В этом аду – ты мой рай

Энн тихо тронула руку Кейт.

– И со мной, надеюсь, ты чувствуешь себя в безопасности? – сказала она с улыбкой, в которой было больше заботы, чем легкости.

Кейт посмотрела на неё и кивнула.

– С тобой – да.

– Простите, – продолжил Валерио, – иногда мне трудно сдерживать любопытство.

– А мне – снисходительность, – парировала Кейт.

Она говорила, как куратор с голосом шёлка, но в тембре – уголь. Сухая, точная. Без флирта. А значит – опаснее любого флирта.

Валерио отвечал. Он подбирал фразы, как коллекционер подбирает раму. Он знал: эта женщина не из тех, кого соблазняют – её распаковывают, как редкую гравюру, буква за буквой.

И он начинал. Словами, взглядом, паузами, – тем, что мужчины называют искусством ухаживания, а я – началом конца.

Валерио смотрел на неё, как коллекционер, который не может определить – перед ним подделка или единственный экземпляр. Он делал это вежливо. Он умел. Так смотрят те, кто привык забирать.

– Кейт, – сказал он, и я заметил, как он произнёс её имя с почти избыточной мягкостью. – А у вас есть мужчина?

Я посмотрел на неё.

Не потому что не знал. А потому что хотел услышать, что она скажет. Как она скажет.

Она не засмеялась.

Не закатила глаза.

И не отвела взгляда.

Наоборот. Она откинулась на спинку стула, как будто за её словами должна быть не реакция – а тишина.

– У меня нет владельца, – сказала она. – Я не вещь. Я не принадлежу. Только если это мой выбор.

И в этот момент, чёрт побери, она не просто ответила.

Она отрезала.

Слово за словом.

Каждую возможность поставить на неё цену.

Каждую попытку подойти ближе, чем нужно.

Валерио кивнул. Сдержанно. С уважением. Но я видел – он не привык к женщинам, которые ставят границы так, будто они вооружены.

И в этой паузе, на грани чего-то слишком острого, как лезвие ножа – вдруг, с лёгкой улыбкой, но без наигранности, заговорила Энн:

– У Кейт нет мужчины. Но есть характер, из-за которого лучшие из них теряют равновесие.

Она посмотрела на Валерио.

Тихо. Прямо.

С тем самым женским чутьём, которое невозможно объяснить.

– И я бы на вашем месте не пыталась приручить. Даже с бокалом такого хорошего вина в руке. Это не та женщина, к которой подходишь с привычками. Только с намерениями.

Валерио улыбнулся. Но теперь – чуть иначе.

Как будто понял: охота отменяется.

Теперь – только дипломатия.

А я…

Я сидел напротив.

С бокалом в руке.

С дыханием чуть сбитым.

И с желанием, которое перестало быть простым, с чётким пониманием: эта женщина не из тех, кого удерживают.

Если она останется – это будет выбор.

Её.

И если она уйдёт – я сломаю мир, но сделаю так, чтобы она передумала.

После ужина Валерио поднялся из-за стола. Всё выглядело вежливо. Почти церемониально. Он пожал мне руку – крепко, будто мы не бизнес-партнёры, а два игрока, которые не договариваются, а тестируют границы друг друга. Я смотрел ему в глаза. Ни жеста. Ни слова. Только взгляд. Мы оба знали, где мы находимся и кого делим молча.

Потом он повернулся к ней.

Спокойно.

Будто этот вечер был ради неё.

Наклонился так, как делают это те, кто привык, что им не отказывают, поцеловал её в щеку. Ближе к уху.

Туда, где остаётся не прикосновение – а память.

И произнёс:

– Я не мог не поцеловать вас. Вы прелестны. Умны. Редкая комбинация.

Я не пошевелился.

Не потому что не мог. Потому что не имел права.

Но внутри – всё сжалось.

Не из ревности.

Из знания.

Из точного, разрезающего понимания: этот мужчина вёл себя так, будто мог быть угрозой.

И я – не позволю.

Он ушёл.

Она смотрела ему вслед.

Тихо.

Спокойно.

Как женщина, которая всё поняла. Но не сказала. Ни слова.

И я понял – она слышала всё.

Не то, что он сказал.

А то, что было между его словами.

Как и я.

Ты можешь владеть яхтой, поваром, столом.

Ты можешь контролировать встречу, контролировать угрозы, контролировать чёртов шторм.

Но ты не контролируешь женщину, которая решила – быть свободной.

И я видел, как её свобода смотрит на меня.

И как моя – умирает.

Иногда ты боишься, что потеряешь её.

Но ещё страшнее – что кто-то другой поймёт её раньше.

Без прикосновений

После разговора с Валерио, после того как на борт поднялись те, кого Нико назвал «бизнес-партнёрами» Данте, я почувствовала, как воздух изменился – не ощутимо, неуловимо, а на том уровне восприятия, где запах страха прячется за парфюмом, а интуиция кричит шёпотом.

Это был не аромат духов, не след вечернего макияжа, не знакомое напряжение от мужского взгляда, а нечто иное – состояние пространства, которое вдруг стало плотнее, холоднее, глуше.

Я знала, как пахнет опасность. Её не спутать с ничем – это как озноб на сухой коже в тёплом помещении, как тонкий звон в ушах, как внезапная пустота в груди, в тот момент, когда ты понимаешь: здесь не просто встречаются ради контракта, здесь делят сферы влияния, здесь молчат не от вежливости, а потому что каждое слово – это выстрел.

Я увидела вооружённых мужчин на другой яхте. Они не прятались, но и не демонстрировали себя. Просто стояли – слишком неподвижно, слишком спокойно. Люди, у которых за спиной – не охрана, а приговор. Оружие под пиджаками, взгляды без эмоций. Это не был бизнес. Это была система, в которую входишь не по контракту, а по венам.

И я поняла, что попала туда, где правила написаны кровью, где даже тишина охраняется.

Я ничего не сказала. Потому что иногда молчание – не признак незнания. Это выбор. Единственный способ выжить, когда ты – не гость, а свидетель. Я не знала, куда мы попали, Энн, но я знала, что нам надо выбраться, и чем раньше – тем больше шансов, что нас не затянет в этот мир, где дружба означает лояльность до могилы, а женщина может стать частью декораций, которые снимают после сцены.

И всё бы было проще, если бы не он.

Данте.

Он даже не дёрнулся, не выдал ни одного жеста, способного сказать о слабости – лицо оставалось спокойным, голос уравновешенным, а поза безупречно собранной, как у человека, привыкшего быть центром в любой комнате.

Но я видела. Не глазами – кожей. Как внутреннее напряжение в нём сменило ритм. Как всё, что он держал в руках – ход вечера, интонации за столом, микродозы власти в бокалах и взглядах – вдруг стало хрупким.

Я почувствовала, как в этом мужчине, умеющем управлять всем – от рынка до молчания, – появилась едва заметная трещина. И знала – это из-за меня. Из-за того, как я вошла. В платье, которое нельзя назвать просто красным – это был цвет решения. Цвет, в котором нет вопроса «заметят ли». Это был не наряд, а намерение. Он знал. И именно поэтому – сжался.

Но внутри я уже знала – он во мне.

Валерио был вежлив, он флиртовал, как мужчина с образованием и сдержанностью, он играл словами, подбирал тон, выстраивал ритм. Он наклонился и поцеловал меня в щёку – не по-европейски, не из приличия. Он знал, куда целовать женщину, чтобы она потом вспоминала это не как жест, а как ощущение. Я почувствовала это касание – не губами, не кожей. В затылке. В позвоночнике. В животе.

И всё же, когда он ушёл, а я смотрела ему вслед, во мне не осталось лёгкости или желания. Осталась тревога.

А когда я перевела взгляд на Данте – поняла, что он видел всё.

И знал. Не просто то, что произошло. А то, что я чувствовала. Потому что он знал меня уже больше, чем должен был. Глубже, чем можно. Интимнее, чем позволено.

Я смотрела на него – и знала: этот мужчина уже живёт во мне. И если кто-то из нас проиграет, то не потому что сдался, а потому что слишком долго думал, что держит контроль, в то время как пламя уже пошло по венам.

Теперь я боюсь не того, что он опасен. Я боюсь того, как сильно я его хочу.

Вечер растянулся, как ленивый выдох, медленный и тёплый, будто кто-то, кого ты любишь, встал с дивана, не разбудив. Всё стихло. Даже смех, такой лёгкий днём, будто его было слишком много и он устал. Остался только шелест воды и ветер, пахнущий солью, деревом, возможно вином, но больше всего – чем-то таким… честным.

Простой, невидимый запах тишины, в которой наконец можно было дышать.

Я стояла босиком у поручня, пальцы ног уже, наверное, покрылись солью, и даже это ощущалось не как дискомфорт, а как доказательство, что я не сбежала. Что я осталась. Что я здесь – до конца, каким бы он ни был.

На губах – тонкий привкус шампанского. Или поцелуя. Не уверена. Они давно начали сливаться. Вечер был слишком долгим, чтобы отличать то, что хочешь, от того, что уже случилось.

И тогда – он.

Данте.

Он появился не громко. Просто – был. В руках – бокал. Шампанское играло в лунном свете, словно понимало, что его никто не ждал, но оно всё равно пришло.

Как мы. Друг к другу.

– Ты подаёшь алкоголь, как будто хочешь меня соблазнить, – сказала я, не поворачиваясь, но зная, что он смотрит. Не просто на спину, не на волосы – в меня. Всю.

Он усмехнулся – тихо, тепло, почти не для меня.

– Если ты думаешь, что я так соблазняю женщин, – проговорил он, – ты переоцениваешь шампанское.

Я взяла бокал. Медленно, почти церемониально. Чтобы ощутить прохладу стекла, чтобы прочувствовать тяжесть его взгляда на моей руке, на пальцах, на запястье, которое можно было бы удержать – но пока не нужно.

– После этого отпуска, – вздохнула я, глядя в воду, – я стану алкоголичкой.

– Неплохой способ пережить реальность, – отозвался он, и на мгновение его голос прозвучал так, будто он знает. Всё.

И о реальности, и о побеге, и о том, сколько нужно вина, чтобы снова начать дышать.

Мы молчали. И ветер – такой ласковый в середине дня – теперь тронул мои плечи как напоминание. Что можно снова закрыться. Что ещё не поздно уйти. Что всё это – почти. Почти чувство. Почти разговор. Почти шанс.

Но я вдруг поняла: я не хочу защищаться. Не хочу играть. Не хочу делать вид.

Просто – быть.

– От чего ты бежишь, Кейт? – спросил он. Не требовательно. Не с упрёком. А как человек, который не боится услышать правду, даже если она будет про него.

Я не посмотрела на него. Только – вперёд. Туда, где море растворяется в небе, где не видно горизонта, где не нужно выбирать сторону.

– От мужчины, – сказала я. – От себя. От чувства, которое обмануло.

Он молчал. Но это было молчание не из вежливости, не из недосказанности.

Это было – согласие. Слушание. Настоящее. То редкое молчание, в котором тебе не нужно оправдываться.

– Я не жалею, что ушла, – продолжила я. – Я жалею, что осталась с ним так долго.

– Он знал, кого теряет?

– Нет.

– Повезло ему. Не понял. Не почувствовал. Не потерпел.

Я усмехнулась. Но внутри – было уже не больно. Просто… спокойно. Как после финала, который больше не нужно переписывать.

– А ты? Потерпишь?

Он сделал глоток. Повернулся ко мне. Его лицо – тёмное, как гладкая сталь в полумраке, как линии сна, который ещё не стал явью.

– Я терплю бизнес. Людей. Решения. Но не женщин, – ответил он. – Женщины – либо остаются, либо уходят. И не спрашивают разрешения.

Я кивнула. Потому что это было по-мужски. Прямо. Без игры. Без запятых.

– Так, Данте… – я облокотилась на перила, чувствуя, как холод входит в локти, как реальность возвращается сквозь тело. – Расскажи. Чем ты занимаешься?

Он усмехнулся. Легко, как человек, который знал, что этот вопрос прозвучит.

– Гостиница, в которой ты живёшь. Клуб, где ты танцевала. Бар, где ты пила. Ресторан, где ты елa. Всё это – моё.

– А ещё?

Он допил. Поставил бокал. Медленно. Почти осторожно.

– А ещё я – человек, который впервые за долгое время не хочет думать о работе. Потому что рядом – женщина, которая смотрит сквозь тебя. И не боится увидеть, что там.

Я замолчала. Не потому что не знала, что ответить. А потому что внутри всё уже сказано. Он попал. Прямо в точку. Прямо в меня.

Мы стояли в тишине. Двое. Без попытки обмануть. Без прикосновений. Без лишнего.

Просто – с правдой.

И, может быть, впервые за всё это время…

мне не хотелось бежать.

Даже от себя.

Не подходи ближе

Я разговаривал с Лукой почти два часа. Висел на линии, глядя в темноту, пока яхта покачивалась, а сигналы проходили сквозь города, пограничные станции, фонари чужих улиц и чужих решений.

Он нервничал. Как всегда. Пытался понять, куда пойдут финансы, кто с кем заключил сделку, и сколько человек надо будет убрать, если всё пойдёт не так. А я слушал. Без спешки. Без комментариев.

Я знал: чем дольше ты молчишь, тем больше они сливают.

Когда он наконец выдохся, я отключился – и почти сразу зазвонил другой номер.

Валерио.

Конечно. Он не любит ждать.

Я ответил.

– Говори.

– Мы всё обсудили, – начал он, – но я всё же должен спросить.

– Валерио, только не начинай.

– Эти девчонки. Ты уверен, что они не создадут нам проблем?

Я молчал секунду. Две. Столько, сколько нужно, чтобы голос стал ледяным.

– У Нико всё просто, – продолжил он. – Его девочка – влюблённая дурочка. Смотрит на него, как на спасение. Она ничего не увидит, даже если поставишь ей факты на лоб. Но вторая… эта Кейт…

Я сжал телефон.

– Она умна. Она опасна. У неё взгляд – как рентген. И в отличие от подруги, она не пьёт доверие, как вино. Она его сначала нюхает, потом пробует, и только потом – делает вид, что проглотила. Я чувствую, Данте. Это не просто женщина. Это вопрос.

Я выдохнул. Медленно.

И сказал:

– Не думай.

– Что?

– Я сказал – не думай. Ты же знаешь меня, Валерио. Знаешь, как я работаю. Знаешь, что я не привожу на яхту женщин, которых не могу контролировать.

– Она не выглядит, как женщина, которую можно контролировать.

– И поэтому она здесь, – ответил я. – Потому что я не контролирую её. Я решаю, что делать, если она выйдет из-под контроля. И поверь – я знаю, что делать. Я не позволю ни одной юбке разложить наш стол. Ни одному взгляду – испортить структуру. Ни одной женщине – разрушить порядок, который я строил не руками, а жертвами.

Я говорил не громко.

Но каждое слово звучало, как выстрел в телефонной трубке.

– Если она станет проблемой – я решу это.

Лично.

Быстро.

Без лишних вопросов.

И в этот момент – я почувствовал движение за спиной.

Нечёткое. Лёгкое. Как поворот сквозняка.

Я обернулся.

И увидел её.

Кейт.

Тонкий пеньюар. Шёлк на плечах. Ноги босые. Взгляд – прямой.

Без ужаса.

Без истерики.

Только… знание.

Она стояла у двери.

И слышала.

Всё.

Я не сдвинулся. Не опустил телефон.

Просто посмотрел на неё.

И в голосе, который разрывает не уши – внутренности, сказал в трубку:

– У нас всё под контролем.

Я сказал: всё.

Она не двинулась.

Не ушла.

Но я видел – её тишина теперь была уже не женской.

Она была – выбором.

Тишина – это приговор

Я не знаю, сколько именно я слышала. Может быть – слишком много. Может – как раз столько, чтобы перестать быть той женщиной, которая стояла босиком на палубе, с бокалом в руке и надеждой в груди.

Интонация Данте – резкая, холодная, точная, как хирургический надрез. Голос не мужчины, который рядом с тобой, а мужчины, который может решить тебя.

Не любить. Не потерять…

А решить, как вопрос.

Как проблему.

Как сбой в системе, в которой слишком много смерти, чтобы позволить себе сентиментальность.

– Если она станет проблемой – я решу это. Лично.

Я не знала, что боль может быть такой тихой.

Я не помню, как дошла до каюты. Не оглядываясь.

Не думая.

Не дыша.

Только одно: два дня.

Осталось два дня.

Я должна продержаться. Не позволить себе сорваться. Не позволить себе поверить, что он потом всё объяснит. Что там, в голосе, было что-то ещё, кроме правды.

Я вошла.

Закрыла за собой дверь.

Прислонилась к ней.

Закрыла глаза.

Тело дрожало не от страха.

От сдержанности.

От того, сколько внутри хочется разорваться, выстрелить, закричать, вылететь за борт, разбить себе руки о поручни.

Но я не сделаю этого.

Потому что это – его стиль.

А я не буду его зеркалом. Я буду тишиной, в которой он потом захлебнётся.

Морская качка теперь казалась не покачиванием, а падением.

Вниз. Глубже. В себя.

Я села на край кровати. Ткань пижамы прилипла к коже. Она больше не казалась лёгкой. Я чувствовала всё: каждую нитку, каждую складку, каждый шов, как будто тело решило напомнить, что оно – настоящее. Живое.

И что всё, что он видел – было моим доверием.

Обнажённым.

Теплым.

Ждущим.

Теперь – спрятанным.

Я не плакала. Мне больше нечем было.

Просто… сидела.

И в голове – снова его голос.

Холодный.

Деловой.

Голос человека, который умеет держать бокал и нож с одинаковой грацией.

Он никогда не врал. Он просто не говорил.

А я додумывала.

Как идиотка.

Как женщина, которая верит не словам, а глазам, прикосновениям, молчанию.

Я знаю теперь больше, чем хотела.

И меньше, чем нужно, чтобы простить.

Мне нужно выбрать момент.

Не эмоцию. Не сцену. А момент.

Через два дня – мы сойдем на берег.

И тогда я уйду.

Без сцен.

Без штурма.

Просто – исчезну.

Но до тех пор… я должна стать тенью.

Тенью самой себя.

Чтобы он заметил.

Чтобы он понял, что тишина – не прощение.

Это – приговор.

Я проснулась раньше солнца. Душ не освежил – он просто помог убрать с тела ночь.

То, что не смыть словами, иногда можно смыть водой. Иногда – только сделать вид.

Надела купальник – чёрный, лаконичный, почти строгий, и полупрозрачную накидку. Волосы оставила распущенными.

Шляпа – широкая, чтобы спрятать половину лица.

Очки – большие, чтобы не видно было ничего. Ни мыслей. Ни чувств.

Босиком вышла на палубу.

Ветер был тёплый.

Море блестело.

А трое уже сидели за столом. Энн смеялась – громко, светло. Рассказывала какую-то историю, в которой мы с ней были юными, глупыми и влюблёнными в одинаковых парней. Нико что-то поддакивал, подтрунивал. Данте… просто смотрел.

Я почувствовала его взгляд раньше, чем подняла голову.

Он поднялся, чуть кивнул.

– Доброе утро, Кейт.

– Доброе, – ответила я тихо.

Тон был вежливый. Без тени. Без тёплого остатка ночи.

Я села.

Нащупала вилку. Взяла омлет.

Медленно.

Без лишних движений.

Не поднимая глаз.

– Мы думали сегодня выбраться в город, – сказал Нико. – Прогуляться, может, сделать пару покупок. Ты с нами?

Я кивнула.

– Немного воздуха – это хорошая идея.

Я знала, что не говорю правду. Мне не нужен был воздух.

Мне нужно было выбраться хотя бы на несколько часов из этой вежливой тюрьмы. Но они не должны были об этом знать.

– Я поеду с вами, – сказал Данте.

Фраза была брошена, как якорь. Легко. Но я почувствовала: это не забота. Это – контроль. Он не хотел выпускать меня из виду. Не хотел потерять. Не хотел – позволить уйти.

Я ничего не ответила. Просто продолжила есть.

Вкус омлета был таким же, как и утро. Безвкусный. Красивый.

Очки скрывали всё. Он не знал, куда я смотрю.

Но я смотрела на море.

Не на него.

Энн что-то пошутила. Я улыбнулась.

Смех за столом продолжился. Тёплый, живой, не подозревающий.

Только Данте молчал.

Он знал.

Он чувствовал.

Что я здесь – только телом.

Что всё остальное… уже смотрит в сторону берега.

Где, возможно, я наконец вспомню, как дышать.

Точка невозврата

Ни поцелуя. Ни ночи. Ни тела под телом. Ни имени на губах. Только взгляды, паузы, движения на грани, – как если бы кто-то поставил свечу на ветру и смотрел, как пламя трепещет, но не решается задуть. Только то, что можно было бы назвать прелюдией, если бы было хоть что-то после. Но не было. Ни слов. Ни касаний. Ни того, что оставляет следы на коже. Было – напряжение. Было – притяжение. Была – предельная близость, в которой не случилось самого главного.

Я не трогал её.

Не держал.

Не шептал на ухо.

Не гладил кожу так, как хотел.

Я не оставил ни одного знака, чтобы потом предъявить миру: «Смотрите, я был рядом». Только внутри – пепел.

Но сегодня утром, когда она вышла в чёрном, – не в платье, а в трауре, в тонкой ткани, легшей на плечи, как саван по утерянной возможности, – я понял: я что-то потерял.

Не тело. Не момент.

А шанс. Шанс, который знал, чувствовал, держал у сердца – но не взял. И теперь это движение, этот лёгкий разворот плеч, как будто она уже не моя, даже если никогда и не была – резанул меня, как лезвие.

Эта накидка, свободно спадающая с запястья, была не просто одеждой. Она была флагом. Прощанием. Символом чего-то, чего не случилось – но должно было.

Она не посмотрела на меня. Ни разу.

Улыбалась Энн. Отвечала Нико. Шутки. Лёгкость.

Ветер играл её волосами, и она позволяла.

Но всё это – не для меня.

Я был рядом. На расстоянии руки. И при этом – в изгнании.

Я стоял за стеклом, за стеной, за тем, что сам не осмелился пробить.

Я не знал, что она слышала.

Не знал, когда именно это случилось – когда голос, сказанный в телефон, стал гильотиной.

Я знал только одно: она ушла. Уже. Душой, сердцем, решением.

И это знание было острым. Жгучим.

Как если бы мне срезали кожу с груди, оставив только нервы и боль.

Она смотрела на море. Как будто там – спасение.

А я – тонул.

Внутри.

Без возможности всплыть.

Я никогда не боялся женщин. Ни одной. Я знал, как смотреть. Как брать. Как быть тем, от кого теряют контроль.

Но Кейт… Она не сопротивлялась.

Не играла.

Она просто отступила.

Так тихо, что никто, кроме меня, даже не заметил.

Так по-женски, что это было не жестом, а приговором.

И теперь я хотел её так, как не хотел никого в жизни.

Не из-за её красоты. Не из-за ума. А потому что она – уже ушла.

Ушла вглубь себя. И я это почувствовал кожей.

И стало страшно. По-настоящему.

Потому что я не успел.

Не коснулся.

Не забрал…А уже теряю.

Она ела омлет, как будто это ритуал. Как будто вкус больше не имел смысла.

Носила чёрное, как будто оплакивала – не нас, не меня. Себя. Свою наивность. Свою веру. Или ту женщину, которой позволила открыться. И молчала.

А молчание – не обида. Не гордость.

Это – прощание.

Вежливое. Непрошенное. Необратимое.

Я знал – если не сделаю шаг, она уйдёт.

Не сейчас. Не завтра. Но так, что и следа не останется. И тогда уже будет не больно – будет пусто.

А я всё ещё не дотронулся… А уже горю.

Она сидела на носу яхты. Там, где ветер мягче, где шум воды не глушит мысли, а словно укачивает их, как колыбель.

Книга в руках.

Бокал с чем-то прохладным.

Пальцы лениво перелистывают страницы.

Взгляд – не поверхностный. Не беглый. Настоящий.

Она читала, как будто мир перестал существовать. Или… делала вид, чтобы мир действительно перестал.

Я наблюдал. Издалека. Не потому что не мог подойти, a потому что чувствовал: шаг – это разрушение.

Разрушение того хрупкого острова между ней и всеми нами.

Зазвонил телефон. Она вздрогнула. Едва заметно.

Как женщина, которая ждала звонка. Не случайного. Не светского. А звонка, который подтверждает: всё решено.

Поднялась.

Взяла трубку.

Отошла. Не спеша.

Разговор я не слышал – ветер унёс слова.

Но лицо видел, cосредоточенное, cпокойное.

Не испуганное.

Готовое. Так смотрят, когда внутри всё уже решено. А снаружи – осталась только форма исполнения.

Когда она закончила, вернулась.

Забрала книгу.

Положила между страниц палец. Аккуратно. Почти с нежностью.

И я знал.

Она уходит.

Не в этот миг. Но скоро.

И не потому, что надо.

А потому что решила.

И самое страшное – без истерики.

Без сцены.

Без пощёчины…Тихо. Как женщина, которая слишком сильно чувствовала – и поняла, что это стало опасно. Для неё. Для нас обоих.

Я задержался на палубе, потому что не знал, каким шагом идти за ней. Быстро – и это будет погоня. Медленно – и это будет слабость. А мне, чёрт возьми, вдруг стало страшно показать, что мне не всё равно.

Что я сломлен её спиной, этим мягким движением, в котором не было ни упрёка, ни гнева. Только тишина. Такая тишина, которая бьёт сильнее любых слов.