Стойкие маки Тиит-Арыы

− Заслужил, Васенька, − рассмеявшись, ответила Софья и обняла корнета.

В ноябре 1922 года с участием прибывшего в Аян подкрепления из Владивостока под командованием генерала Вишневского были захвачены Анга и Чурапчи – поселки в дневном переходе до столицы якутского края.

Под Чурапчей отряды Попеляева сошлись в боях с подошедшими из Якутска отрядами красных. Заранее заняв оборону на выгодных высотах, бойцы Пепеляева умело встретили красных и после короткой перестрелки и удара с фланга, который нанес отряд кавалерии из местных якутов на своих низкорослых неутомимых конях, перешли в атаку и смяли порядки не успевших окопаться красноармейцев.

Красные побежали по заснеженному полю, через лед реки Кухоара, путаясь среди кочек замерзшего болота, в отчаянии озираясь на озверевших якутов. Самые стойкие успевали отстреливаться на бегу. Для стрельбы устраиваясь за поваленными стволами деревьев. Тут и оставались убитые, а живые, снова бежали и били из винтовок, обернувшись навскидку. Не на шутку разошлись якуты, почуяв кровь и смятение врага. Вооруженные самодельными саблями, за неимением боевых шашек, и пиками якутские воины с гиканьем неслись по редколесью и вдоль реки на своих крепких низкорослых конях, настигали убегающих и сбивали с ног лошадьми, рубили саблями, пронзали несчастных пиками.

Победа была яркой, стремительной, достигнута в порыве неизрасходованной пока ярости и энтузиазма.

К вечеру войска Пепеляева вошли в Чурапчу и заняли в центре поселка дома, где размещался сельский совет. На два месяца до февраля в Чурапче действовала власть повстанцев, но положение было крайне зыбким, − ждали, что вот-вот подойдут снова новые силы красных уже с артиллерией. Зрела сила большевиков в Якутске и все понимали, основные бои еще впереди.

Но политика – дело переменчивое. Так случилось, что поздней осенью власть Земского собора во главе с генералом Дихтериксом, − зыбкая, непрочная, как погода в Приморье, пала. Боевые отряды, прибывшие из Владивостока после падения власти в Приморье, потеряли боевой настрой. Уныние перекинулось и на местных лидеров, и теперь окончательно разуверившись в успехе, якутские отряды стали покидать боевые порядки.

Столкновения и скоротечные бои Сибирской дружины и отрядов Красной армии продолжались до весны, а на местах и летом 1923 года, но закончились поражением войск дружины.

Анатолий Пепеляев со  своим боевым подразделением Сибирской дружины попытался разбить отряд Яниса Стродса, окружив его в  зимовье Сасыл-Сысыы. Двухнедельная осада на лютом морозе закончилась с началом марта. Отряд генерала Пепеляева был вынужден отступить под нажимом прибывшего из  Якутска многочисленного красного отряда, и ушёл в сторону побережья Охотского моря, где пытался найти выход из  проигранного ими похода на  Якутск. Но  в  июне прибывшие из  Владивостока подразделение Красной Армии под командованием Степана Вострецова разгромило части отряда генерала Пепеляева в  Охотске и  Нелькане, а  сам генерал и  последние его соратники были окружены в селении Аян и сдались по приказу Пепеляева без боя.

Генералы Ракитин и Вишневский бежали в Охотск. Вишневскому удалось спастись, напросившись на шхуну японских рыбаков, а Ракитин погиб летом 1923 года в боях на побережье, угодив со своим отрядом в засаду. Дело разгрома офицерской дружины и приставших к ним повстанцев довершил отряд Красной Армии, прибывший из Владивостока на корабле к исходу лета.

После поражения в Чурапче при отступлении к побережью Охотского моря повстанцы двигались таежными тропами. Отряд корнета Коробейникова таял на глазах: многие просто уходили, не желая покидать родные места, другие искали возможности скрыться за кордон в направлении Китая и Монголии, кто-то желал уйти на запад, растворившись среди городских или сельских жителей большой Сибири.

В один из дней, после неудачной сшибки с разъездом красных на переправе группа корнета был настигнута отрядом красногвардейцев и прижата пулеметом к земле. Пришлось уходить ползком по болотной грязи, теряя последние припасы и оружие. Многие остались в этом болоте навсегда. Корнет был серьезно ранен и только с помощью своего ординарца Ивана Шкетова и Софьи мог передвигаться. На берегу моря по гальке было идти тяжело и оставшиеся в живых направились в Охотск, где была надежда передохнуть, подлечиться и найти какое-то плавательное средство, − баркас, шхуну, и отправиться по морю подальше от побережья, где им уже не было места. На пути в поселок у устья речки наткнулись на группу отступающих числом несколько человек, которые рассказали, что Охотск уже захвачен красным отрядом.

Оставалось угодить берегом и искать варианты скрыться в лесу, но Коробейникову требовались операция и серьезное лечение. Остатки отряда, еще вчерашние соратники, ушли, тяжело ступая и не оглядываясь, оставив своего командира, Софью и ординарца корнета на берегу.

Оставалось ждать только чудесного спасения.

На горизонте вдруг появилось судно, поначалу, как видение, но скоро обрело четкую форму и даже были видны суетившиеся на палубе люди.

Когда судно подошло ближе к берегу, стало понятно, что это японская рыболовная шхуна. Промышляющих в акватории Охотского моря японских рыболовецких суденок было довольно. Японцы уверенно хозяйничали в чужих водах уже долгие годы без присмотра со стороны России.

Шхуна шла вдоль берега, и были видны уже люди на ее палубе. Софья, чтобы привлечь внимание рыбаков, взялась сигнализировать черным своим платком, а когда увидела, что со шхуны спустили шлюпку и та пошла к берегу, стала размахивать руками, надеясь, что теперь-то японцы подойдут к берегу и заберут их. Такие примеры чудесного спасения уже были, и были они не редки, поскольку японцы рассчитывали заработать и при всяком подвернувшемся случае часто подходили к берегу и забирали тех, кто мог заплатить за свою эвакуацию.

Иван Шкетов, рядовой казак, преданный командиру, извлек из вещевого мешка небольшой увесистый самородок, взвесил в широченной своей ладони и подмигнул ободряюще Софье.

Шлюпка уверенно шла к берегу, и надежда на спасение стала абсолютно реальной.

В это время со стороны Охотска стал выдвигаться вдоль берега отряд верховых числом около десятка. Скоро стало ясно, что это красные решили провести рейд, чтобы зачистить побережье.

Иван заметил вовремя красный разъезд. В отряде также отметили, что к берегу идет шхуна и пустили коней в намет и уже скоро, после шумного перехода в брызгах прозрачной воды через впадающую в море реку, должны были оказаться рядом. Шкетов, понимая, что следует спешить, предложил идти в воду навстречу лодке, чтобы хоть немного выиграть время. Софья и Шкетов подняли корнета с земли повели в воду. Они зашли в море по самую грудь, когда у них за спиной загремела под копытами коней галька и голос, зычный решительный приказал выходить и сдаваться.

Шкетов и Софья затравленно оглядывались: они видели, как на берегу толкаются на неспокойных после скачки конях несколько всадников. Красные конармейцы размахивали карабинами и решительно требовали выходить из воды, угрожая пристрелить всех в случае неподчинения.

Лодка с японцами была уже совсем рядом, и можно было видеть лица японских моряков. Они были напряжены и несколько испуганы, но продолжали грести, рассчитывая забрать беглецов. В то же время японцы с тревогой поглядывали на берег на толкущихся у кромки воды вооруженных всадников.

С берега прозвучали выстрелы. Били поначалу поверх целей, давая понять, что готовы применить оружие и более точно, ‒ на убой.

До лодки оставалось уже не более десяти метров, до берега метров сорок и казалось, что можно успеть и спастись. Но при звуке выстрелов японцы не решились подплывать к несчастным, стоящим по грудь в воде, и стали спешно разворачивать шлюпку, а затем отчаянно погребли назад в направлении шхуны. Гребцы отчаянно налегали на весла, сидели, пригнувшись и было заметно, как они напряжены.

Софья, корнет Коробейников и Шкетов стояли в воде и смотрели в полном отчаянии в сторону удаляющейся шлюпки. Они видели лица рыбаков, а один из гребцов только развел руками, показывая всю тщетность попытки спасти попавших в сложнейшую ситуацию и словно извинясь за эту неудачу.

Софье не хотелось смотреть в сторону берега, где у самой воды толклись несколько вооруженных всадников и в азарте ждали окончания развернувшейся у них на глазах трагедии.

− Я не выйду на берег, − с меня достаточно, − выдавила из себя Софья, готовая разреветься, и, поддерживая обмякшее тело корнета, шагнула в сторону моря.

Корнет подчинился ей молча и только глянул через плечо в сторону берега, обвел отрешенным взглядом заросшие густым лесом дальневосточные сопки, высокое небо, зажмурился под лучами полуденного солнца, улыбнулся и шагнул в море вслед за подругой.

Иван Шкетов, глянув на молодых своих товарищей с тоской в глазах, сразу, как-то осунувшись ликом, снял с плеча и выпустил в воду карабин, поднял руки и направился, подгоняемый волной, к берегу.

Поручик Николаев

После боя из засады с отрядом Нестора поручик Николаев, поначалу необычайно воодушевившись победой, оказался скоро в состоянии полного отчаяния. Николаев готовился в атаке долго и тщательно, как самой главной в своей жизни. Атака удалась, − поручик показал себя настоящим боевым стратегом, но удовлетворения не было. Огромные просторы края растворяли все усилия, и этот скованный холодом континент был недвижим, и не было сил его всколыхнуть и подтолкнуть к активной борьбе, значительным переменам.

Самостоятельно вести боевые действия он не мог. Сил было ничтожно мало, и таяли эти силы как масло на сковороде над огнем. Местные ерепенились и, если, что было не так, не по ним, − поднимались и уходили. Командовать подчиненными жестко, давать приказы, как солдатам в боевой обстановке, не получалось. Любое воинское насилие устава на теперешних не действовало. Свои, − те, кто, отступая из Прибайкалья, попали в эту якутскую западню, также не горели отдавать жизнь за спасибо. Большинство удерживал образ существования, ибо другого они не могли придумать, истончив потребности и мысля просто: сегодня живой, добыл кусок к ужину какой-либо ценой, − и ладно. Они все вместе, со своими желаниями и амбициями были никому уже не нужны, не справившись на фронтах гражданской войны с большевиками. Теперь же только насилие, ломка примет новой власти, еще как-то встраивало обветшавшее белое движение в матрицу жизни, объясняло их незавидное существование. Лозунги, звучащие еще совсем недавно громко, мало кого теперь увлекали. За годы борьбы все призывы были использованы и показали свою несостоятельность, а в итоге обветшали и удушливо пахли нафталином. Только жесткая сила и неистовая вера врагов коммунизма были способны держать народ окраин бывшей империи в узде и вести, хоть и под конвоем, к цели. К цели, которая становилась все более расплывчатой, спорной, плохо осязаемой.

Все сомнения выплеснул Николаев при встрече с Коробейниковым, приняв с мороза пару стопок крепкого, как спирт самогона.

− Все подмяли, корнет, большевики Россию под себя. Наши трепыхания – дерготня лягушки на столе исследователя живой жизни. Большевики нас препарируют, как студенты-медики, отделяя сердце от желудочка. А Россия-матушка только лежит распятая и попискивает, то ли от боли, то ли от удовольствия. Как же: сбылась давняя мечта Емелек и Степок по задрючиванию Отечества! Сбылась мечта угнетенных, угнетать угнетателей, чтобы самим угнетать. Как ни ставь слова и определения – подташнивает. Вышло так, что сами угнетенные и клюнувшие на большевистские лозунги попали под пресс, от которого кишки лезут теперь через рот у всех вовлеченных.

− Что же делать-то, поручик? – устало выдохнул Коробейников.

− Два варианта: сдохнуть или уползти в уголок дальний и сидеть тихо-тихо, чтобы не заметили. За кордон отбывать противно. Побитым псам не место на чужой ярмарке жизни.

После пьяных посиделок по прибытии стала ясной в основном бесперспективность всей этой возни по опрокидыванию Советов, которые, как глисты вползли в мясо и мышцы, отравили мозг народа своими простецкими правилами – подчинить – отнять и поделить, а если не согласен – прибить или мучить так, чтобы другие ежились от ужаса.

Медсестричка Мария, что сидела в уголке бледная, совсем не притронувшаяся к еде, испуганная непорочная девчушка пошла безропотно за Николаевым, когда он позвал за собой. В предоставленном доме, пьяный поручик, без предисловий увлек девушку, едва она скинула свою дурно пахнущую шинельку.

На ощупь была она совсем девчушка. Острые ее углы не скрывал бабий жирок и ноги, словно жердочки, были так тонки, что Николаев подивился и даже испугался. Такая, впрямь тощенькая и дохлая, как бы ее не сломать, не искалечить. Но женщины народ крепкий, так устроены, что хрупкость и утонченность только залог и прелюдия первообладания. Когда, распалившись, поручик добрался до заветных мест и, торопясь, впопыхах от нетерпения, овладел бастионом девственности, сразу стало ясно, кто здесь силен, а кто только способен войти и тут же ослабеть и выдохнуться с возгласом удовлетворения и досады.

Маша вскрикнула чуток. Этот крик был не от боли, а от удивления. Она тут же обняла Николаева и из слабенькой девочки превратилась в женщину, трепетную и желающую любви пополной. Николаеву это не помогло. Он тут же уснул, выплеснув злую энергию последних месяцев, проведенных в снегах, неуютных местах ночевок, в сутолоке и холоде среди нижних чинов, мужичья, недосыпе, недоедании.

Утром, едва продрав глаза, Николаев огляделся. Печь прогорела, и в доме стало прохладно. Окна, задраенные куржаком льда, тускло пропускали свет зарождающегося дня. Рядом под шинелькой ютилась Маша, вчерашняя удивившая поручика девушка. Была она по-прежнему мала, тоща, плечики торчали углами. Личико ее, с коноплей, ‒ со спутанными волосиками-жнивьем российских полей, стриженных коротко, было совсем детское. Но была она, тем не менее, сейчас уже иной. Она была теплой и родной, ее хотелось обнять, защитить и Николаев подивился тому, как легко сложилось у них и хочется быть рядом с ней, касаться ее, любоваться и любить. Было желание с ней что-то обсуждать и делать простые житейские дела. Стало неловко, что ночь, когда как сыч он дрых, уткнувшись лицом в подушку, а не в плечо или грудь Марии.