В этом аду – ты мой рай

Я не ревновал… Это было глубже. Это было как… рефлекс.

Как голод.

Как жажда.

Как хрип в горле, когда тебе не дают пить.

Я бы вошёл в неё медленно. Не из грубости. А из благоговения.

Потому что так двигаются по алтарю. Не торопясь. Понимая, что за этой дверью – уже не ты. А только желание.

Я смотрел, как она кружится, как вспышки огней скользят по её коже, как этот блеск на платье превращает её не в женщину – а в проклятие, в сладкую пытку, в форму, в которой Бог, возможно, создал женщину, а потом испугался своей ошибки.

И мне не хотелось просто подойти. Мне хотелось – разорвать пространство, оставить её и себя в комнате без звука, где я смогу дотянуться. Где смогу услышать, как её дыхание ломается под моим.

Как ногти оставляют след.

Как шёпот становится стоном.

Где всё, что было – перестанет быть.

Останемся только мы.

И то, что с нами случится. Без названия. Без прощения. Без возврата.

Я не должен был смотреть. Но я смотрел.

И это была не женщина. Это было – тело, созданное, чтобы ломать мужчин. Тихо. Без крови. Просто – ты смотришь, и больше не принадлежишь себе.

Я видел, как двигаются её ноги.

Как пятка касается пола, как колено отзывается, как бедро идёт в перекат.

Каждое движение – удар. Не по телу. По дыханию.

Она поворачивала голову – и я хотел лизнуть кожу под ухом. Даже не поцеловать. Просто – провести языком и услышать, как она задержит дыхание. На секунду. Только для меня.

Губы – как сладкий яд.

Я бы трахал её медленно. Не потому что люблю. А потому что иначе расплавлюсь.

Я бы смотрел, как она выгибается.

И чувствовал, как каждое её движение ломает мою власть.

Я б перестал быть Данте.

Я стал бы мужчиной. Перед женщиной, которая даже не знает, что уже держит меня в кулаке.

И если кто-то ещё подойдёт к ней – я его сожгу.

Без слов.

Без следов.

Потому что она – моя.

Даже если ещё нет.

Нико наклоняется к Энн и целует её в шею – быстро, привычно, как те, кто уже давно вместе и целуются, даже когда думают о чём-то другом.

Кейт проходит мимо.

Он смотрит…

Слишком долго…

А потом он медленно поднимает глаза…

Вверх… Точно туда, где знает – стою я.

Он что-то говорит Энн.

Тихо.

Она кивает.

А он разворачивается и начинает двигаться к лестнице.

Стук в дверь.

Ровный, выверенный, без паузы, без попытки быть незаметным – как у того, кто не сомневается, что его впустят.

Я не удивлён. Ожидал. Даже не пытался делать вид, что не слышу.

– Заходи, Нико, – бросаю, не оборачиваясь. – Напитка не предложу. Уже и так в стёклышко.

Он входит.

Уверенно.

Слишком.

Пахнет табаком, женским парфюмом – и тем особенным оттенком, в котором мужчина уже чувствует себя победителем, ещё не узнав, что это – ошибка.

И всё во мне – отторгает его.

Он встаёт рядом, ближе, достаточно близко, чтобы смотреть вниз – в ту же точку, что и я.

На неё.

– Ну? – спрашиваю.

– Горячая, – отвечает. Без лишнего.

Я кидаю взгляд.

– Очень, – подтверждаю. Медленно, как будто пробую слово на вкус.

– Но не твоя, – говорит он, и в его голосе звучит слишком много честности.

Я поворачиваюсь. Смотрю прямо.

– Ты серьёзно? Ты приходишь ко мне, в мой клуб, в мой кабинет, в мою ночь – и говоришь, что женщина, на которую я смотрю, не моя?

Он улыбается.

И эта его честность снова раздражает.

– Завтра идёшь? – спрашивает он.

Я пожимаю плечами.

– Посмотрим, если настроение будет.

Он фыркает.

– Если будет? Да ты, Данте, будешь первым стоять на причале, как школьник.

Я качаю головой.

Улыбка – в уголке губ.

В руках – бокал.

Внутри – жара больше, чем в аду.

– Она поднимется завтра на завтрак?

Он поворачивается к Кейт. Смотрит.

Смотрит, как она пьёт, как смеётся, как поправляет волосы.

– Думаю, да. Если нет – разбужу.

Я хмыкаю.

– Ты? Её? Сказано с такой наивной уверенностью, будто ты знаешь, как удержать ветер в ладонях.

Он не отвечает.

– Слушай, – говорю я, – ты знаешь, что я не преследую женщин. Я не бегаю. Я не молю. Я просто выбираю. И если выбрал – это либо будет моё, либо сломается по дороге.

Он смотрит.

Слишком серьёзно.

– Она не такая.

– Нико, – смотрю ему в глаза, – все «не такие», пока не становятся историями, которые мы не хотим рассказывать.

Он уходит.

Я остаюсь.

С виски.

С видом.

С телом, которое ещё не моё – но уже во мне.

как всё перевернётся

– Вставай, Афродита моей мечты, – голос Энн скользнул по комнате ленивой, томной нежностью. Такой себе позволяют только по утрам. Когда от тебя пока никто не требует серьёзности.

– Не сейчас, – пробурчала я, уткнувшись лицом в подушку. – У меня под глазами вчерашняя усталость и на горизонте – предчувствие катастрофы. Дай мне три минуты. Прощаюсь с реальностью.

Энн уже стояла перед зеркалом – в одном белье цвета ягодного мусса, в одной руке – очки, во второй – утро. Она примеряла солнцезащитные с такой сосредоточенностью, будто собиралась не на завтрак, а на разведку.

– Кейт, ты не понимаешь. Это не просто утро. Это утро отпуска на яхте. Где мужчина держит тебя за бедро, а ты – бокал и шаткие моральные ориентиры.

– У тебя их никогда и не было, – ответила я, не двигаясь.

Она обернулась с выражением «и горжусь этим».

– Вот именно. Зато у меня есть купальник, который говорит “да” вместо меня. И сумка, в которую я уже положила: крем от солнца, масло с эффектом соблазна, презервативы, запасное бельё и неумолимую тягу к удовольствию.

Я села, растрёпанная, в шёлковом халате, который тут же соскользнул с плеча – будто даже он знал: это утро не про дисциплину.

– А я возьму книгу.

– Кейт. Ты едешь на яхту, а не в монастырскую библиотеку.

– А если мне станет скучно?

Энн подошла, забрала халат и небрежно бросила на спинку стула. Перекинула через кровать платье.

– Если тебе станет скучно на яхте, значит, ты просто не с тем легла на шезлонг.

– А кто там будет, кроме Нико?

– Он сказал: друг. Какой-то… “очень занятой, немного отстранённый и с острым взглядом”.

– Перевожу: богатый, немногословный и с тайной, которую хочется раскусить.

– И, возможно, с яхтой, – добавила она с видом инсайдера.

Я кивнула.

– Ну ладно. Я тоже возьму крем, купальник, платье, два плана бегства и губную помаду, которую можно стереть только страстью.

– Вот это говорит моя Кейт. А презервативы? Будет мужчина – попросишь у меня.

Мы обе рассмеялись. Смех был лёгкий, женский, летний. С тем особым оттенком, который появляется только тогда, когда у тебя впереди – день, море и возможность немного забыть, кто ты в городе.

И вдруг я подумала: в жизни всегда есть утро, когда ты ещё не знаешь, что вечер сломает тебе все правила.

Ты ещё смеёшься.

Ты ещё не знаешь, кто окажется слишком близко.

И ты всё равно едешь в море.

Причал пах чем-то между устрицами и дорогими сигарами. Этим странным утренним коктейлем, в котором перемешались прогретая за ночь древесина, солёный ветер с моря, слабый шлейф духов от женщин, проходящих в шляпах.

Было около девяти. Солнце уже обжигало плечи, но ещё не жарило. Волны у основания пирса хлопали вразнобой – как будто лодки спорили, кто из них красивее. Море было не голубым. Оно было стеклянным. Лёгкая рябь, отражение неба, несколько чайк, снующих как в замедленной съёмке. Всё медленное. Уверенное. Как сцена, в которую ты ещё не вошёл, но уже чувствуешь, что она запомнится.

– Он сказал, что отправка в девять, – сказала Энн, поправляя солнцезащитные очки. – Надеюсь, у них есть кофе. И не растворимый.

Я рассмеялась, но в голове была не она. В голове была она – яхта.

Трёхъярусная. Ослепительно белая, с золотым светом внутри. Как будто её проектировали те, кто знает, как искушать, не касаясь.

Она стояла у конца причала, будто не ждала никого, а принимала только тех, кто достоин.

Я увидела тени на верхней палубе. Людей – не разглядеть. Всё казалось слишком чистым. Как музей до открытия. Как тело до первого прикосновения.

И вдруг – голос:

– Энн! —

Мы обернулись.

Нико шёл быстро, с лёгкой улыбкой, в белой льняной рубашке, с видом человека, который знает, как встречать. Он подошёл к Энн, обнял её, поцеловал в висок, и в этот момент я увидела, как её плечи чуть расслабились. Она знала его запах. Он – её реакцию. Они были настоящими.

– Добро пожаловать, красавицы, – сказал он, улыбаясь мне. – Готовы к безумию?

Я только кивнула.

Внутри всё было собрано. Но ступни – чуть влажные от утренней росы, шаги – будто тише обычного.

Когда мы подошли к трапу, я посмотрела вверх.

Яхта нависала надо мной, как сюжет, в который меня собирались вписать. Линии борта – острые, гладкие. Иллюминаторы отражали небо.

На нижней палубе я увидела деревянную площадку, встроенный бар, и два шезлонга, в которых уже лежали полотенца – свернутые, как предвкушение.

Мы поднимались медленно.

Под ногами – дерево, мокрое от недавней мойки. Лёгкий запах лимона – полировали, чтобы сияло.

Стюард встретил нас у первого уровня. Он был в белом, безупречен, и в его голосе не было ни доли удивления. Как будто мы уже бывали здесь сотни раз.

– Позвольте показать ваши каюты, – сказал он.

Прошли через лаунж-зону: бежевые диваны, открытые перегородки, стеклянные двери, сквозь которые просматривалось море. Всё было выстроено не на роскоши – а на намёке. На власти без объяснений.

– О! – голос Энн эхом пронёсся по коридору. – Кейт, ты должна это видеть. У нас тут крошечный отель на воде!

Я прошла ещё два шага по мягкому, почти бесшумному ковру. Коридор был освещён не светом, а вниманием: всё – от полированных ручек до безупречно гладкой стены – выглядело так, как будто его готовили не к приходу, а к прикосновению.

Я услышала, как Энн захлопнула дверь своей каюты, потом – её смех, потом снова тишина.

Стюард показал мне мою.

Открыл.

Я вошла.

Каюта была… слишком идеальной.

Такой, где нельзя быть собой.

Только красивее.

Светлые панели с текстурой выбеленного дуба. Широкая кровать, застеленная постельным бельём цвета утреннего неба. Возле неё – полочка с глянцевым журналом и маленькой лампой с матовым плафоном.

Окно – круглое, как глаз. Глубокое, как секрет.

Из него – вода. Только вода. Никаких берегов.

Я поставила свою чёрную YSL у стены, Я не люблю, когда вещь говорит громче, чем женщина. Мягкая, гладкая, с прострочкой под кожу, как будто внутри неё не одежда – а намерения.

Если бы у меня спросили, что в ней…Я бы ответила: «То, без чего я не похожа на себя. И пара вещей, чтобы временно стать кем-то другим.»

Я расстегнула молнию. Она скользнула почти бесшумно – как обещание, которое никто не должен был слышать. Это движение всегда было личным. Почти интимным. Как если бы я распаковывала не сумку – а себя после чужого прикосновения.

Первым вытащила купальник – белый, тонкий, как уверенность, что никто не посмеет сказать «слишком открытый». Потом – пижаму. Шёлковую. Чёрную. На тонких бретелях. Как память, которую нельзя стряхнуть. Она почти не весила. И всё же – ложилась в руку, как нечто интимное. Как напоминание о коже, которую больше никто не касался. Я разложила её на стуле. Рядом – маленькая баночка с маслом для тела.

Платье на запах – оливкового оттенка, с короткими рукавами и запахом лета, в котором прячешь уязвимость. Лето, которое заканчивается, даже если ты этого не ждёшь.

Туфли. Очки – в мягком чехле. Слишком тёмные, чтобы по ним что-то считывать. Слишком мои, чтобы их кто-то снимал.

Духи – тот самый флакон. Diptyque – “Fleur de Peau”. Потому что запах – это не аромат. Это кожа, которую кто-то хочет вспомнить всю жизнь. Точнее – не кто-то. Он.

В боковом отделении – блокнот. На обложке – ни имени, ни надписи. Только вмятинка от ногтя. Там, где я однажды не решилась записать фразу. А надо было.

Я разложила всё на кровати.

Ничего лишнего.

Только то, с чем можно быть собой. Или хотя бы выглядеть так, как будто ты – не совсем чужая себе.

Всё, что я вытащила – не вещи. Это версии меня. Тихие, но живые. Некоторые из них ещё дышат.

Я села на край постели.

Рядом – эта сумка. Она видела города, мужчин, самолёты, поцелуи в полумраке и слёзы в туалетах аэропортов. И каждый раз – вела себя, как будто это просто ещё одна ночь.

Вот и сейчас.

Я была здесь.

С ней.

С собой.

И, может быть, с кем-то, кто слишком скоро станет важнее, чем хочется.

Потому что иногда самое сложное – остаться собой, даже если ты уже в чужом сценарии.

В каюте пахло: деревом, морем, – чем-то мягким и дорогим – как будто воздух здесь пропитан чьей-то рукой, нежно гладящей шею после душа.

Ткань простыней шуршала, как письмо, которое не решились отправить. На подносе у изножья стоял хрустальный графин с водой и два стакана.

На зеркале над туалетным столиком – белая роза. Одна. Без вазы. Просто роза. Слишком символично, чтобы быть случайностью.

Я посмотрела на отражение. И увидела себя – не как женщину, приехавшую на отдых. А как чью-то неизвестную переменную.

Я открыла шкаф. Там висели пустые плечики. Как приглашение остаться. Как ловушка, завёрнутая в внимание.

Внизу, подо мной, плескалась вода. Я села обратно. Оперлась руками о постель. Сделала вдох.

И не смогла выдохнуть сразу.

Это было красиво.

Это было дорого.

Это было слишком. И с неё будет сложно сойти, когда всё закрутится, это будет хороший день. Слишком хороший, чтобы остаться без последствий.

Дверь напротив моей приоткрылась с лёгким щелчком, и я услышала смех Энн. Тот самый – искренний, без фильтра, с оттенком счастья, который не притворяется.

– Перестань, – шептала она. – Нас же могут услышать.

– Отлично, пусть завидуют, – ответил Нико, и я услышала, как он притянул её ближе. Звук – поцелуй. Долгий. Притихший. Как будто мир вокруг замедлился, чтобы не мешать.

Я вышла из своей каюты и застыла на секунду в проёме.

Они стояли в коридоре – Энн с растрёпанными волосами, Нико в расстёгнутой рубашке, босиком, с рукой на её талии. И между ними была не страсть, не похоть, не привычка. Между ними была привычка держаться за друг друга, даже в спокойствии.

Он поцеловал её в висок.

Она провела пальцами по его щеке.

Они не говорили ни слова – только тишина, в которой не было пустоты.

Я почувствовала, как что-то сжимается внутри. Не зависть. Не боль. Просто… напоминание.

Что так тоже бывает.

– О, Ты выглядишь так, будто только что проснулась в раю.

– А вы – будто никогда из него не выходили, – ответила я с лёгкой улыбкой.

Нико подмигнул.

– Идём наверх? – предложил он. – Я слышал, шеф-повар уже готовит кофе и блинчики с маскарпоне. Не знаю, что ты выберешь, но у Энн уже выбран я.

Энн ударила его в бок, смеясь. И на секунду – запах духов Энн смешался с солёным воздухом и лёгким ароматом кофе, доносившимся с верхней палубы.

– А твой друг? – спросила Энн, как бы между делом, хотя в её голосе было чуть больше сахара, чем обычно.

– Он с нами, – ответил Нико. Просто. Как будто это ничего не значит.

Хотя мы обе знали: когда мужчина говорит «друг», он почти всегда имеет в виду кого-то, от кого начнёт меняться воздух в комнате.

– А где он будет спать? – Энн уже наперед проживала сюжет в своей голове.

– У него отдельная. Самая большая.

– А он кто? – спросила я, стараясь звучать так, будто мне вообще всё равно. Почти получилось.

– Просто друг, – сказал он, и тут же отпил сок, как будто хотел спрятать лицо за бокалом.

“Просто друг”.

Так начинаются все сериалы, где потом – шлёпок по щеке, шёпот в темноте и: “ты разбил мне жизнь”.

Но я ничего не сказала.

Вместо этого – выпрямила спину.

Подняла подбородок и улыбнулась так, как улыбаются женщины, которые точно знают: они встретят этого «просто друга» – и это будет совсем не просто.

Я осталась внизу на миг.

Чтобы успеть выдохнуть.

Чтобы не чувствовать себя лишней среди настоящего.

Потому что знала – утро всегда даёт выбор: остаться в тени… или выйти на палубу и встретить солнце лицом, жизнь – она как море: Глубокая, переменчивая, невозможная. Ты не всегда знаешь, кого встретишь. Но точно чувствуешь: этот рейс станет чем-то. Чем-то, что ты потом будешь вспоминать. Касаясь губ. Ногами – босыми – по дереву. Сердцем – через много лет. Ты не забудешь. Никогда.

Я поднялась наверх.

Туда, где уже сервировали завтрак.

Воздух был прохладным, ещё не успевшим нагреться от дня, и пах чем-то… дорогим.

Как будто солнце распылило свой парфюм раньше времени.

И в этом аромате было всё: соль, цитрусы, загар и предчувствие чего-то, что лучше не называть.

На длинном столе уже стояли тарелки с фруктами, тёплыми круассанами и мимозой в тонких бокалах.

Скатерть – безукоризненно выглажена, стулья – выверены по оси, а из динамиков негромко струился джаз – чувственная обработка чего-то, что когда-то было невинным.

Я подошла к перилам. Просто – посмотреть на море.

Оно было… глубоким. Тихим.

Слишком красивым, чтобы доверять.

Такой синий – как глаза мужчины, который умеет лгать, не дёрнув ни одним мускулом. Такой безмятежный, что захотелось прыгнуть в него – только чтобы проверить, обманет ли оно тоже.

И вдруг – за спиной голос:

– Ну что, русалочка, решила показаться на свет?

Я не повернулась сразу. Мне нужно было два вдоха. Чтобы взять себя в руки. И не убить взглядом. Мир внезапно стал слишком тесным для воздуха.

Я повернулась.

Он.

И я поняла – я ещё не до конца протрезвела. И, может быть, слава Богу. Потому что если бы была трезвой – отвела бы глаза. А так – просто смотрела.

Как он идёт.

Как свет касается его кожи.

Как белая льняная рубашка подчёркивает загар и силу. Рукава закатаны. Преднамеренно небрежно. Как будто он может всё – и при этом не спешит.

Он шёл медленно.

Знал, что за ним смотрят. Но не играл.

Он – не тот, кто нуждается во внимании. Он – тот, на кого внимание падает, как вода на камень: естественно.

Я не знала его имени.

Но я знала его лоб.

Складку между бровей.

Я знала, как у него очерчены скулы – будто их вырезал кто-то, кто слишком увлекался совершенством, у кого не было ни жалости, ни промаха.

Я знала, что его губы – слишком выразительны для мужчины. И опасны для женщины, которая слишком долго была одна.

И когда он поднял взгляд – мне показалось, кто-то дёрнул за внутренний занавес. Где-то в груди. Слишком резко. Слишком точно.

Глаза – спокойные. До неприличия.

Как у человека, который знает, что может испортить тебе всё настроение одной фразой.

Он смотрел не на платье.

Не на губы.

Он смотрел – как будто считывал код доступа. Взгляд – ленивый, как у хищника, который знает: добыча никуда не денется.

В пальцах – бокал мимозы. Я взяла его со стола раньше, чем подошла к перилам. Я сделала глоток. Спряталась за вкусом.

Он подошёл ближе.

Голос – низкий. Как подача винила на старом проигрывателе.

Медленный. Тёплый. С оттенком усталой насмешки.

Как у мужчины, который видел слишком многое – но сейчас перед ним только ты.

– А ты здесь, – сказала я.

– А ты всё ещё не умеешь здороваться, – ответил он, подойдя ближе. На полшага ближе, чем это удобно.

– Я умею. Просто у меня аллергия на неожиданности, – ответила я.

Хотела добавить что-то дерзкое. Что-то, что покажет: я не впечатлена.

Но я уже была впечатлена.

Он усмехнулся.

И мне стало жарко от того, как спокойно он держится.

Как будто это я – его неожиданность.

И он уже знает, чем всё закончится.

– И как называется этот образ? – спросил он, склонив голову, будто собирался попробовать меня на вкус.

– Образ женщины, которая не собирается отвечать на вопросы мужчин с идеальной челюстью.

– Звучит как защитная реакция.

– Это не защита. Это привычка.

– Плохая?

– Выжившая.

Он не отступил. Конечно нет. Такие мужчины не отступают – они приближаются. Миллиметр за миллиметром. Пока ты не поймёшь, что ты не на пляже. А в эпицентре.

– Я слышал, ты исчезаешь без предупреждения, – сказал он, и голос у него был… Как теплый алкоголь.

– А ты – появляешься без приглашения. Интересно, кто из нас хуже воспитан?

Он молчал. Но в этом молчании было движение. Молнии.

Я чувствовала, как он смотрит – будто медленно срывает с меня каждую броню, даже ту, которой я ещё не обзавелась.

– Кейт.

Он произнёс моё имя так, будто у него во рту было не имя, а грех. И он не знал – выплюнуть или глотнуть.

– Ты знала, что я найду тебя?

– Нет, – ответила я. – Я надеялась, что ты не такой предсказуемый.

– Я не предсказуемый. Я настойчивый.

Он остановился рядом. Совсем. Настолько, что я почувствовала – его запах. Морской воздух и специи. И запах мужчины, который не просит. Он берёт.

Я сделала шаг в сторону. Потому что всё внутри сказало: если останешься – утонешь.

Он не остановил. Только добавил тише:

– А ты знала, что я скучаю?

И вот это было уже по-настоящему опасно.

Я сглотнула – непроизвольно.

Он это заметил. Конечно.

– Осторожно, – выдохнула я, будто предупреждала его. Хотя на самом деле – себя.

– Уже поздно, – сказал он, не убирая взгляда с моей шеи, будто там было что-то, чего не было ни на одном теле до меня.

И правда, было. Там билось всё то, что я прятала. Под слоем иронии. Под сарказмом. Под этим чёртовым платьем.

Он шагнул ближе. Теперь между нами не было даже воздуха.

Он был внутри моего дыхания.

– Не делай этого, – шепчу я.

– Что именно? – голос у него мягкий, как кожа перчаток, что пахнут табаком и властью.

– Не смотри на меня так.

– Так как?

– Будто ты уже внутри моей мысли.

Он чуть склонил голову. Его пальцы коснулись моего локтя. Не крепко. Почти невесомо. Но как будто он уже держал меня – за запястье моей воли.

– А ты знаешь, – прошептал он, – у меня есть правило.

– Не говорить с женщинами в платьях, которые пахнут грехом?

Он усмехнулся.

– Нет. Никогда не прикасаться… если не уверен, что с этого начнётся конец.

Я смотрела в море, но видела только его.

Только линию челюсти, упрямо вырезанную самой судьбой.

Только губы, которые не произносили обещаний – но были способными разрушать клятвы.

Только руку, которая могла и обнять, и удержать, и… сломать всё, что во мне ещё сопротивлялось.

– зачем ты пришёл?

Он не ответил сразу.

Он смотрел, как ветер играл с моим плечом – тёплым, непокрытым, слишком живым.

И, наконец, ответил:

– Потому что если ты уйдёшь ещё раз – я захочу быть причиной.

Я должна была уйти сейчас. Сделать шаг назад.

Сказать что-нибудь острое, остудить, разрушить этот момент.

Но я стояла.

Смотрела.

И молчала.

И он это понял. И шагнул ближе. Ровно настолько, чтобы я перестала быть собой – и начала быть его искушением.

Я не ответила.

Вместо слов – вдруг стало слышно, как шуршит ткань на моих плечах. Как будто платье стало тоньше. Как будто воздух между нами – не воздух, а ожидание.

Я почувствовала свои ключицы.

Словно он их обозначил взглядом.

Почувствовала свои бёдра – как будто они уже были во власти его рук, но он не приблизился.

Почувствовала шею – так ярко, что могла бы поклясться: там осталось тепло его дыхания, которого не было.

Я стояла перед ним. В платье. Но ощущала себя – как будто я в обещании. В нём. В том, что ещё не произошло, но уже случилось. Как будто он уже тронул меня.

Без прикосновения.

Только взглядом. Точнее – тем, что было за взглядом. Тем, что говорит: «Я знаю, как ты звучишь. Я знаю, как ты дышишь, когда молчишь.»

А потом он просто… повернулся.

И ушёл.

Как будто музыка играла только для него, не потому что он просил, а потому что она всегда ждала – именно этого момента, именно этих шагов.

Как будто каждый шаг – это «да», которое он слышал всю жизнь.

Как будто всё вокруг замерло – даже моё желание.

Даже моя дрожь.

Даже мои колени – больше не принадлежали мне.

И потому что в этой секунде я поняла: он никогда не просит.

Я сделала глоток. Нет, не мимозы – воздуха, момента, себя. Потому что вкус был – он. Не на языке. На коже. Под рёбрами. В нервах, которые вдруг решили сменить владельца.