Стойкие маки Тиит-Арыы

Отметив, что его слушают со вниманием, старый солдат, успокоившись, продолжил:

− А еще сказывали сельские, что так вот идут по тайге и льдам рек уже с самой осени многие тысячи верст от самого Омска, а главного у них – Колчака, расстреляли в Иркутске, и что на этом власть царя закончилась теперь окончательно.

– А как так, его расстреляли? А солдаты, казаки чего не вступились-то? Вон их сколько! Армия! – встрял в разговор опять Кондратий.

– Сказывают, ехал Колчак барином в поезде в теплом вагоне с полюбовницей и вез золота немерено. Хотел видать сбежать с золотом в Америку, да попался. Тут-то его и прихлопнули.

– Не, Силантьюшка! – возразил Кондратий, − свояк сказывал, когда на базар я ездил в город, что утопили его живого в проруби у Знаменского монастыря. Да не одного, а еще народ с ним был. Так всех гурьбой и спустили в реку, а сверху прикладами по головам, − так и забили вусмерть.

По весне, когда снег сошел на южном склоне, и земля взялась забирать влагу, закипела работа на кладбище деревни, и за неделю разросся столетний погост на треть, углубившись в тайгу, под кроны строевых сосен. И отмечен этот угол погоста особо оградкой: имена подселенных в подземное хранилище все не здешние, да знатных часто родов.

Яков помнил, как прошлись отступающие солдаты по улицам села, нагрянув с поборами: собирали еду, какую можно было найти по дворам, сено и овес для лошадей, одежонку теплую. Запомнилось Якову, как чертыхался отец, выглядывая за забор, готовый и дать отпор настырным побирушкам, и спрятаться, если возникнет угроза жизни ему и домочадцам.

Яшку мамка все норовила спрятать в погреб, − опасалась, что заберут долговязого не по возрасту сынка в солдаты. Но обошлось: и скотинку сберегли, попрятали, и все живы остались, откупившись от раскосого солдата в худой шинелишке и обмотках, что ввалился во двор и требовал дать еды. Мамка сунула ему пару караваев свежего хлеба и шмат сала. Потом долго еще сокрушалась маманя, поминая того солдата, − мол зря отдала сало, хватило бы голодранцу и двух увесистых булок.

Скотинку, что удалось схоронить от отступающих войск белогвардейцев, правда, через полгода забрали большевики, объясняя изъятие революционной необходимостью для пропитания голодающего пролетариата.

Взялись судачить сельские о том, что раньше царя, банкиров и чиновников да купцов кормили, а теперь и пролетариат сел им на шею.

Было это уже весной, и тогда выжили, согретые солнцем, поддерживаемые молодой крапивой да черемшей и открывшейся рыбалкой на Ангаре и Байкале.

К рыбалке все в деревне были приспособлены, и как только очищался исток Ангары ото льда, смолили и спускали на воду баркасы, лодчонки, самые разные суденки и гребли на стремнину, где играл хариус, резвились ленки. А чуток позже уходили на Байкал, правили сети и таскали омулей на заготовку полные берестяные короба. Рыбу солили, а кадки опускали в погреб, где к зиме привычно собирались бочонки квашенной капусты, брусники и клюквы, соленое сало в туесах. А излишки рыбы, – свежей да соленой, везли в Иркутск на рынок. Ближе и просторнее был Центральный рынок среди Иркутских церквей, но наведывались и на Глазковский, что на левом берегу Ангары. Там за понтонным мостом новый вокзал железнодорожный разместился, и было выгодно торговаться с проезжающими и прибывшими. Глазковский рынок был удобен и тем, что рядом стояла ладно рубленная из сосны большая Лагерная церковь, куда водили на молитву солдат здешнего гарнизона. Вечно голодные солдатики активно раскупали орехи, рыбку, стряпню – пирожки да пряники. А как грянула гражданская и в Иркутск вошли по-хозяйски чехословацкие легионеры, приспособили Лагерную, поименованную Петропавловской, иностранцы под себя и справляли молебны на свой манер. Обряды вершили со своим капелланом, но рыбку, орехи да стряпню скупали также охотно. Галдели солдатики, заполнив ряды, на наречии, как бы знакомом, но все же непонятном. Но на рынке оно все просто: ткнет пальцем в товар покупатель, денежку отвалит, – вот и весь торг.

Японцы также наведывались на рынок. Батальон басурман разместился в предместье Глазково за высоким забором купеческого подворья, и солдатики бегали на рынок, раскосо выглядывали товар, частенько принюхивались, морща плоские свои носы, прикупали охотно и рыбку, и самогон, галдя: «Сакэ, сакэ…».

Рядышком с Астаховым сопел в обнимку с винтовкой, забравшись весь под кошму, его сотоварищ Колька Радичев.

Лицо Кольки, укрытое солдатской папахой до глаз, едва виднелось из-под рогожки, и было заметно, как блаженен его утренний сон: розовые губы сложились бесформенным вареником и нет-нет расползались в улыбке.

– Вот спит, зараза, всю дорогу и ночью его не добудишься, − подумал добродушно Яшка и поправил ровнее папаху на голове приятеля.

За спиной Яшки на облучке восседал укутанный в тулуп ездовой Ерема – мужик из Качуга с берега Лены, где начался долгий путь санного каравана вдоль реки. Ерема, нанятый с конем сопроводить боевой отряд Красной Армии в Якутск по призыву Иркутского Ревкома, был человек не армейский. Служил когда-то, был контужен еще на войне с германцем, и хотел было отсидеться от очередного призыва, но из сельского совета затребовали коня, и чтобы сохранить живность и вернуться с ним назад до наступления ледохода, Ерема сам вызвался ехать. Так было вернее, и конь сохранится, не пропадет в чужих руках, и есть гарантия, что вернутся вместе домой.

Ехать было уже и привычно, и тошно. Дорога от Иркутска по тракту до Качуга и уже по зимней дороге вдоль Лены-реки занимала скоро два месяца. Если бы не дни отдыха в придорожных поселках, то можно было сойти с ума от однообразия таежно-речного пейзажа, укрытых снегом полей и перелесков, от беспокойства и суеты дороги и бесконечного холода, от которого, как не кутайся, спрятаться не удавалось и промерзали насквозь, до нервного озноба, колотуна и стука зубами.

Из Техтюра, – старинного ямщицкого села на берегу Лены с вековой историей, вышли раненько, еще в полной темноте, чтобы до окончания дня войти в столицу края. Скорое окончание долгого перехода с несколькими днями отдыха оживило бойцов отряда, заиграло настроение, чаще стали слышны шутки и смешки: народ повеселел. Утром, еще в сумерках, вышли дружно, ожидая, наконец, окончания дороги, обещанной баньки с веничком. Говаривали мужики, что командир обещал и водки поставить.

Оптимизма, правда, не добавляло то, что последнее время все чаще говорили о возможной впереди засаде. Поговаривали, что активизировались банды: то там, то в другом месте в селах вдоль реки случались набеги и убивали активистов и сельсоветчиков. Об этом сообщали в поселках и станциях, через которые проходил обоз, оживляя на сутки, утопающие в снегах жилища. Но теперь в конце перехода все было тихо и показалось, что обернется дело без боевого столкновения, к которому мысленно готовился всякий боец отряда по приказу воинского начальства.

Санный поезд пошел по склону вниз и стал втягиваться в пологую ложбину. На пути за ложбиной подо льдом и снегом отметилась протока могучей реки Лена, что раскинулась бесконечным заснеженным полем, справа. Протока едва выделялась на фоне снежной равнины, и только деревья, тесно сбившиеся на противоположном более возвышенном берегу да чернеющие кусты вокруг ложбины, подчеркивали рельеф.

Впереди обоза метрах в трехстах от основной группы шли двое санок с вооруженными людьми. В косматых папахах и тулупах, полулежа, приготовив пулемет и винтовки, бородатые мужчины всматривались вдаль и кратко переговаривались гортанно, не по-русски. Это был авангард из отчаянных черкесов боевого отряда командующего войсками Якутской области и Северного края Нестора Каландаришвили.

Где этот Северный край заканчивался, было не совсем ясно, и все посмеивались:

− «Ты, Нестор Александрович командир всего «От моря и до моря».

В авангарде командовал Мезхан Бенжанов по прозвищу Лис и с ним в санках несли службу трое молодых черкесов. Вся компания кавказцев служила с Нестором с того самого дня, когда бедовым наскоком захватил отряд анархистов Александровский централ. В тот удачный рейд удалось разгромить обитель царского насилия и освободить из тюрьмы несколько сотен заключенных. Все трое из авангарда попались на грабежах и отбывали уже третий год в тюрьмах и на пересылках, дважды попадались при побегах. А тут в одночасье оказались на свободе, и попали в боевой интернациональный отряд анархистов Нестора. С тех пор держались за атамана, перековавшись из бандитов в красных анархистов, а теперь уже бойцов Красной Армии.

Сформированный отряд выдвигался в Якутск для укрепления большевистской власти в столице северного края и активных действий против поднявших голову контрреволюционных сил. Это уже был четвертый эшелон за зиму: три предыдущих успешно добрались до столицы республики.

Разбитые под Иркутском и отошедшие по всему Прибайкалью части армии Колчака ушли в Забайкалье и были вытеснены за пределы России в Китай, в Монголию. Немногочисленные отряды, часто из местных, ушли на север, где до поры затаились, а когда начались волнения в ответ на притеснения новой власти, включились в борьбу, − как могли, огрызались, лелея надежду скинуть ненавистную власть большевиков. Повсеместно происходили акты неповиновения, боевые стычки, убийства активистов продразверстки, учрежденной большевиками. Прибытие командующего с интернациональным отрядом в центр борьбы с контрреволюцией должно было привести к укреплению советской власти и ее политики.

Сам Дед, как называли Нестора его сподвижники-подчиненные, занимал санки с оборудованной кибиткой, где с ним делила ложе, устланное шкурой медведя и ковром, жена витимского еврея-подрядчика, у которого умыкнули даму за сутки пребывания в городке.

Проезжая Витим, по пути из Иркутска через Качуг, Нестор отметил молодую грузинку среди прислуги трактира для заезжих путников. Такой случай Нестор не мог пропустить, – землячка среди дальних сибирских снегов была для него дорогой редкостью. Нестор отвел в сторонку молодую горбоносую особу с глазами оливами, и легко без предисловий взялся расспрашивать степенно по-грузински, разглядывая в упор свежее лицо и грудь, что вздымалась от волнения. Заканчивая тихое в полголоса соблазнение, перешел на русский и, продолжая «раздевать» женщину взглядом горячих глаз, позвал за собой, давая понять, что интересна ему красота землячки. Та, уже полыхала огнем, щеки разрумянились, а в глазах забегали искорки-бесята. Намаявшись в навязанном замужестве и теперь среди кавказцев, которых в окружении Деда было достаточно, вдруг зацвела. Ощутив в себе женские ресурсы, ни слова не говоря опостылевшему супругу, вышла утром с котомкой, и, не мешкая, уселась в санки к вожаку. Тот ждал женщину по уговору и, как только все устроилось, закрыл кибитку от любопытных глаз накидкой.

Софью, − Софико, как тут же назвал новую знакомую, Нестор забрал с собой, пообещав пристроить к штабу на время службы в Якутске. Иметь рядом красивую женщину и соотечественницу показалось Нестору вполне удобным и приятным делом.

Нестор, еще недавно осужденный по ряду статей «Уложения о наказаниях» Российской Империи, колоритный мужчина, весь в кожаном одеянии, − и штаны, и безрукавка поверх кителя, перетянутый ремнями, с неизменным ножом горца на поясе, − атаман банды анархистов, ныне значился коммунистом и красным командиром. Отмечен был Дед за боевые заслуги встречей в Москве с Лениным и Троцким, но не растерял еще повадок хулиганистых, и без сомнений увез замужнюю даму, наобещав многое. Это для него было делом простым – сыграть новую роль, вскружить голову даме, наобещать горы златые.

Ярким был мужчиной Нестор Александрович Каландаришвили.

И теперь в кибитке, в тепле под мехом и мерное покачивание санок тешил самолюбие Нестор, в который раз удивляясь невероятным размерам Сибирского края и нежданно свалившейся приятности.

Нестор

Нестор подремывал в своем возке, рядом ютилась, уткнувшись в плечо красного командира Софико. Поначалу испуганная, неуверенная, после первых ночевок в отдельном, выделенном Каландаришвили доме, на широкой кровати, утопая в жаркой пуховой перине и в объятиях вожака, раскрепостилась и проявила себя, как сноровистая дама способная ублажить мужчину.

Смотрела Софико на Нестора с любовью и думала уже о том, как обустроит их жилье по приезду в Якутск.

В постели Нестор был настойчив, долго ласкал женщину, а она, истомившись без проявления чувств рядом с постылым мужем от новизны ощущений млела, от удовольствия в крепких мужских руках стонала, покрикивала, смеялась от щекотки пышной бородой Нестора и скоро совершенно преобразилась. Словно кошка, подобранная на улице в мороз, ластилась к новому хозяину и в глазах с обворожительной поволокою, гулял шальной огонек. На второй уже день, после первой бурной ночи, забыла Софико своего мужа так быстро, как забывается оставленная второпях малозначимая безделушка из гардероба.

В возке во время пути Софико дремала, приникнув к Нестору, а он, всегда решительный, думающий наперед, несколько размяк и сидел тихонько, порой за день из возка выходил только по нужде. Вспоминал Нестор свою насыщенную событиями жизнь, размышлял о том, как она поворачивалась теперь для него и что можно было ждать в дальнейшем.

Нестор обожал опереточные сюжеты: чтобы так, все на надрыве чувств вершилось, − вовсе не беда, что несколько фальшиво, ‒ зато красочно, зато весело и был обязательно, ну не то, чтобы обман, но иллюзия, неиссякаемая интрига. К этому привила ему интерес маменька, дочь председателя уездного дворянского собрания, вынужденная терпеть брак с обычным торговцем. Но что поделаешь? Титулом сыт не будешь.

После вольницы, что сопровождала жизнь Нестора с тех пор, как его изгнали с позором из учительской семинарии в Тифлисе, наступили времена непростой службы. Тогда его, еще мальчишку, отец выпорол и отдал служить в армию. Солдатчина не пошла на пользу отпрыску, но вернувшись со службы, Нестор по настоянию отца все же вернулся в семинарию. Скоро, однако, был снова изгнан за неподобающее поведение и распространение «крамольной», надо полагать революционной литературы.

Тянуло Нестора в театр. Если бы не горячее боевое сердце, которое желало кипеть в борьбе, вышел бы из Нестора незаурядный актер. Но время и характер куют личность и, не теряя своего увлечения, стал Нестор революционером и разбойником. Где та грань, где заканчивался первый и начинался второй персонаж, даже он не мог определить точно.

Еще в Кутаиси, совсем молодым участвовал Нестор в театральных постановках в качестве актера. Нравилось Нестору преображение, нравилось быть на сцене активным, громким, заметным. В это же время, как член партии эсеров, Нестор принимал активное участие в партийной работе. Так между делом, то есть между спектаклями и репетициями, ходил творить особые партийные дела, а потом, наложив грим, вечером выходил на сцену.

Более всего Нестор склонялся к боевым действиям и эксам, как это называли − экспроприациям, не признавая разбоем, бандитизмом и смертоубийством насилие, а по сути, чистой воды уголовщину и террор. Эксы заключались в грабежах банков, ювелирных салонов и чаще всего сопровождались самым примитивным разбоем с нападением, стрельбой и убийствами охранников и служащих банков. Доставалось и случайным зевакам. В такие минуты, перешагивая убитых и покалеченных случайных прохожих, совесть Нестора порой мучила. Успокоил молодого революционера старший его знакомец из боевого отряда по кличке Коба: нескладный – тощий и низкорослый, заросший щетиной, рябой, с копной черных жестких волос, растущих густо, чуть ли не от глаз. После дела, в котором пришлось пострелять, Коба вышагивая рядом, кивнув на убитого, лежащего в луже крови прохожего, скривился и бросил по-русски со страшным акцентом:

− Лэс рубит взалса, щэпки считат смисла нэту.

Странно было это слышать от бывшего семинариста Тифлисской духовной школы, в которой учился несколько позже Кобы и сам Нестор. Выходило так, что не сумел авторитетный духовник Кавказа Христофор Чарквиани воспитать в слушателях основ милосердия.

Однажды, сразу после спектакля Нестор прибыл на место очередного экса в костюме только что сыгранного им героя. В парике, с бородой, в ярком костюме Нестор привел в полный восторг своих сотоварищей, напугал охрану банка. Банк тут же и ограбили и так совершенно сбили с толку полицию своим внешним видом. По ходу экса Нестор успел, и часть текста из спектакля проговорить перед изумленными сотрудниками банка, прохаживаясь, словно на сцене и рассматривая через пенсне, трясущихся от страха людей.

Такой ход стал знаковым и часто использовался Нестором в дальнейшем.

Как-то планировалась атака на банк, а несколько позже был назначен спектакль в театре, в котором был занят Нестор. Чтобы не срывать своего участия в спектакле Нестор приехал на экс уже в костюме и гриме. А играл он в постановке престарелого чиновника в черном старомодном сюртуке и с пышными усами-бакенбардами.

Дело в банке было сделано и следовало быстро уходить, но так вышло, что боевик, которому было поручено подогнать пролетку после экса, замешкался и опоздал. Когда Нестор с товарищем выскочил из банка с мешком купюр, пролетки на месте не оказалось. Нестор, не мешкая кинулся наперерез карете, в которой прекрасная дама в шляпке с вуалью и с мужем ехали как раз в театр. Господа социалисты-революционеры предложили паре поначалу покинуть карету, но дама, нимало не тушуясь, объявила, что она в вечернем платье, спешит в театр и не собирается уступать карету старому индюку.

Что оставалось делать?

Нестор расхохотался, явив миру крепкие молодые зубы и стало понятно, что это актер, − человек, который играет чужую роль.

− Так вы актер и едете в театр? – изумилась дама.

− Да, − нашелся Нестор и тут же предложил подкинуть его с товарищем к театру.

По прибытии, несмотря на присутствие перетрусившего мужа, Нестор помог даме выйти из кареты и сопроводил галантно до гардероба. Когда Нестор вышел на сцену, он высмотрел в зале свою попутчицу и вдохновенно играл для нее.

Успех был полным.

Зал шумно приветствовал молодого актера, не предполагая, что всего чуть более часа назад он ограбил банк на десятки тысяч рублей и теперь разыскивается полицией по всему городу. Искать грабителя среди театральной труппы в голову никому не могло прийти, а Нестор в театре, где отдыхал от будней шеф городской жандармерии, чувствовал себя в полной безопасности.

Позже, прекрасная дама прислала в театр короткое письмо:

«Милостивый государь! Вы настолько дерзки и талантливы, что было бы опрометчиво нам с Вами не встретиться. Сегодня после обеда имею честь пригласить Вас. Ул. Подгорная, 7».

И они встретились.

Нестор, понимая, что дама замужем, прибыл, стараясь быть незамеченным.

Теперь все, что происходило тогда, вспоминалось как далекий сон, грезы, от которых осталось послевкусие аромата духов, нежность первых поцелуев, податливость красивой женщины и ее непреклонный характер. Она вертела мужем, как желала, пришлось повертеться и Нестору. Что, впрочем, мог ждать он − еще совсем мальчишка от красивой взрослой женщины, которая сама выбирает мужчину и шлет ему прямое, как полет стрелы, письмо.

Те давние отношения, так странно начавшаяся любовь, запомнились Нестору и как знать, что бы могло случиться еще между ними, если бы не бегство из Кутаиси и скорый арест.

Быть на публике, быть в центре внимания для Нестора всегда было заманчиво. Даже в суде он ждал, готовил свое выступление и превращал его в яркую театральную миниатюру: играл роль обличителя, гримасничал, преувеличивал, частенько просто врал, рассказывая о своих делах и всегда находя им оправдание. Особенно яркое выступление случилось после ареста за участие в Гурийском восстании в 1905 году. Об этом событии написала пресса, и Нестор превратился в лидера-вдохновителя революционной борьбы и грозой прокурора.

После Гурийских событий сослан был Нестор в Сибирь, − не смог ни откупиться, ни убежать от жандармов, крепко севших ему на хвост.

В Иркутске, первым делом Нестор наведался и поступил в театр. Здесь его оценили сразу: яркий, фактурный мужчина, умеющий импровизировать на сцене, увлечь публику всегда востребован. Удавались горячему грузину характерные, достаточно сложные роли. Он явно рос в актерском мастерстве, но улица, борьба увлекали его более, вели в иную от искусства сторону. Хотелось по молодости лет быть независимым, состоятельным и успешным, вершить судьбы, менять мир по своему усмотрению.

И в Иркутске Нестор применял свои актерские способности при проведении операций по ограблению банков: умело переодевался, использовал грим и был практически неуловим. И чаще всего, идя на «новое дело», Нестор преображался, − прикидывался то горбатым, то хромым. За все время активной революционной работы его бывало, не раз арестовывали, но практически никогда не могли предъявить обвинения из-за отсутствия веских улик и отпускали после небольшой отсидки. Очные ставки с пострадавшими лицами и очевидцами никак не подтверждали, что именно этот молодой, яркий грузин – злодей, налетчик и грабитель.

Многое сходило с рук Нестору, а в уголовном мире Иркутска скоро стал почитаться за своего.

Здесь в Сибири борец с властью освоил новую для себя затею, – изготовление фальшивых денег. Нашел пару художников из театрального окружения, знающего специалиста из ссыльных и наладил выпуск дензнаков. Купюры удавалось удачно сбывать, а авторитет Нестора в уголовном мире стал необычайно велик. Его даже хотели сделать авторитетным вором, чтобы правил уголовной средой в городе. Может оно так бы и случилось при мирной жизни, да грянули октябрьские события в Петербурге. Нестор, уловив, что время пришло, сколотил первый свой боевой отряд анархистов и совершил нападение на известный по всей России Александровский централ, в котором сидело несколько сотен заключенных – по большей части уголовников со всех уголков Империи.

Так бывший семинарист, эсер-боевик, красный анархист преобразился в командира красного интернационального отряда, отличившегося в боях с армией Колчака в Прибайкалье. Сразу после разгрома Сибирской армии войсками Тухачевского, ареста и расстрела Колчака, передачи большевикам остатков золотого запаса канувшей в прошлое Империи, Нестора заметили и пригласили в Москву.

Ленин на Нестора произвел особое впечатление: маленький, показалось с огромной лысой головой, рыжеватый крепкий как гриб-боровик с прищуром глаз, что буравили тебя насквозь.

Когда Ленин узнал в разговоре о подпольной кличке Нестора – Дед, рассмеялся заливисто, – глаза превратились в щелки и, запрокинув голову, сквозь смех сказал, хлопнув ладонью по колену:

– Вот и встретились Дед со Стариком!

И уже уняв смех, заметил, слегка картавя:

– Как эти клички возникают, откуда берутся? В тридцать лет как состарили меня, так и хожу Стариком. Вам повезло больше, − только Дедом окрестили. А что, и внуки имеются?

В ответ рассмеялся и Нестор, и ответил, что получил свою кличку как самый старший среди подпольщиков в Кутаиси, хотя ему тогда было-то менее тридцати. В те годы он для конспирации взялся носить роскошную окладистую бороду и выглядел старше своих лет. Вот с тех пор и тянется за ним это второе имя. В разговоре вспомнил Нестор и свое прозвище-погоняло среди уголовников − «Карандаш» и усмехнулся, пряча улыбку в бороду.

Посмеявшись над собственной шуткой, Ленин взялся расспрашивать о ситуации в Сибири, настроениях среди бойцов Красной Армии, о том, смогут ли выдержать люди, простые крестьяне еще более жесткое давление власти на местах. Разговор шел такой, словно врач перед операцией расспрашивает больного о его способности вынести сложнейшую хирургию без анестезии и пытливо оценивает, − не умрет ли пациент раньше времени от болевого шока.

Нестор отвечал, как видел расклад сил, какие бытовали настроения. Взялся заверять вождя, что на местах держат контру за глотку, а крестьянин сибирский, если и прижмут покрепче, − никуда он темный не денется.

− Нет, батенька, знаю я сибирского крестьянина. Сиживал в местах глухих, − в Шушенском, − слыхивали? Видел сам, как там все устроено, каковы настроения в деревне. Сибирский крестьянин – твердый собственник. Своего отдавать не станет по легкому. Ох, архи трудно с ним нам будет. Кулак очень опасен для Советской власти. Но что делать? Будем ломать, будем, если надо, расстреливать.

И теперь стало понятно, к чему клонил Ильич. Полыхнуло по всей стране, когда показалось, что дело сделано. Казалось бы, одолели Колчака, Деникина, Врангеля и десятки других лидеров белого движения с их армиями. Сотни тысяч враждебных элементов покинули страну через Черное море и Турцию, ушли в Китай, Монголию через всю Сибирь. Но тут вдруг восстал Кронштадт, разгорелось в Тамбовской губернии, заполыхало и в Сибири: занялось обширное на всю огромную территорию Западной Сибири Ишимское восстание, партизанский отряд неуловимого Ивана Соловьева шастал ‒ наводил свои порядки в Хакасии, разгорелась пламенем национальной борьбы Якутия. Дальний Восток также бурлил, и яростное сопротивление на местах серьезно портило настроение власти. Сослуживцы Нестора латыши Ян Стродс, Карл Некунде, прикрывшийся из-за неудобья фамилией Байкалов, − специалисты по удушению мятежников, мотались по Сибири без устали. А огонь противостояния не иссякал, − то унимался, казалось бы, но тлел и снова разгорался еще пуще, еще злее.