В этом аду – ты мой рай

И вот тогда, в этой точке, где всё во мне кричало, но я молчал, – я понял, что не могу оставить её здесь.

Я подошёл, взял её.

Молча.

Жестко.

Не для того, чтобы унизить – для того, чтобы вернуть.

Перекинул через плечо. Не как собственность. Не как женщину.

Как свою реальность, которую я не позволю разрушить дешевыми шотами и чужими губами.

Она кричала. Била кулаками.

Всё вокруг застыло.

Все смотрели .

Нико отдал бармену мокрую тряпку.

Я сказал:

– Я уезжаю с ней. Сегодня не ищи меня.

Кейт била кулаками по моей спине.

– Отпусти! Ты псих! Ты не имеешь права!

Я молчал.

Донёс её до машины.

Без водителя.

Сел за руль сам.

Как когда-то.

Когда был не боссом, а мальчишкой из каменного пригорода.

Когда ездил не по делам, а просто потому, что дорога была единственным способом не сойти с ума.

Я увозил её не потому, что мог, a потому, что не мог оставить.

Её нельзя трогать. Её нельзя целовать в баре, как игрушку.

Её нельзя поить до истерики.

Её можно – только любить.

Или не подходить вовсе.

Я вёз её туда, где не будет поцелуев чужих ртов.

Не будет фальшивых шотов.

Не будет клубов.

Только я. И она.

Без лишнего.

Она сидела на пассажирском сиденье.

Молча.

Смотрела в окно.

Пьяная.

Обиженная.

Злая.

Но рядом.

И, чёрт побери, я был благодарен даже за это.

Потому что я не знал, что делать с ней – в клубе. Но знал точно, что не могу отпустить.

Я не умею быть правильным.

Я умею быть единственным.

И сегодня ночью я должен был стать хоть кем-то, пока она ещё моя.

Хотя бы на время.

Хотя бы в дороге.

Хотя бы в этой машине, пока мы мчимся сквозь ночь, и никто, даже она, не знает, куда.

Розмарин.Соль. И секс.

Я знал этот дом слишком хорошо, чтобы чувствовать в нём уют. Он стоял над морем, как тишина после выстрела – безмятежный снаружи, выжженный внутри. Покой здесь не означал безопасность. Он был выстрадан.

Куплен.

Очищен от чужого.

Сквозь арки террасы пахло солью, камнем и властью.

Дом дышал, как дышит старый солдат – размеренно, в ожидании приказа.

Когда мы приехали, охрана уже стояла у входа. Я открыл дверь сам, без слов, без жестов. Просто вошёл первым. И сказал:

– Никого не впускать. Ни под каким предлогом.

И пошёл вперёд.

Я не оборачивался.

Я не просил.

Я не объяснял.

Потому что те, кто со мной, – знают. Те, кто не знают, – не рядом.

Повернулся к ней.

– Выходи. Мы уже на месте.

Она не двинулась. Ни на миллиметр.

Я почувствовал, как усталость начинает царапать изнутри. Не от дороги. Не от событий.

А от неё.

От этой её тишины, взглядов, спины.

От её умения быть рядом – и вне досягаемости одновременно.

Я не стал ждать. Просто вошёл.

Внутри было прохладно.

Пол под ногами – отполированная история сделок, предательств и бессонных ночей.

Я прошёл мимо кухни, мимо длинного стола, где когда-то собирались те, кто сейчас мёртв, исчез, или стал легендой.

Подошёл к камину, налил себе виски. Я не пил, чтобы расслабиться. Я пил, чтобы не разорваться. Я хотел не напиться – а потерять контроль. Потерять его настолько, чтобы уснуть.

Чтобы вычеркнуть вечер, поцелуй, шоты, её фразы, её губы, чужие руки, своё бессилие.

Она не выходила.

Я вернулся к входу.

Открыл дверь – стоял на пороге, как человек, который уже видел всё.

– Выходи.

Тишина. Никакого движения.

Я подождал. Ровно столько, чтобы было не унизительно.

Потом закрыл дверь.

И пошёл внутрь.

Прошло минут пять. Или больше. Не знаю.

Когда она вошла, я уже сидел в кресле.

Виски медленно стекало по горлу, как решение, принятое слишком поздно.

Она посмотрела на меня. Не с вызовом. Не с упрёком.

Просто… как человек, который понял: всё равно не услышит ответа.

Я не встал.

– Комната наверху, направо. Отдохни, – сказал я, не глядя.

– Одна? – спросила она.

– Боюсь, бартендер не приедет. У него, наверное, сейчас нос на месте пришивают. – Моя челюсть сжалась. Я даже не пытался фильтровать тон.

Она помолчала.

– Ты не придёшь?

Я встал. Медленно. Как встают перед кем-то, кого нельзя ударить, но очень хочется.

– Нет, Кейт. Если ты сама не попросишь.

Она отвернулась.

Пошла к лестнице.

Легко, как будто её тело не помнило, как я нёс её на плече час назад, вырывая из клубной вакханалии.

Я услышал, как закрылась дверь.

Потом – тишина.

Потом – вода.

Она включила душ. Не сразу, а будто решила: надо что-то делать, иначе сойдёт с ума.

Вода текла двадцать минут.

Потом сорок.

Потом – час.

Я положил стакан. Поднялся.

Постучал.

Никакого ответа.

Повернул ручку.

Открыто.

Платье на полу.

Кожаное.

С открытой спиной. Брошенное, как исписанная страница.

Кейт – в душе. Шум воды – как набат в голове.

– Кейт? – позвал я.

Никакого ответа. Только пар. И звук воды, падающей на кафель. Как будто всё её тело теперь – только этот шум.

Я постучал в дверь душа.

– Кейт, ты в порядке?

Безмолвие иногда говорит громче, чем угрозы.

Иногда – всего одно движение, один взгляд, один силуэт в дверях – рушит всю конструкцию власти, построенную на словах.

Я видел женщин. Я владел ими. Я получал их покорно склонёнными, требующими признания, капризными и влюблёнными, я привык, что тело – валюта, а эмоция – капкан, в который попадают другие. Не я.

Но в ту минуту, когда дверь открылась и она появилась на пороге – я замер.

Это не был соблазн.

Её тело – мокрое, бронзовое, полное независимости – стояло передо мной, как живая метафора женщины, которую уже невозможно подчинить.

Как будто само её появление было приговором моим правилам, моим схемам, моим богам.

Ни капли кокетства.

Ни желания быть воспринятой, увиденной, оценённой.

Она уже знала, кем была.

Я – ещё нет.

Власть – не в том, чтобы брать.

Настоящая власть – в том, чтобы быть тем, кого невозможно удержать.

И в ней, в этой стоящей босиком женщине с каплями на ключицах, я впервые увидел власть, которая не требует признания, но не терпит равнодушия.

Вся её сущность – выстроена как система: из изгибов, из молчаливого презрения к слабости, из телесной абсолютности – той, в которой нет ни щели для сомнений, ни защиты от прикосновений.

Мой разум – аналитик, стратег, хищник, привыкший ставить метки на желаниях – не справился.

Моё тело – привыкшее к дисциплине – задрожало.

Она была не женщиной.

Она была вектором. Направлением, в которое меня тянуло, даже если там – гибель.

Её кожа – как медальон, который носишь под рубашкой, не снимая, но и не показывая.

Её волосы – как шторы, в которые заворачивают сцену, когда акт уже окончен.

Её взгляд – как молчание между выстрелами.

Её ноги – как путь, по которому ты пойдёшь, даже если знаешь, что он приведёт в ловушку.

Она стояла – мокрая, уставшая, свободная.

И в этом её молчаливом триумфе было то, чего не достичь ни числом людей, ни длиной империи.

Никакая армия не может победить женщину, которая больше не зависит от твоего желания.

Никакая философия не способна объяснить, почему именно она – именно сейчас – становится твоей точкой возврата.

И если я сделаю шаг – я стану другим.

Не слабым.

Не потерянным.

А – честным.

Таким, каким мне никогда не позволял быть мир, в котором всё покупается, продаётся, разрушается и восстанавливается под моим контролем.

Но она – вне его.

И я не знаю, чего в этом больше: ужаса или восторга.

Я сглотнул. Это был не жест желания, а жест тишины, в которой больше нечем защищаться.

Потому что в этот момент я знал: всё, что я строил – статус, принципы, стены, законы – рушится от одного взгляда, в котором не было ни покорности, ни угрозы. Только – свобода.

Это был суд. И я – подсудимый. И если бы я мог говорить, я бы, возможно, сказал: «Да. Я хотел. Но не знал, что реальность окажется такой… нестерпимой.»

Потому что настоящая женщина – не та, что покорно ложится в твой мир. А та, что своим присутствием ставит под сомнение твою картину мира.

И в этот момент я понял:

Я боюсь не её. Я боюсь себя – рядом с ней. Потому что там, где я привык контролировать, она может заставить меня просить. Там, где я приказывал – она молчит. А в этой тишине – гораздо больше власти, чем в моих самых грозных словах.

…Она склонилась ближе, знала, кто я. Знала, что за мной – улицы, кровь, присяги, территории, которые не охраняются, а ощущаются. И всё равно – подошла. Как будто не боялась – а вызывала на бой.

– Я та, кого ты хочешь трахнуть и забыть-она сказала это, нет, не с вульгарностью. С точностью. Как хирург, вскрывающий суть.

Я смотрел на неё – и чувствовал, как всё человеческое внутри меня сужается до импульса, до желания, до ритуала.

– Нет, – сказал я. – та которую я хочу съесть. Без приборов. Без свидетелей. Без морали…

Она засмеялась. Смех этот прошёлся по моей коже, как ожог, в котором не боль, а осознание живого.

Пальцы её скользнули мне на грудь – спокойно, ровно, точно в центр. Как будто искали не плоть, а уязвимость.

–… мысленно, – сказал я.

– Мысленно – слабо, Данте. – её голос был бархатным, с оттенком заката.

И тогда – Щёлк.

Полотенце опустилось.

Ткань – вниз.

Тишина – вверх.

Она стояла обнажённой.

Я дышал.

Медленно.

Тяжело.

Как человек, который знает: сейчас будет не секс. Сейчас будет разоружение.

– Я тебя предупреждала, – сказала она. —Я – острая проза.

Я сделал шаг.

Не как мужчина. Как приговор.

Она подошла, коснулась моей рубашки. Ткань, которую я выбирал с мыслью о контроле, вдруг стала символом обратного. Она начала расстёгивать пуговицы. Одну за другой. Это не было раздеванием.Это было разложением власти.

Медленно.

Без пафоса.

Когда она добралась до ремня, я не двинулся.

Я стоял: «Сможешь ли ты, Данте, отдать себя – не телом, а властью?»

Я чувствовал, как моё сердце билось чаще.

Как кожа пульсировала.

Как контроль – ускользает.

Потому что это была не женщина, которую я хотел обладать. Это была женщина, перед которой я был готов стать собой – не Данте, а тем, кем был до империи, до крови, до имени.

Я взял её за шею – не чтобы удержать, а чтобы напомнить ей, кто я. Кто она. И где начинается то, что больше нельзя остановить.

Она не отступила.

Не дрогнула.

Не отвела взгляд.

Просто смотрела.

Я видел решение.

Это не была покорность. Это была власть, преподнесённая мне на ладони – не как трофей, а как проверка.

Моя ладонь соскользнула с её шеи вниз – к ключице.

И пальцы дрогнули, потому что я чувствовал не просто тепло, а согласие. Не каприз. Не игра. А открытость, перед которой даже Бог бы отвёл глаза.

Я дотронулся до её плеча – и медленно, очень медленно, провёл вниз. По изгибу руки. До кисти. Взял её пальцы.

Приложил руку к своей пуговице чёрных джинсов от Tom Ford.

– Хочешь? – спросил я.

Тихо.

Без вызова.

Она не ответила. Только начала расстёгивать.

Я просто стоял.

Она смотрела мне в глаза – не потому что сомневалась, а потому что проверяла, не сломаюсь ли я.

Я был на грани.

Но не двинулся.

Потому что в этот момент – я хотел, чтобы это был её выбор.

Весь я – стоял перед ней.

Сердце билось, как барабан тревоги. От осознания: она может забрать меня всего.Сейчас. Или уйти.

Я поцеловал её так, как целуют только один раз в жизни – когда знаешь, что до этого все прикосновения были подготовкой, и после – уже никогда не будет так.

Не нежно. Не резко. Не по учебнику. А как голодный мужчина, который слишком долго держал себя в руках, чтобы остаться человеком.

Я поднял её на руки. Она обвила меня – руками, ногами, дыханием. Не слабо. Не истерично. А будто так должно было быть. Будто тело её всегда знало, как лечь на моё. И в этот раз – вспомнило.

Я положил её на кровать. Простыни приняли её, как алтарь принимает святую. Медленно. Глубоко. С трепетом. И трепетом стал я.

Она раздвинула ноги. Не как женщина, которая играет. А как женщина, которая решила: “Теперь. И только так.”

Я лёг между. Языком прошёл по внутренней стороне бедра. Не торопясь. Как будто читаю её, слово за словом, пока не нащупаю строчку, которая дрожит. И когда дошёл до неё – настоящей, мокрой, ожидающей, – она не издала ни звука.

Но выгнулась. Так, что матрас застонал раньше её.

Я целовал её.

Не губами – смыслом.

Я шептал кожей, пальцами, дыханием.

Я вдыхал её аромат, вбирал её вкус, чувствовал, как она растворяется подо мной – не теряя себя, а раскрываясь.

Когда она застонала – это был звук из глубины. Как будто всё, что она держала, всё, что не сказала, не позволила, – вышло, наконец, в одном стоне.

И я поднялся.

Её глаза были полузакрыты.

Щёки – розовые.

Грудь – напряжённая, соски – звали.

Я скользнул ладонями вверх.

И сел на колени.

– Я пью таблетки.– сказала она, я сразу не понял о чём она говорит.

Она смотрела. тихо, серьёзно, и протянула мою руку. Поцеловала ладон, встала на колени. Села на меня, я не ожидал.

Я дал ей всё – инициативу, пространство, выбор.

Она двигалась плавно, медленно. Как женщина, которая больше не просит разрешения быть собой.

Она сидела на мне. Не на бёдрах – на сущности.

Не на коже – на линии, где заканчивается власть и начинается вера.

Кейт обвила меня ногами. Её бёдра сомкнулись вокруг моей талии, её руки – на моей шее.

Мои ладони лежали на её талии – не чтобы удержать,

а чтобы напомнить себе: я ещё здесь. Я ещё Данте. Даже если весь мой мир сконцентрировался в точке, где она сжимается, и где я медленно растворяюсь.

Она не трахала, oна вела. В ритме, которому я подчинялся не потому, что был слаб, а потому что внутри этого ритма была истина: интимность как акт этической капитуляции.

Её бёдра двигались не импульсами, а концентрированными волнами.

Вперёд.

Вокруг.

По кругу.

С точностью шахматиста и чувственностью женщины, которая больше не боится быть разрушительной.

Она смотрела мне в глаза.

Не как любовница.

Как зеркало.

Без жалости.

Без ласки.

Без попытки укрыть меня от того, что я сейчас – не хозяин положения. Я – гость в её решимости.

Как будто она вводит меня не в себя, а в новую модель мира, где власть – это согласие на равенство.

Где контроль – в том, чтобы сдаться.

Где тело – форма философии.

И оргазм – акт интеллектуального краха.

Я говорил ей “ты моя” не словами – дыханием, ритмом.

Я почувствовал, как её тело стало тише.

Не остановилось.

Тише.

Как буря перед первой каплей.

Как вселенная, втянувшая в себя дыхание.

Её бёдра всё ещё двигались, но в них было напряжение.

Электрическое.

Как будто её кожа вот-вот вспыхнет.

Грудь прижата к моей.

Губы приоткрыты.

Глаза – полузакрыты, но не от стыда.

От концентрации.

Она вошла в себя.

В глубину.

Где не я. Где даже не имя. Где – якоря, страхи, запреты, воспоминания, отказ от быть слабой.

И я почувствовал: в ней собирается нечто.

Огромное.

Древнее.

Свободное.

Она начала сжиматься. Внутри.

Как будто мышцы влагалища пытались выгнать меня и удержать одновременно. Как будто её тело спорило с душой, кто выживет.

И когда её движения стали короткими, а дыхание – резким, она открыла глаза.

Посмотрела на меня.

Глубоко. До последней клетки.

И в этот взгляд вложила всё: “смотри, как я падаю”.

И она кончила.

Я держал её.

Молча.

Пока её оргазм не стихал волнами.

Пока она не упала на меня,

как будто с высоты.

Как будто спаслась.

Я поцеловал её в висок.

Она дрожала.

И прошептала:

– Боже… ты это сделал со мной…

А я подумал: “Нет, Кейт. Ты это сделала сама. Я просто… не помешал.”

Грудь её вздымалась. Медленно. Как море, в котором потонуло слишком много кораблей, чтобы ещё один имел значение.

Моё сердце билось не в груди, а в теле.

Во всём.

В пальцах, которые больше не могли просто держать.

В челюсти, которую сводило от желания.

Я рванулся.

Не грубо – точно.

Схватил её. Резко.

И перевернул.

Она упала под меня, с лёгким выдохом. Не удивлением – согласием.

Голая спина. Грудь. Бёдра. Пульс на шее. Влажность между ног, которая не просила разрешения быть – она требовала быть взятой.

– Теперь моя очередь, – прошептал я. Хрипло. Слишком низко, чтобы это было голосом. Это было решением. Животным. Мужским. Без объяснений.

Я вошёл в неё резко.

Глубоко.

До конца.

Сразу.

Без пауз.

Она застонала. Не как женщина. Как инструмент, на котором играет не новичок – мастер.

Я начал двигаться.

Не просто ритмично – с точностью. С тем ритмом, который знал бы каждый полководец, если бы войны выигрывались телом, а не армиями.

Её руки разлетелись в стороны. Пальцы в простынях. Волосы по подушке. Колени прижаты к моим бокам.

– Данте… – прохрипела она.

– Тише, девочка. Сейчас… я.

Я сжал её запястья. Поднял руки вверх – над её головой. Прижал. Зафиксировал. Чтобы не убегала. Чтобы не забыла – чья она сейчас.

Мои движения становились жестче. Глубже.

Я вбивался в неё, как будто пытался стереть её прошлое. Забить её имя в её же тело. Записать себя в каждую клетку её желания.

Я наклонился. Поцеловал шею. Лизнул ключицу. Укусил за мочку уха.

– Моя, – сказал я. – Поняла?

Она не ответила.

Она выгнулась.

Именно так, как я хотел.

Я отстранился.

Взял её за талию.

Поставил на колени.

И вошёл снова – сзади. Жёстко. Без объявления.

Она застонала. Прогнулась. Подставилась.

Её зад был идеален. Как грех, в который не веришь, пока не согрешишь.

Я бился в неё, как в дверь, которую никто больше не откроет.

– Говори, – сказал я. – Скажи, чья ты.

– Данте… – стон.

– Нет. Громче.

– Ты… Господи, ты…

– Нет. Кто я тебе, Кейт?

– Всё… Ты всё…

Я вцепился в её талию.

Раз.

Два.

Третий толчок – до конца.

Глубоко, c нарастающим рыком в груди.

С ногтями, оставляющими следы на её бёдрах.

И кончил.

Внутрь.

Горячо.

Судорожно.

С тишиной в голове и взрывом в теле, c криком – глухим, задушенным, но настоящим.

Из самого нутра.

Из самой вины.

Из самого желания.

С проклятием на губах, которое стало молитвой, а я – уходил в неё, как в последнюю точку, где мужчина может быть не сильным, а – настоящим.

Пот. Мышцы. Сбившееся дыхание. Одна истина на двоих. Вот что осталось в комнате, когда я замер – над ней, в ней, с ней.

Я держал её.

Потел на неё.

Дышал в волосы.

Не мог оторваться.

И прошептал:

– Больше никто. Никогда. Ни один. Только я.

И она кивнула. Не потому что согласна. Потому что уже знала. Уже приняла.

И я поцеловал её – не в губы.

А в лоб.

Потому что после такого ты больше не мужчина.

Ты бог.

Но только для одной.

Мы лежали. Потные. Настоящие. Не влюблённые – принадлежащие.

Она уткнулась лбом мне в грудь.

А я впервые в жизни закрыл глаза и не думал, что это ошибка.

Впервые я хотел спать – рядом. Не потому что устал. А потому что, чёрт возьми, рядом была она.

И я знал – если сейчас, этой ночью, я с ней, то, возможно, в моей жизни всё ещё есть шанс. Не на прощение.

На живое.

На то, что нельзя купить, приказать, вынудить.

На то, что приходит – только если тебя выбрали.

Я больше не принадлежал себе.

С этой секунды – я был ею.

Целиком.

Без шансов на возврат.

Не как босс.

Как мужчина, которому дали имя на губах. И оставили рядом.

Слабость на завтрак

Кейт:

Я проснулась – словно после долгой разлуки с самой собой.

Воздух был тёплым, пронизанным золотой пылью света. Казалось, комната дышит. Помнит. Ждёт.

Простыни сбились к ногам. Тело ныло – не от боли, а от сладкой, вязкой полноты.

Я протянула руку к его футболке. Она висела на спинке кресла – небрежно, будто брошенная в спешке желания. Натянула её медленно, через голову – словно прикасалась к нему заново.

Ткань хранила остатки тепла, впитала его запах. Это было ближе, чем прикосновение.

Интимнее самого акта. Его запах на ткани – как он сам. Уже не рядом, но ещё не ушёл.

В ванной я долго смотрела на своё отражение – будто пыталась узнать ту, что осталась.

Глаза были сонными, затуманенными, почти чужими.

На шее – его следы. Следы губ, зубов. Ночь говорила языком преступлений, совершённых шёпотом. Признания, не сказанные вслух – только оставленные на коже.

Я умылась холодной водой. Не столько пробуждая лицо, сколько пытаясь разбудить себя, себя настоящую. Если она ещё здесь. А может, уже поздно?

На кухне пахло кофе. Горько, терпко. Почти чувственно. Будто вкус его губ всё ещё висел в воздухе.

Он стоял у окна. Телефон в руке. Голос – не мой. Тот, который он использует с другими. Строгий. Отстранённый. Мужской в том смысле, в каком не бывает между нами.

– Лука. Я дома. Если беда – al volo. Если просто нервы – перекури и забудь мой номер на сегодня.

Он отключился.

Его взгляд скользнул по мне. Улыбка – сдержанная, но тёплая.

Он подошёл молча.

Глаза – задержались на моих дольше, чем надо.

– Привет, – сказал он тихо. – Спала хорошо?

– Да… – мой голос едва слышен.

– Кофе будешь?

– Если можно… я не откажусь.

Он налил. Поставил передо мной чашку.

Сел рядом – слишком близко, чтобы остаться спокойной.

Повернул меня к себе. Осторожно, точно – будто я была струной, звучание которой он знал наизусть. Мои колени оказались вписанными в его. Всё, что нас разделяло, исчезло.

Растворилось.

Будто граница никогда и не существовало.

– Тебе было хорошо? – спросил он. Голос ровный, взгляд – прямой, пронзительный.

Он не спрашивал, он проверял.

Я медленно наклонилась. Коснулась носом его шеи – там, где ещё держалось тепло ночи.

– А тебе?.. – прошептала я. Слишком тихо, чтобы это было игрой.

Он усмехнулся.

– Я не ложусь с женщинами. Ни одна из них не стоит риска проснуться с дулом у горла. Но с тобой… Я спал. Как мальчишка, без страхов, без подозрений. Это было… чертовски опасное удовольствие…Это было новое…

Он встал. Отошёл на шаг. Обернулся.

– У тебя есть дела? Или мы сотрем этот день с лица земли – закроем шторы, отключим реальность, выбросим телефоны. Только ты и я. Один дом. Один грех. Один шанс. Я открою бутылку, которую берег для своей последней ошибки. И если ты скажешь «да» – мы останемся. Без оправданий. Без возврата.

Я рассмеялась.

– Ты не спрашивал, когда вытащил меня из клуба. Не спрашивал, когда закрыл за мной дверь. Когда занимался со мной сексом – словно заполнял тишину своей властью. А теперь спрашиваешь, хочу ли я остаться? Серьёзно, Данте?

– Ты сама полезла в чужие губы, чтобы доказать, что тебе плевать. Не спрашивай про то, где было тепло, если сама выбрала лёд. Хотела показать, что свободна? Убедила. Только не удивляйся, что я тоже не спрашивал, когда выносил тебя из клуба – пьяную, с чужими руками и поцелуем, который был не про страсть, а про вызов. Ты не была собой. Но уже была – моей проблемой. Я видел: ты тонешь. А кто тонет – не выбирает, кто его вытащит. Ты хотела быть чужой. А стала моей. Даже если ещё не поняла.

Я улыбнулась, уголками губ. Горько.

– Проблемой, Кавалли? Я думала, я была твоим ужином. На виду у всех. Перед каждым. В чёрном, с голой спиной.

Он рассмеялся, низко. Словно вкус поднимался из глубины – на язык.

– Я ненасытный. А ты… вкусная.

Я посмотрела на него. Повернула голову – как кошка, решающая: укусить или прижаться.

– Осторожно, Данте, – сказала я. – Голод – штука опасная, особенно если перепутать аппетит с одержимостью.

Пауза. Напряжение между нами – как натянутая струна.

– А Энн и Нико? – спросила я, едва дотрагиваясь взглядом до него.

– Остались на яхте. Я позвоню. Скажу, чтобы не волновались. Ты – со мной.

Он придвинулся ближе. До расстояния, где вдох – уже почти прикосновение. Где тишина – синоним желания.