула.

Воланд смотрел на неё – взгляд мягкий, немного озадаченный, как у человека, который сказал фразу дважды и всё ещё ждёт отклика. В его лице было удивление, но и что-то ещё – почти нежность. Он не знал. Он не подозревал, какая буря кипела в ней под этой внешне спокойной маской. Он не знал, насколько близко она сейчас была к тому, чтобы или всё взорвать… или впервые сказать правду.

– Лили… – тихо, с лёгким волнением. – Ты точно в порядке?

Она выдохнула, наклонившись вперёд, положив локти на колени. Вино осталось в бокале. Пустота в груди – нет.

– Прости… – сказала она, и сама не знала, кому: ему, себе, группе, тем голосам внутри. – Я… просто думаю.

Он не перебивал. Он умел ждать. Иногда это злило, сейчас – успокаивало. Она подняла глаза и впервые за всё это время не скрылась в своей роли.

– Ты спрашивал про тексты. Они у меня. Я их читала. Просто… не знала, с чего начать.

Он кивнул, серьёзно, по-взрослому. Да, она сейчас солгала ему, она не помнила того, что читала наработки, присланные Максом, но сейчас это была спасительная ложь. Вова всё ещё смотрел на неё, и в его глазах – не раздражение, не удивление, а… усталость. Или, может быть, неуверенность. Так смотрят на человека, который внезапно меняет правила давно начатой игры.

Даша глубоко вздохнула. Воздух был густым, как перед грозой. Она поставила бокал с вином на стол, наклонилась вперёд, сцепив пальцы.

– Я знаю, – начала она. Голос не дрожал, но внутри всё сжималось. – Я знаю, что вы обсуждали, как меня убрать из команды. Я не злюсь. Честно. Я понимаю причины. Мне даже не нужно, чтобы ты что-то объяснял. Просто… выслушай. Услышь, что я хочу сказать.

Он не перебивал. Только брови чуть приподнялись, взгляд стал внимательнее. Она почувствовала, как ему хочется сразу сказать: «Кто тебе сказал?», «Макс проболтался?», «Это неправда». Но он сдержался. И за это она была ему благодарна.

– Есть вещи, которые… которые звучат, как бред. Даже для меня, хотя я это прожила. – Она посмотрела в его глаза, – Воланд, вампиры существуют. И ведьмы. И оборотни. И все эти сказки, что мы слышим с детства – это не сказки. Это мир, который просто от нас прячется.

Он наклонил голову чуть вбок. Скепсис в лице даже не прятался – он был очевидным. Уголок рта дёрнулся – то ли от усмешки, то ли от попытки понять, прикалывается ли она.

– Сейчас ты думаешь: «Она рехнулась. Или играет. Или пытается драматизировать, чтобы я не выгнал её из группы». – Она смотрела прямо в него. – Ты не веришь. И это нормально. Я бы тоже не поверила.

Его лицо замерло. А потом медленно сменилось выражение – то самое, когда человек понимает, что его мысли читают не в переносном смысле.

– Ты сейчас думаешь: «Откуда она знает, что я думаю? Я же ни слова не сказал». И ты вспоминаешь, как в тот вечер хотел сказать мне, что я перебарщиваю с пафосом, но промолчал. И что сегодня, когда я молчала, тебе показалось, что я уже мысленно ушла – из группы, из жизни, из вас.

Он побледнел.

– Хватит, – сказал он, тихо, но резко. – Я… я не понимаю, как ты это делаешь. Это какое-то… внушение?

Она качнула головой. Не извиняясь.

– Нет. Это я. Или то, чем я стала. И ты хочешь знать, что дальше? – Она резко поднялась с кресла, прошлась по комнате. – Тогда слушай. Только не перебивай. Мне нужно сказать это хотя бы раз.

Он молчал.

– Его звали Дэмиан, сам знаешь. Он был вампиром. Настоящим. Не «готом», не «ролевиком» – а тем, кто действительно пьёт кровь, владеет магией, манипулирует разумом. Он выбрал меня. Или, скорее, подсмотрел и решил, что я – подходящая. Он наложил на меня привязку. Приворот, я не знаю, как это называется точно. Просто в какой-то момент он стал центром всего. Моего дня, мыслей, тела. Я больше ничего не хотела, кроме него.

Слова вырывались, как обломки внутреннего взрыва.

– Я продолжала петь. Но уже без сердца. Я приходила на репетиции, но внутри меня не было. И когда я, после нашего последнего выступления, ушла с ним… я ушла не потому, что хотела предать. А потому что уже не могла иначе. Я была не собой.

Она остановилась, глядя в пол.

– На набережной, куда мы ушли, он чуть не убил меня. Буквально. И если бы не она… Ника. – Она подняла глаза. – Потом я тебе расскажу, кто она. Ника спасла меня. Вступилась, в самый последний момент. И тогда я впервые… очнулась. Но было уже поздно. Всё рушилось. И я вернулась к клубу, к тебе. Ты забрал меня тогда. Ты ничего не знал. Но я… я уже не была той, кем была раньше.

Он смотрел на неё, неподвижный, с руками, сжатыми в замок. Не перебивая. Не дыша, казалось.

– Что случилось потом – я не знаю. Я просто… была как в тумане. И потом снова очнулась только около клуба. А потом уже тебя дома сегодня утром. С ощущением, что мне надо что-то восстановить. Но я уже не знала – можно ли.

От того, останется ли он в мире людей. Или сделает шаг навстречу ей.Тишина между ними стала ощутимой, почти материальной. И она знала – дальше всё будет зависеть от него.

Он долго молчал. Слишком долго. И каждая его секунда тишины ложилась на Дашу, как влажное, липкое одеяло, сдавливая грудную клетку, вползая под кожу. Она чувствовала, как ускользает что-то важное – не момент, не слова, не конкретная фраза. А связь. Тонкая ниточка, которая ещё утром, казалось, была прочной, а теперь обугливалась от напряжения, дымясь прямо у неё в сердце.

– Это всё звучит… – наконец произнёс он, и даже тембр его голоса будто стал другим – вымеренным, ровным, отстранённым. – Как будто ты правда в это веришь. И даже очень. Я вижу – ты не врёшь. Но, Даш, ты правда думаешь, что можно вот так начать видеть людей насквозь, читать мысли? Вампиры, ведьмы, оборотни?.. Это всё…

Она вздрогнула от паузы. Он не договорил. Он специально не договорил. Но её новый внутренний слух, обострившийся почти до боли, услышал то, что он не сказал. Психоз. Он считает, что у неё поехала крыша.

И всё внутри сжалось.

Она посмотрела на него. А он, Воланд, смотрел в пол. Вперёд. В стену. Куда угодно, только не на неё. И это – предательство.

– Значит, ты мне не веришь, – сказала она тихо, почти беззвучно. Но внутри, под этой хрупкой фразой, бушевала целая буря: ты не веришь, ты оставляешь меня одну, ты тоже как все – нормальные, безопасные, слепые…

Он поднял глаза, встревоженно, будто только сейчас понял, насколько его слова задели её.

– Даша, Лил, я просто… Я не знаю, что мне с этим делать. С тем, что ты говоришь. Я не понимаю, как можно…

– Принять? – перебила она его, уже не сдерживаясь. – Поверить? Просто – поверить? Без доказательств, без логики, без рациональных объяснений. Как человек – человеку. Как друг – тому, кто тебе доверяет всё. Даже страх. Даже то, что сам понять не может!

Он поднялся. Подошёл ближе, будто хотел дотронуться до её плеча, но замер на полпути.

– Я не могу поверить в то, что не вижу, – сказал он тихо. – Прости.

Вот и всё. Финальный аккорд. Осталось только поставить точку. А внутри – будто провал. Пустота, голая, ледяная, зияющая. Она не знала, что должна чувствовать в этот момент. Гнев? Обиду? Разочарование? Боль? Всё сразу?

Но чувствовала лишь одно – холод. Он расползался по венам, медленно и равномерно, как яд.

Она резко поднялась, подошла к столику, где ещё оставалось немного вина. Взяла бокал. Рука дрожала. И залпом – выпила. Как воду. Как лекарство. Или как яд.

Ну же, скажи что-нибудь. Подойди. Останови меня…

Молчание.

Она обернулась. Он всё ещё стоял, опустив руки. Глаза растерянные, но неуверенные. Он не шелохнулся. Не сделал ни шага. Не сказал ни слова.

Ты ждёшь, что я передумаю. Что я сяду обратно, буду молчать, притворюсь, что ничего не произошло…

Но что-то внутри неё уже встало на дыбы. В ней что-то всколыхнулось – та самая вторая, рациональная часть, безымянная и сильная. Та, что умела выживать.

Ты не хочешь знать правду. Ты хочешь удобную меня. И если я не укладываюсь в картинку – ты просто отвернёшься. Хорошо. Только не говори потом, что не знал.

Она направилась в коридор. Открыла шкаф. Пальцы нащупывали одежду почти наощупь, сквозь плёнку слёз. Куртка, шарф, кроссовки – всё в разнобой. Плевать. Главное – уйти. Не разрыдаться при нём.

Он, наконец, вышел из комнаты.

– Лиль… Подожди. Пожалуйста. Не уходи так. Давай поговорим спокойно…

Она обернулась. Его голос был мягким. Почти извиняющимся. Почти… Но не совсем.

– Поздно, Вова, – прошептала она. – Просто… поздно. Я не смогу быть здесь, зная, что ты смотришь на меня и думаешь, что я больная. Что мне нужно лечиться, а не быть рядом. Не петь, не дышать, не существовать. Я слишком живая для твоей нормальности. Слишком… настоящая.

Слёзы текли уже не каплями – потоком. Горячие, едкие, настоящие. Она вытерла их рукавом, и снова – не глядя – сунула ноги в кроссовки, запинаясь, путаясь в шнурках.

– Лиль…

– Не подходи ко мне! – выкрикнула она. Голос сорвался. Дрожащий, надломленный, почти детский. – Не надо! Просто… не надо!

Он застыл. Она не дождалась от него ничего. Ни объятий. Ни слов, способных сшить трещину. Ни крика: остановись. Ни даже шепота: я всё равно с тобой.

И потому – она выскочила за дверь.

Тупо, как во сне, как во сне бегут люди по пустым улицам, где нет ни света, ни спасения.

Она бежала по лестнице. Слёзы застилали глаза, мешали видеть ступени, мир плыл, а внутри неё гудело только одно: он не остановил меня. Он отпустил.

И не потому, что не любил. А потому, что не смог. Или не захотел. А может – не поверил. Или испугался. Она не знала. Ведь иногда слова значат меньше, чем одно движение навстречу. Чем шаг. Чем рука, удерживающая на краю. Иногда, чтобы спасти – нужно не понимать, а просто остаться рядом.

Воланд остался позади. А она – пошла вперёд. В темноту. В ночь. В никуда.

***

Ни она, ни Воланд, ни кто-либо другой – из тех, кто шел сейчас по улицам, сидел в окнах, обнимал любимых или в одиночестве смотрел в экран – не заметили сдвига. Не ощутили, как тонкая грань между мирами дрогнула, как легкое дыхание неведомого скользнуло по реальности, оставив после себя едва уловимый след.

Лилиана – или всё ещё Даша? – бежала, не разбирая дороги, не помня, как оказалась в этом квартале, с невыносимым горьким комком в груди. Мир вокруг расплывался, как акварель под дождем. Свет фонарей казался слишком ярким, мокрый воздух – слишком плотным, и только удары сердца оставались точкой опоры. Один. Второй. Третий. Как отсчёт. Как приговор.

И в тот момент, когда она споткнулась на перекрестке и чуть не упала, когда зарыдала в голос, впервые по-настоящему отпуская всё – все обиды, страхи, боль – там, за гранью, что-то открыло глаза.

Не в небе. Не в аду. Не в чьей-то вере или мифе. А в том, что глубже любых сказаний, старше самой смерти. Далеко за пределами человеческого воображения, в слоях реальности, пересекающихся только в определённых точках и под определённым светом, – одно из древнейших существ, то, что спит веками и просыпается лишь когда ход истории меняет ритм, – посмотрело на неё.

На ту, что теперь шла в одиночестве, вытирая слёзы ладонью, дрожащей не только от холода, но от рождения нового в себе.

И в этой глубокой многомерности, где образы заменяют слова, прозвучала мысль. Без звука. Без языка. Но проникающая в саму ткань мира:

С новым рождением, Лилиана д’Арье. Тебе предстоит трудный путь.

Глава 4. Клоака чувств

Холодный ветер с хлесткой прямотой летел ей в лицо, но Лилиана бежала – не останавливаясь, не осознавая, куда, зачем, ради чего. Просто бежала. Улица, дом, окно – всё плывёт мимо, будто чужие кадры старой плёнки. Питерская ночь – почти тёплая, почти весенняя, почти ласковая – щипала щеки, но не согревала. В кармане куртки, ближе к сердцу, отчаянно вибрировал телефон. Раз за разом. Один и тот же ритм. Воланд. Её Вова. Родной и теперь такой далекий. И она не могла – нет, не хотела – отвечать. Внутри груди – будто сгусток боли, пульсирующее пятно предательства, недоверия, непонимания. Ведь она рассказала правду. Всё, что могла. Всё, что сумела выразить. Пусть сумбурно, пусть на грани срыва, но это была её исповедь. А он… он смотрел, как будто это – каприз. Как будто она придумала всё это, чтобы оправдаться, чтобы сбежать от ответственности. От себя. От них.

Пробежка стихла сама собой. Сердце колотилось уже не от страха, а от усталости. Дыхание сбивалось, ботинки загребали лужи. Она остановилась. Оглянулась. Только тогда увидела, куда ноги её привели. Знакомое место. Перекрёсток. Светофоры, фонари, неон вывесок, блестящие от влажного асфальта улицы. Пять углов. Место, где Петербург словно дышит всеми своими сторонами одновременно. Отсюда исходили лучами улицы, как пальцы разжатой ладони. Слева – улица Рубинштейна, кипящая ночной жизнью, смеющаяся в лицо сдавленным слезам. Чуть дальше – Ломоносова, тише, глуховатей, но всё же не спящая. Место, где ты можешь быть анонимным даже перед собой.

Она свернула направо, шаги гулко отдались от асфальта улицы. Ноги сами вели её туда, где вода. Где движение. Где можно смотреть и не думать. Где можно слушать и молчать. На набережную Фонтанки. Сколько раз в жизни она уже приходила в подобные места в поисках себя – в ранней юности, после ссор, после первых выступлений, в моменты вдохновения и разбитых надежд. И теперь снова – в этом новом, странном теле, с чужими силами внутри и старой душой, сбитой с ног и не знающей, в какую сторону держать путь.

Телефон снова ожил – настойчиво, раздражающе. Пауза. Вдох. Медленный выдох. Она достала его из кармана и увидела имя. «Мама». Губы сами дрогнули, как будто только этот шёпот с экрана напомнил ей, что она всё ещё живая. Всё ещё дочь. И не может просто исчезнуть. Ответив, она прижала трубку к уху, пытаясь выровнять дыхание.

– Алло… – Голос, почти хрип.

– Дашенька, ты где? Вовочка позвонил мне, сказал, что вы… что ты убежала. Что случилось?

Пауза. Она прикрыла глаза, чувствуя, как по щекам пробегает новая волна холода. Но теперь – внутреннего, будто всё тепло окончательно выветрилось вместе с её надеждами.

– Мы… просто поругались, – ровно, тихо. Без подробностей. Без драмы. – Я немного прогуляюсь, и приду позже. К нам домой. Всё нормально. Честно.

Слова лгали. Голос – нет. Но мама, мудрая, как всегда, ничего не стала расспрашивать. Просто вздохнула, тихо, с той самой заботой, от которой у Даши свело горло.

– Хорошо. Только напиши, когда будешь подходить. Ладно?

Даша улыбнулась. Сколько бы лет не было ребенку, пять, десять, двадцать, сорок или все шестьдесят. Для мам их дети всегда останутся несмышлеными. Как ни убеждай их в обратном.

– Нет, мам. Ложись спать! Я могу прийти и ранним утром. Поэтому не надо меня ждать. Ложись.

Мама, вздохнула, но упрямо произнесла:

– Все равно. Как нагуляешься – позвони.

– Хорошо. – ответила Даша, понимая что спорить бесполезно.

Звонок оборвался. Она осталась с телефоном в руке, с бездонной тишиной вокруг, и с Фонтанкой, протекающей мимо, словно вбирая в себя все невыносимые чувства города. И её собственные тоже.

Она дошла до набережной, будто на автомате, не помня пути – как шла, мимо каких домов, какие лица встречались ей на пути. Всё стиралось в её восприятии, кроме одного – потребности быть у воды. Не просто рядом, а внизу, ближе к самой глади, ближе к движению, которое не задаёт вопросов, не требует ответов, просто идёт. Фонтанка, равнодушная и древняя, приняла её безмолвным покоем и запахом мокрого камня. Она спустилась к самой кромке, по уже знакомым ступеням, держа в пальцах перила, словно это был единственный якорь, удерживающий её на границе между реальностью и чем-то другим – зыбким, неясным, пугающим.

Каменная ступень под ней была влажной и холодной, но она не почувствовала ни того, ни другого. Просто села, поджав ноги, обхватив колени, уткнувшись лицом в них, как когда-то в детстве. Только тогда мир казался проще – он был делим на чёрное и белое, на «плохо» и «хорошо», на «меня любят» и «меня ругают». Сейчас же… всё было другим. Необъяснимым, смазанным, как после удара: больно, но ты не можешь точно указать, где именно.

Слёзы хлынули неожиданно – крупные, тяжёлые, горячие. Она не собиралась плакать. Не позволяла себе этого даже в самый мрачный момент, когда Дэмиан оставил её на набережной, без объяснений, без слов, просто как ненужную куклу. Не плакала и тогда, когда осознала, что её любовь – лишь приворот. Но сейчас, в этой тишине, под шелест воды и редкие ночные шаги за спиной, она не смогла сдержаться. Горькие капли катились по щекам, капая на джинсы, стекали по подбородку, падали на камень. В груди что-то лопнуло, и эта боль стала физической – острым, судорожным рыданием, которое не вырвешь наружу, не выкричишь. Она просто сидела, зарывшись лицом в ладони, и шептала сквозь сдавленное горло:

– Зачем?… Зачем?… Ненавижу… Зачем?..

Каждое «зачем» было осколком. Вопросом в пустоту. Криком к тем, кто не услышит. К тем, кто, может быть, и дал ей этот дар – если это вообще можно назвать даром, – но не объяснил, что с ним делать. Кто ты теперь, Даша? Кто ты, Лилиана? Ведьма? Полулюдская оболочка, внезапно осознавшая, что видит то, что другим не доступно? Или просто сломанная девочка, которая так и не научилась выбирать правильных мужчин?

Слёзы текли не только за сегодняшний вечер. За всё. За ту себя, что так яростно цеплялась за мнимую любовь Дэмиана, надеясь, что в его руках она станет кем-то большим. За ту, что так долго игнорировала тревожные звоночки, замирания внутри, когда Воланд вдруг начинал смотреть на неё не как друг, а как на женщину. За ту, что снова и снова пыталась быть хорошей для всех – для мамы, для группы, для фанатов… и в итоге не осталась хорошей ни для кого.

Она подняла голову только тогда, когда слёзы стали иссякать. Тяжело выдохнула, как будто после долгой ныряния. Глаза покраснели, ресницы склеились, горло саднило. Но она молчала. Вглядывалась в реку. Фонтанка текла мимо – такая же, как всегда. Ни на миг не замедлив шаг. Не обернувшись. Ей было всё равно. И сто лет назад. И триста. И тысячу, если бы она текла тогда. Люди плачут, любят, умирают, кричат, теряют и обретают себя… а она идёт. Тихо. Упрямо. Безучастно.

Лилиана вытерла лицо рукавом. Подняла голову и посмотрела на текущую гладь воды, не отводя взгляда от нее взгляд и ловя в ней свою отражающуюся в воде тень. Не себя – тень. И вновь не поняла: кто она теперь? Что делать с этим знанием, с этой болью? Воланд, конечно, найдёт её. Или позвонит снова. Или, может быть, вообще не позвонит больше. Кто знает, насколько сильно он обиделся на её бегство? Насколько не готов был услышать всё, что она вывалила на него, как снежную лавину, не оставив права на передышку?

Но теперь ей нужно было время. Просто – время. Чтобы в себе разобраться. Чтобы научиться жить с этим новым зрением. С этим проклятым даром, который обнажал не только чужие мысли, но и её собственные раны.

Она сидела. На том же холодном камне, затекшим и неуютным, как и её собственное тело под джинсами, в которых каждое неровное движение начинало отзываться тупой болью. В теле было зябко, пальцы подрагивали от прохлады ночи, ветер со стороны воды пробирался под тонкую куртку, будто нарочно, будто пытался достучаться до того, до чего не достучался никто другой. Но Лилиана не замечала. Или делала вид, что не замечает. Или… возможно, просто уже не могла замечать, отключив всё ненужное, кроме одного. Взгляд. Он был устремлён в реку, но не цеплялся за её поверхность. Не цеплялся ни за что внешнее. Он был… пустым.

Где-то на фоне изредка вибрировал телефон, но звуки стали ей не важны. Она отключилась. В буквальном смысле. Просто… включила всё остальное. Дар. Тот самый, от которого не знала – бежать ли или учиться с ним жить. Она нажала на какую-то внутреннюю клавишу – и всё вокруг загудело. Не в ушах, нет. Внутри. Как будто мир внезапно стал прозрачным, как тонкий слой воды на стекле, а за ним – миллионы нитей, огоньков, эмоций, мыслей, состояний.

Она не анализировала. Не пыталась упорядочить. Не вслушивалась специально – скорее просто позволяла этому пронизывать себя. Поток. Энергетическая какофония улицы. Она чувствовала феромоны пьяной пары, что целовалась за спиной, не сдерживая ни рук, ни звуков. Чувствовала похоть – тёплую, простую, животную. Где-то дальше две девочки ругались из-за парня, и одна чувствовала себя преданной, а другая – виноватой, но делала вид, что ей всё равно. Уловила нервную дрожь курьера, опаздывающего с заказом, и мысли о штрафе, и тоску охранника, глядящего на часы в магазине напротив.

И всё это было скучно. Шумно. Липко.

Но вдруг… тонкая нота. Как капля в колодец.

Младенец. Маленький комочек жизни. Где-то на четвёртом этаже в доме напротив – тёмная комната, свет ночника, обессиленная женщина с растрёпанными волосами, поношенной майке и опухшими от недосыпа глазами качает на руках орущего малыша. А он… он плачет не от каприза. У него болит животик. Он не знает, как это объяснить. Он знает только тепло – и холод. Безопасность – и страх. И сейчас его захлёстывает второе. Он из последних сил цепляется за палец матери, кричит, извивается, и в нём… в нём рождается неосознанная, чистая паника.

Лилиана не думала. Просто… потянулась к нему. Мысленно. Сердцем. Душой. Даром. Как будто её ладонь – не здесь, на камне у Фонтанки, а там, в той комнате. И она погладила его по голове. Нежно. Мягко. Как когда-то мама гладила её в детстве, когда она болела и просыпалась от кошмаров. Поток тепла прошёл от неё, от её ладони, и в этот момент мальчик замолчал. Перестал кричать. Сжал пальцы на руке матери, прижался к её груди. Угукнул. И уснул.

Но Лилиана этого уже не видела. Не чувствовала. Не отметила.

Она ушла дальше. Проплыла сквозь эмоции, как сквозь музыку. Здесь – ревность. Там – одиночество. За углом – злость. На соседней крыше – восторг влюблённого юноши, рисующего портрет девушки по памяти. Она перелистывала их, как страницы, пробиралась по ним, как слепой скрипач, идущий на звук любимой мелодии, ища в этой буре… нечто. Сама не зная – что. Истину? Связь? Спасение? Или просто точку, где её собственная боль станет не единственной на этом свете?

Она летела сквозь чужие чувства, не касаясь ногами земли, не помня, кто она, и почему сердце всё ещё щемит от того, что он – не понял. Не услышал. Не остановил.

"Почему я вообще жду, что меня остановят?" – вдруг мелькнула мысль. И тут же потонула в потоке.

Огни города мелькали где-то за спиной, в глазах стояли огоньки уличных фонарей, а в сердце нарастала всё та же безысходность. Звонок больше не повторялся. Вибрация телефона стихла. И в этой тишине стало особенно больно.

"Он больше не позвонит?" – подумала она, и комок в горле снова подкатил. Но она сдержалась. Слёзы высохли. Остыли. Теперь внутри была не истерика. А гулкая пустота. Та, что приходит после. После боли. После взрыва. Когда вокруг всё вроде бы на месте, но ты точно знаешь – ты изменилась. Назад – уже не вернуться.

И вдруг – в какой-то неуловимый миг – она перестала быть только телом, сидящим на холодной ступени у реки. Сознание отделилось, расширилось, вывернулось наизнанку. Будто плотная ткань души треснула, и изнутри прорвался свет – не ослепительный, нет – тёплый, изучающий. Она больше не была просто девушкой, замёрзшей, униженной, опустошённой.

Она – летела.

Невидимая, бесплотная, расплавленная в самой себе. Парила над улицей, над рекой, над шумным, раскалённым клубком города, который жил, не замечая её, но был прозрачен для неё – до самого нутра. Эмоции, чувства, желания, мысли, страхи, шорохи памяти и похоти – всё лежало перед ней, как разрезанная ткань анатомического атласа.

Она видела, как вспыхивает страсть у одного балкона – мужчина целует женщину, зажав в кулаке волосы на её затылке. Он пьян, она играет. В этом миге – не любовь. Желание. Контроль. Привычка. Часть – он. Часть – она. Она тянется к нему, потому что боится одиночества. Он целует её, потому что хочет забыться. Страсть. Физика. Страх. Иллюзия.

Она уносится дальше – к бару, где в маленьком закутке двое спорят, каждый думая, что он – прав. Но за словами, за агрессией и выплесками эмоций, она видит истину. Один боится быть брошенным. Второй боится быть пойманным. Их ссора – не об этом вечере. Не о девушке, не о словах. О детстве. О боли. О той ночи, когда один остался один в пустой кухне, а другой получил пощёчину за слёзы. Эмоции – вторичны. Переживания – корень.

Она чувствует боль подростка, сидящего с наушниками у окна. Он кажется спокойным, будто просто слушает музыку и курит. Но внутри – буря. Одиночество. Непринятость. Желание исчезнуть. Он пробует представить себя без лица. Без имени. Без боли. Это… так знакомо. Так близко. Лилиана замерла в воздухе над ним на несколько долгих ударов сердца.

Она не пыталась вмешаться. Не пыталась изменить.