Оттенки красного

Лилиана шла медленно, вымеряя шагами остатки происшедшего с ней, уже привыкая к этим изменениям. Камень под ногами был гладким, плитка на тротуаре ровной, и город вокруг – обыденным. Словно ничего не случилось. Словно не было ни обострённого восприятия, ни чужих чувств, налетающих, как рой ос, ни признаний, вырезанных из живого. И в тоже время – всё было. Она просто… научилась не тонуть.

То, что еще утром обрушивалось на нее – шквал эмоций, чужих тревог, неясных мыслей, спрессованных в тяжёлую как пепел жижу, – теперь стало чем-то, с чем можно было иметь дело. Её сознание, уже натренированное, как глаза, которые умеют перестраивать зрение к темноте, начинало понимать: можно смотреть, а можно не смотреть. Можно чувствовать, но и не впускать. Это как окно с полузакрытой створкой – ветер дует сквозь него, задевает лицо и щёки, но не проникает вглубь.

И всё же она поймала себя на том, что идёт чуть быстрее. Не потому что спешит – просто хотелось побыстрее оказаться в знакомом пространстве. Там, где стены не разговаривают, и люди не оставляют за собой след из боли и неуверенности. Хотя теперь, поняв, как работает её странный дар, Лилиана знала: можно выбирать, что принимать, а что отодвигать не ныряя в клоаку других чувств и ощущений.

Она выдохнула – ровно, спокойно. И тут же ощутила, как рядом, почти плечом к плечу, прошёл парень – высокий, в капюшоне, запах его мужского одеколона всё ещё витал в воздухе. Мимолётное пересечение взглядов. И она – раньше бы просто прошла мимо – теперь увидела.

Как вспышка – яркое, недолгое, но отчётливое. Он представил её в чём-то полупрозрачном, сидящей на его коленях, волосы растрёпаны, её грудь прижата к его лицу, и его руки – на её бёдрах, жадные, настойчивые. Фантазия не была грязной, но была живой. И направленной на неё.

Лилиана резко опустила голову, будто кто-то плеснул ей в лицо холодной водой. Щёки вспыхнули, как будто он не подумал, а произнёс это вслух. Её шаг сбился, дыхание стало рваным – но ненадолго. Она знала теперь, как «отключить картинку». Как приглушить поток, сузить фокус, словно вручную поворачивая линзу объектива, пока всё не расплывётся в расфокус.

Он уже ушёл вперёд, даже не догадываясь, что его фантазия отразилась в её восприятии, как в зеркале. Просто прохожий. Просто мысль. Но всё равно – странно. Интимно. Слишком близко.

И всё же – это был не ужас. Не страх. Это было… знание. Возможность.

Она остановилась, провела ладонью по волосам, глубоко вдохнула. Почувствовала, как собственное тело реагирует, как напряжение в плечах отпускает – и снова идёт. Теперь уже легко. Мягко. Потому что она поняла, что может не только ощущать. Может видеть. И не всегда должна смотреть. Это как навык: не сверхъестественный, а почти физиологический. Как навык слышать ложь по интонации, чувствовать усталость по взгляду. Только глубже. Только… прозрачнее.

"Дома будет проще. Воланд, возможно, снова устроит ужин. Может, скажет что-нибудь ободряющее – умеет он это. И, возможно, соврёт – мягко, заботливо. Но теперь она точно заметит."

Она прищурилась, будто настраивала внутреннюю резкость, и – словно по команде – потекли обрывки мыслей, как радиостанции в старом приёмнике.

«…двенадцать тысяч за сапоги, я с ума сошла?!…»«…и если я скажу ей это, она точно уйдёт…» «…хоть бы он мне сегодня не позвонил…»

Она чуть улыбнулась, поравнявшись с девушкой, от которой прилетела последняя мысль. Та стояла, вглядывающейся в витрину обувного магазина. Она не заметила Лилиану – просто теребила край сумки, глядя в пространство.

"…Беру! Пусть мама меня точно примет за сумасшедшую, если узнает цену…", – мелькнуло у Лилианы, и она сдержала смешок. Смех рвался сам – как в библиотеке, когда нельзя, но именно поэтому особенно хочется.

А вот следующая налетевшая на нее эмоция ей не понравилась – другой оттенок. Тяжесть. Не звуки – а почти вкус. Она обернулась, будто что-то толкнуло в грудь, и увидела мужчину лет пятидесяти, сидящего на ступенях подъезда, со взглядом, в котором не было ни одного живого блика. Его мысли были чернильными, вязкими: «позвонить… не звонить… может, она уже умерла, а я даже не был рядом…» И боль. Такая, что в животе свело. Такая, что не хотелось дышать.

Лилиана на секунду замерла. Взгляд мужчины не двигался. Он даже не чувствовал, что рядом кто-то есть. Просто сидел, растворяясь в своих чувств.

Она не подошла. Не потому что не хотела – а потому что не могла. Это было как провал в ледяную воду. Чужое горе тянуло, как воронка. И если она впустит – утонет.

"Не вмешивайся, – сказала себе, – пока не умеешь вытаскивать. Пока не можешь дать что-то настоящее. Пока даже не знаешь как и возможно ли помочь".

Щелчок. Переключение. Как рубильник. Линия связи разомкнулась.

Она почувствовала, как тяжесть слетает с плеч, будто сброшенное одеяло. Боль – не ушла, но стала далёкой, за стеклом. Она пошла дальше, стараясь не оборачиваться, не думать, не брать в себя.

Следующие пойманные эмоции были почти комичными:

"…если я положу ему руку на колено – это уже будет заигрывание? Или просто поддержка?.."

"…вот бы она предложила пиццу… пожалуйста, просто скажи "пицца"…"

И снова – улыбка. Её собственные мысли стали легче. Она шла, как сквозь эфир. Не в шуме – в резонансе.

"Можно смотреть. Можно не смотреть. Можно чувствовать – и не растворяться. Можно быть рядом – и не тонуть в чужом."

Этот путь казался самым простым и самым важным. Уметь не теряться в чужом – значит, вернуться к себе. И, может быть, даже помочь, когда будешь готова.

Дом Воланда показался впереди – чёрная решётка ограды, свет в окне на седьмом этаже. Она вдруг поняла: он будто чувствует, что она приближается. Наверняка знает, как стучит её шаг по плитке.

Она открыла калитку и вошла во двор, где пахло лавандой и сигаретным дымом, оставленным кем-то у входа. Поднимаясь по ступеням, Лилиана чувствовала – всё внутри неё уже не пугается. Просто учится.

Она не стала вызывать лифт. Захотелось подняться пешком. Рука легла на перила – холодные, шероховатые, с заусенцами краски, нанесённой много лет назад. Металл отозвался чем-то почти нежным: пальцы узнали его раньше, чем глаза. Он хранил тепло прошлых прикосновений – как старик, который всё ещё помнит чужие ладони.

Шаг за шагом. Плитка под ногами потрескавшаяся, воздух в подъезде пах запылёнными газетами, прелой штукатуркой, и ещё чем-то личным, чужим – как будто сам дом дышал прошлыми разговорами, невысказанным.

Лилиана шла медленно. Не из усталости – из интереса. Поднимаясь, она, как бы между прочим, потянулась внутренним зрением, настраивая восприятие, словно прислушивалась к шорохам на другом конце коридора сознания. И вдруг – всплеск.

На третьем этаже – мужчина. За закрытой дверью. Его мысли были серыми, сбивчивыми, как пыль, кружащая под потолком. Он боялся. Телефон на столе казался ему мина замедленного действия. "Если она скажет… если скажет, что всё…" Его мысли были "мокрыми". Он прокручивал фразы, которые не хотел услышать. Лилиана невольно сжала поручень крепче – такой знакомый привкус, когда ты ещё надеешься, но уже наполовину сдался.

Этаж выше – женщина, взрослая. Не старая, но уставшая. От самой себя. Мысли вязкие, густые: "если не засну сегодня – не проснусь уже завтра". Она лежала на боку, не выключая свет. Лилиана почувствовала, как в груди защемило. Но – только на миг. Щёлк – и отключила. Не погружаться. Не сейчас.

И тут – другой тон, совсем другой. Волна живого, жаркого, сбивчивого.

В квартире слева – секс. Молодая пара. Плотный, запутавшийся диалог на грани тел и мыслей. Парень – неуверенный, почти трепетный: "Сейчас? Так? Или слишком резко?.. Надеюсь, ей нравится…"

Он прикусывал губу, стараясь быть нежным, внимательным. Он верил, что он у неё первый.

А девушка…

О, девушка металась в мыслях иначе: "Чёрт, да возьми ты меня жёстче. Что ты мямлишь? С бывшим было проще. Хоть один мужчина в этой жизни может перестать быть зайчиком?.."

Лилиана прикусила щёку изнутри, чтобы не расхохотаться. Картина была одновременно неловкой и болезненно узнаваемой. Наивность с одной стороны, нетерпение и воспоминания с другой. Как хрупкий фарфор, который собираются мыть в посудомойке с кирпичами.

"Бедняга, – подумала она. – И не подозревает, что она в это время сравнивает его с бывшим. А ведь так старается…"

Она остановилась у перил, на уровне между этажами. Стук сердца звучал глухо в ушах. Мысли других – как тени в аквариуме. Беспокойные, пульсирующие. И всё-таки – она знала теперь, что может отпустить. Выключить.

Щёлк. Внутри – словно свет гаснет. И в голове – только её ритм, её дыхание, звук каблуков по плитке.

Простая тишина. Поворот ручки – дверь оказало открыта. И она вошла туда, откуда утром бежала почти в страхе.

В квартире пахло как-то по-домашнему. Не уютно – нет, скорее просто знакомо. Смесь кофе, пыли и древесины старого паркета. Лилиана вошла, стянув с плеча куртку, и молча прошла на кухню. Воланд не удивляясь ее появлению, будто так и должно быть, уже наливал себе чай, словно ждал именно её, не удивлённый ни временем, ни её молчаливым появлением. Он кивнул, не задавая лишних вопросов, и жестом предложил кружку. Она кивнула в ответ. Не хотелось говорить сразу – в горле всё ещё стоял привкус чужих чувств, будто чья-то тоска застряла между голосовыми связками.

– Как прогулка? – спросил он, наконец, когда они устроились за столом, напротив друг друга. Голос – спокойный, ровный. Без поддёвки. Без давления.

Лилиана пожала плечами, поднося к губам кружку. Горячее обожгло ладони, и это было приятно.

– Тихо. Просто шла. Смотрела. Думала.

На самом деле – чувствовала. Видела. Пропускала через себя чужие эмоции, как через волокна. Стирала с себя их следы, как песок с кожи. Училась быть собой. Или хотя бы не чужой. Но этого нельзя было сказать. Не потому что она не доверяла Воланду. А потому что… он не знал. И не должен был. Пока нет.

Он смотрел на неё внимательно, как всегда – не пронизывающе, но цепко. Умел видеть нюансы. Не чувства, нет. Скорее настроения. И от этого становилось неловко – не потому что он понимал, а потому что не понимал, но всё равно чувствовал что-то не так.

– Ты изменилась, – сказал он вдруг, спокойно, отставляя кружку. – Не сильно. Не внешне. Но как будто… ну, знаешь. Взгляд другой. Глубже что ли. Или тише.

– Просто учусь слушать, – усмехнулась она, прикрываясь иронией, даже зная, что он не поймет, что именно она вкладывает в эти слова. – Себя, людей. Музыку.

– Музыка – это хорошо. А вот себя – спорно, – подмигнул он. – Иногда то, что внутри, не то, что хочется слышать.

Она кивнула. Слишком точно. Слишком близко. Он ничего не знал, но попадал пальцем в рану.

– Кстати, о музыке. – Воланд чуть выпрямился, опираясь локтями о стол. – Когда уже займёшься текстами? Серьёзно. Мы репетируем это новый материал два месяца, и каждый раз я вижу как вы с Максом переглядываетесь – типа "вот щас накинем пару строчек", – он изобразил вдохновлённое выражение лица, – а потом: "Ну, ещё рано". Серьёзно. Нам нужен припев. Нам нужен хотя бы текст для одной из этих мелодий. А нам еще снимать клип. И то будет? Приходим в студию – и мы такие: "Добрый вечер, мы поём на эльфийском, да".

Лилиана рассмеялась, откинулась на спинку стула. Смех был настоящим, тёплым. Она благодарна ему за эту лёгкость. За то, что он всё ещё тут. Рядом. Говорит с ней как всегда. Не смотрит на неё, как на тронутую. Не видит, как иногда в ней мелькают вспышки чужих желаний, как шепчутся чужие мысли где-то под кожей.

Она хотела заглянуть в него.

Вот прямо сейчас – увидеть, как он её видит, какие оттенки держит внутри, когда говорит с ней. Насколько она для него – просто вокалистка. Или не совсем. Может быть… может быть чуть больше?

Но – не рискнула. Впервые за день.

Она боялась нарушить тонкий баланс, который держался между ними. Он верил в неё – в обычную, человеческую. И если она начнёт смотреть на него, как на открытую книгу, заглядывать в сны и оттенки вины под его голосом… доверие рухнет. Да и она станет кем-то другим. Кем, кого боятся, не понимают. Или, хуже всего – жалеют.

– Тексты… – сказала она после паузы, выдыхая. – Они придут. Это не "накреативить за час". Они должны вызреть. Быть честными.

– Мы не поём про лирику, – напомнил он. – Мы поём про боль, которая шевелится под кожей. Про ночь, которая в каждом. Про то, как жить, когда ты не знаешь зачем. Это должно быть честно – но не только для тебя. Для всех.

– Да, – кивнула она, уже серьёзнее. – Потому я и не пишу пока. Пока всё, что во мне – только моё. Слишком личное. Я ещё не готова делиться этим.

Он кивнул. Понял. По-своему. Но достаточно.

Они сидели в тишине, каждый со своими мыслями, с чашками, уже остывшими, с расстоянием, которое не требовало слов. Он говорил – простыми словами. Она слушала – сложной тишиной. А внутри неё – вот оно: странное, тёплое, тихое чувство. Будто всё, что с ней случилось, можно удержать в себе. Пока. Если не дышать слишком глубоко. Если не смотреть в глаза тем, кто может видеть больше, чем она хочет показать.

И всё-таки она знала – скоро это прорвётся. Или она сама впустит. И он, этот человек с настороженным теплом и музыкальным чутьём, будет первым, кто это заметит.

Но пока – чай. И разговоры ни о чём. И музыка без слов.

А это – уже почти спасение.

Кухня была наполнена мягким светом настольной лампы, отбрасывающим длинные тени на старый кафельный пол. В воздухе веяло остатками свежевыпеченного хлеба и травяного чая. Лилиана вошла первой, едва коснувшись плечом дверцы, и тут же ощутила, как напряжение дня отступает – уступает место тихому уюту. Воланд вытащил из духовки запеканку с овощами и раскрыл бутылку вина. Его движения были плавными, продуманными, словно он готовил этот ужин не просто по привычке, а специально для неё – чтобы вернуть ей ощущение людского тепла, простого и безопасного.

Они уселись за стол, накрытый тонкой скатертью, и Воланд, проверив температуру блюда – не слишком горяче ли – улыбнулся. Лилиана взяла вилку, откусила кусочек перца, и словно впервые за всё это время почувствовала вкус. Яркий, сочный, настоящий.

"Как в репетиционной, да?" – тихо спросил Воланд, – "Почти такие же запахи: специи, пот и чуть-чуть бензина от ламп». Его слова были шуткой, но в голосе слышалась искренняя забота.

Она рассмеялась, расплавившись внутрь смехом.

– Похоже, твоя кухня – наше новое святилище!

Разговор плавно перетек в обсуждение прогресса группы. Воланд загибал пальцы: «Макс уже точно отпадно сыграл соло, а ты… ты смело берёшь высокие ноты, которые раньше заставляли тебя отступать». Он смотрел, как она жует маленький кусочек запеканки, и в этом взгляде было одновременно и восхищение, и лёгкая ностальгия по прошлому, когда всё казалось проще.

Затем они переместились в гостиную. Низкий столик с сырной тарелкой и бокалами тускло сиял под приглушённым светом одной настенной лампы. На полках – пластинки, книги по визуальному искусству, пара потертых чёрных свечей. Воланд налил вино, и оно забурлило, всплеснув рубиновыми бликами.

– Клип, – сказал он, накрутив завиток дыма из своей ручной курительной трубки. – Думаю, нам стоит уйти от привычного городского пейзажа. Хочу что-то более тёмное. Заброшенный завод, ржавые перекрытия, игра теней и искры огня». Его глаза светились творческой искрой, но в голосе промелькнул нюанс, который Лилиана улавливала яснее, чем слова: напряжение. Как будто он боялся признаться себе, почему предлагает именно эту эстетику.

Она задумалась. Казалось, он говорит о клипе, но её внутренний «радар» ловил пустоту между словами – ту невысказанную причину, что гудела, как зловещая тишина перед грозой. Почему завод и огонь, а не лес и лунный свет? – подумала она. И чуть не озвучила это вслух, но передумала: доверие легко потерять, а вернуть – почти невозможно.

– Звучит эпично, – ответила, медленно раскручивая бокал, – но… что за огонь ты видишь в своей голове? Я хочу понять, что именно ты хочешь передать». Она говорила спокойно, но её слова нащупывали ту самую дыру в его рассказе.

Воланд отвел взгляд к окну, по которому стекают ленивые капли дождя.

– Это… метафора. Горит что-то внутри. Страх. Память. Пульс жизни, которую мы не прожили. – Его тон смягчился, но Лилиана сразу ощутила: это было не про музыку. Это было про него. Про то, что он не хочет или не может назвать прямо.

Она сделала глоток вина – терпкий, как разоблачение.

– Когда мы репетируем, музыка уже полна эмоций. Но если слова не соответствуют настроению, всё звучит фальшиво. – Лилиана внимательно смотрела ему в глаза, пытаясь уловить искру истины, спрятанную за дымкой его метафор.

Воланд опустил трубку и чуть улыбнулся:

– Хорошо сказано. Значит, мы ищем не только образ. Мы ищем правду.

Его рука скользнула по столу, почти коснулась её, но потом отдернулась. Как будто сам не знал, можно ли допустить к себе правду, которую она ищет. Молчание растянулось на секунды, которые казались часами. Лилиана поняла, что его «тёмная» идея – способ спрятаться от чего-то, что он не готов объяснить. И это откровение, хотя и болезненное, ещё больше укрепило в ней решимость не позволять пустоте поселяться между ними.

Я мягко улыбнулась, отпив ещё глоток вина:

– Давай работать с тем, что есть. Будем добавлять тени туда, где они нужны, но не станем строить их из чужой боли». Её голос был тихим, но твёрдым: она готова идти вместе, но без секретов, без недомолвок.

Воланд поднял бокал:

– За правду в музыке и за… тебя.

Он коснулся её фужера своим. И в этот момент Лилиана почувствовала – доверие хрупко, но возможно сохранить его, если не позволять пустоте расти. И если они вместе пройдут в эту тьму, она не отдаст ему возможность уйти без объяснений.

Свет в гостиной стал мягче, как будто потемнел от тени между ними. Вино в бокале казалось теперь более густым, почти вяжущим – терпким, как недосказанная правда. Лилиана смотрела на Воланда, на его расслабленные плечи, на лёгкую складку в уголке губ, когда он говорил про локации, цветовую гамму, монтаж. Казалось бы – обычный разговор о творчестве. Но под ним шёл другой слой. Как будто аккорды звучали в неверной тональности, ноты не ложились на строчки, а слова – на смысл.

"Что ты скрываешь, Воланд?"

Раньше, когда она была просто Лилианой – обычной девчонкой с вокалом, дерзостью и мягкими локонами, – даже тогда она терпеть не могла, когда с ней говорили не до конца. Не прямо. Не полностью. Особенно мужчины. Особенно те, чьё мнение для неё что-то значило. Теперь же, когда внутри неё поселился новый взгляд – глубокий, рентгеновый – бороться с этим было ещё труднее.

Она смотрела на него, и как бы между делом, с небрежной улыбкой, провела пальцем по ножке бокала. Стекло отозвалось чуть слышным скрипом, но внутри неё – шёл другой звук. Щёлк. Включилось. Она почти почувствовала, как где-то в области груди развернулся цветок, который начал вбирать в себя токи, вибрации, внутренние штормы. Она мысленно усмехнулась: "Только один раз. Только сегодня. И больше – никогда. Ну, хотя бы не с ним…"

Он говорил что-то о планах, о следующей неделе, об освещении на съёмке, но слова его начали раздваиваться – она слышала их и как звук, и как внутреннюю волну.

Сначала – коктейль. Его мысли – сбивчивые, горячие, слишком живые. Там были обрывки её образа: голос, плечи, смех… Резкое желание – обнять, взять, удержать. Ревность, яркая как вспышка. Что-то в нём стучало по рёбрам – страх? Или гордость, вцепившаяся когтями в самоконтроль. Всё это перемешивалось с холодным, неприятно ясным рассудком. Если не изменит свое отношение – придется решать иначе. Её имя будто кололо его изнутри. Словно он ждал, что она сама всё поймёт.

И тут – провал. Глубже. Ниже.

Она уже не чувствовала кресло под собой. Всё исчезло – свет, комната, голос. Остался только внутренний экран, который распахнулся в воспоминание – чужое, но теперь и её.

И голос Воланда, сухой, сдержанный, но с подкладкой злости и обиды:Комната. Репетиционная. Звук кабеля, подцепленного в усилок. Свет от неоновой лампы, перекрывающий лица.

– Если Лили не одумается, я поставлю вопрос о её исключении и замене вокалистки. Поэтому с клипом и новым альбомом пока всё ставим на паузу. Надо понять: с нами она или ещё нет.

Внутри Лилианы что-то хрустнуло, но она не вынырнула. Ещё нет.

– Да гнать её надо, – голос Макса. Жёсткий. Как удар под дых. – Нет, у Дашки конечно хороший голос и классная внешность. Но в первую очередь надо думать о группе, а не бегать за этим смазливым уродом. Тексты к новым песням я ей отослал ещё неделю назад. И на русском, и на английском. А она их, похоже, даже не смотрела!

– Поддерживаю, – глухо отозвался барабанщик. – Надо что-то решать.

И снова Воланд. Тот же голос, только резче, твёрже.

– Если за неделю ничего не решится – я сам ей всё скажу и поставлю перед фактом.

– Решать тебе. Ты – лидер группы, – как бы равнодушно пожал плечами Макс.

И только после этих слов Лилиана позволила себе вынырнуть. Резко. Будто из-под воды – с дрожью в пальцах и тяжестью в груди. Сердце билось слишком громко. Бокал в её руке чуть дрожал.

Воланд посмотрел на неё, нахмурившись:

– Ты меня сейчас слушала?

Она едва не выдала себя. Но привычка к сцене, к быстрой маске сработала автоматически.

– Прости, я задумалась. Повтори, пожалуйста?

Он повторил, уже с чуть заметной тенью сомнения в голосе. А она кивала, улыбалась, притворяясь, что всё в порядке. Что ничего не случилось.

Но внутри бушевал шторм.

Вот оно, объяснение. Почему он избегал взгляда. Клип и альбом "поставлены на паузу". Почему слова его были выверены, как на интервью. Они уже практически поставили на ней крест. Пока она ходила, разбиралась в себе, жила в новой плоскости, группа решила, что её больше нет.

И это обидно… чертовски больно… – думала она, делая глоток вина и ощущая, как оно жжёт горло.

Но в то же время – она понимала их. Понимала Воланда. Она перестала интересоваться жизнью команды.

А в голове – ещё одна мысль, липкая и холодная:

Если они уже тогда почти отказались от меня…то что будет теперь?

Она уставилась в своё вино – красное, как сгустившийся закат, как кровь, как недосказанность. Свет от настольной лампы колыхался, будто от ветра, хотя воздух в комнате стоял неподвижный, как в куполе стеклянного колпака. Воланд что-то говорил, снова – что-то о свете на локации, про "ну ты ведь понимаешь, если сделать кадр тёмным, то глаза могут стать центром…" Но она его почти не слышала. Или не хотела.

В голове вновь всплыл образ Дэмиана. "Всё началось с него", – мелькнула мысль. С его глаз, с его слов, с его голоса, вползающего под кожу, как змея, медленно, с наслаждением. Она тогда потеряла нить. Всё остальное словно отступило – группа, тексты, музыка. И она сама.

– Я забыла обо всём… под его чарами… – почти хотела себя оправдать.

Но тут же внутри что-то сжалось – как ладонь, которая рвано заткнула рот:

– Не лги самой себе.

Голос – внутренний, острый, холодный, почти как у матери, когда та сердилась. Или – как у взрослой части её, той, что давно наблюдала со стороны, терпеливо ждала, когда она, Лилиана, наиграется в маленькую трагедию.

– Да, Воланд применял чары. Привязку. Приворот. Не знаю, как это называется у них. – Продолжал этот голос в ее голове – Он хотел быть центром твоего мира – мыслей, чувств, действий. Хотел, и стал. Но всё остальное – это уже твоя работа. Ты сама выбрала отстраниться. Ты бросила тексты, не потому что он запретил тебе. А потому что тебе было плевать.

Лицо Воланда – рядом, напротив, ждущее её ответа, её участия в разговоре – поплыло в туман. Она чуть не моргнула, чтобы прогнать пелену, но осталась – в этом странном, тягучем диалоге с собой.

– Да, ребятам он не нравился… и теперь понятно почему. Они видели, что он тебя сжирает. А ты? Ты сделала два слабых захода – поговорить, оправдаться, сказать, что “всё нормально”. А потом? Потом ты просто выкинула их. Как старое. Как ненужное. Как прошлое, которое тебя стыдит.

Её внутренний голос стал грубее, как будто потерял терпение.

– Ты сама решила стать вампиром. Ты даже не думала, что с группой придётся разорвать связь – ты просто разорвала её заранее, чтобы не мешала. Потому что была уверена: ты теперь выше этого. Бессмертие, сила, красота… Ты просто бегала, как собачка, за… как там Ника его назвала? “Недовампиром”?

Она чуть не усмехнулась – то ли от боли, то ли от правды. А потом вступила другая ее часть – та, что хотела хоть что-то объяснить, хоть что-то сохранить:

– Но я была под приворотом… – мысленно прошептала она, как перед исповедью.

– Под хуевротом ты была, – отрезала первая, резко, без жалости. – Мозги и глаза, даже под приворотом, ты ж не потеряла! Видела всё, чувствовала всё. Просто не хотела видеть, не хотела чувствовать. А теперь – расплачивайся. Или соберись и поговори. Открой рот, наконец. Вон он тебя опять зовёт, а ты сидишь, как кукла. Дура.