Однажды в лесу

2

Однажды я возвращался верхом на лошади из разведывательного лагеря и вдруг увидел, как прямо в лесу у зарослей сахарного тростника сидит какой-то человек и ест кашицу из гороховой муки, разведенной с водой. Поскольку у него не было посуды, он размешивал кашицу прямо на своем грязном хлопковом джоти, отогнув немного его край. Ее было настолько много, что у меня в голове не укладывалось, как один человек, пусть даже индиец, может столько съесть. Заметив меня, мужчина тут же прекратил есть, поднялся и почтительно поприветствовал меня: «Господин управляющий! Я тут перекусывал, прошу прощения».

Я никак не мог понять, за что должен простить человека, который сидел в одиночестве и спокойно ел. «Ешь-ешь, совсем не нужно подниматься. Как тебя зовут?» – обратился к нему я.

«Вашего покорного слугу зовут Дхаотал Шаху, господин», – вежливо ответил он, но так и не сел.

На вид ему можно было дать лет шестьдесят с небольшим. Это был высокий, подтянутый, смуглый мужчина, одетый в грязное дхоти и жилет, босой.

То была моя первая встреча с Дхаоталом Шаху.

Вернувшись в контору, я спросил у сборщика налогов Рамджо́та:

– Ты знаешь Дхаотала Шаху?

– Конечно, господин. Кто же в этих краях не знает Дхаотала Шаху? Он богатый ростовщик, состоятельный человек, тут все его должники. Он живет в Ноугочххии.

Слова Рамджота удивили меня. Чтобы богатый человек вот так сидел посреди леса и ел прямо из грязного края дхоти кашицу из гороховой муки? Сложно представить, что какой-нибудь состоятельный бенгалец мог сделать так же, поэтому я подумал, что Рамджота преувеличивает, но кого бы в конторе я ни спросил, все отвечали ровно то же самое: «Дхаотал Шаху? Да у него денег куры не клюют».

Впоследствии Дхаотал Шаху не раз приходил в мою контору по работе, и чем больше мы общались, тем сильнее я убеждался, что познакомился с удивительным человеком, и если бы не знал его лично, ни за что бы не поверил, что такие люди могут существовать в двадцатом веке.

Как я и предполагал, Дхаоталу Шаху было около шестидесяти трех-шестидесяти четырех лет. Он жил в деревне Ноугоччхия в двенадцати-тринадцати милях к юго-востоку от наших земель. Практически все местные арендаторы, фермеры, заминдары и торговцы были его должниками. Но его беда заключалась в том, что он совершенно не умел требовать данные в долг деньги обратно. Сколько людей так и не вернули ему ни анны! Такому скромному, добродушному человеку не стоило идти в ростовщичество, но ему сложно было отказать людям. Он полагал, что раз уж ему предлагают большие проценты, надо точно давать взаймы. Однажды Дхаотал пришел со мной повидаться. Развязав узел на накидке, он вытащил оттуда старые бумаги и протянул мне их со словами: «Господин, не могли бы вы быть любезны и посмотреть мои документы?»

Я проверил бумаги и обнаружил, что Дхаотал Шаху вовремя не уведомил о необходимости погасить долг, и из-за того, что срок действия договора истек, он потерял около восьми-десяти тысяч рупий.

Дхаотал развязал еще один узел на накидке и выудил оттуда кипу ветхих документов: «Господин, и вот это посмотрите, пожалуйста! Я думаю, может, съездить в город и показать их адвокату, никогда не вел судебных тяжб, да и нет желания. Я отправляю напоминания о погашении долга, но от многих так и не получаю ни анны».

Все эти документы на сумму порядка четырех-пяти тысяч рупий также уже не имели никакой силы. Все обманывают этого простодушного человека.

– Шаху-джи, ростовщичество – это не твое. В этих краях таким делом могут заниматься только жесткие и беспринципные люди вроде Рашбихари Сингха, у которых всегда наготове отряд громил с дубинками, способных в любой момент наведаться к должнику и отобрать у него урожай, чтобы погасить долг и проценты. А такому добряку, как ты, никто не станет выплачивать долг. Не давай больше никому взаймы.

Но убедить Дхаотала я не смог. Он ответил: «Далеко не все обманывают, господин. Солнце и луна по-прежнему восходят на небе, и там, наверху, есть тот, кто заведует всем в этом мире. Разве можно оставлять деньги лежать без дела? Нет, так не пойдет, их нужно пускать в оборот и увеличивать проценты. Это мой источник заработка».

Сложно было понять ход его мыслей: пускать на ветер живые деньги в погоне за процентами казалось мне плохим источником заработка. Прямо у меня на глазах Дхаотал Шаху без тени сожаления разорвал в клочья расписки на пятнадцать-шестнадцать тысяч рупий, словно это была стопка ненужных бумаг, хотя к этому моменту они и правда в нее превратились. Ни его рука, ни голос даже не дрогнули. Он добавил: «Господин, я нажил себе состояние, продавая семена горчицы и клещевины. От родителей мне не осталось ни гроша. Сам всё заработал, сам и растрачиваю. Когда ведешь свое дело, оно всегда так, господин, – деньги приходят и уходят».

Я прекрасно это понимал, но всё равно недоумевал, многие ли смогли бы вот так спокойно стерпеть большой ущерб. У Дхаотала Шаху было лишь одно пристрастие: время от времени он вытаскивал из мешочка из красной материи небольшой орехокол и бетелевый орех, раскалывал его и клал в рот. Однажды он сказал мне, улыбнувшись: «Я каждый день ем бетелевые орехи, господин. Столько денег на них трачу». Будь равнодушие к деньгам и способность с пренебрежением относиться к большим потерям каким-нибудь философским учением, я не знал бы более совершенного философа, чем Дхаотал Шаху.

3

Всякий раз направляясь куда-то через Пхулкию Бойхар, я проезжал мимо небольшой хижины с крышей из кукурузных листьев, принадлежавшей Джойпа́лу Кума́ру. Только он был не из тех Кумаров, что из касты гончаров, а безземельным брахманом.

Дом Джойпала Кумара располагался под раскидистым многолетним баньяновым деревом. У него не осталось никого, кто мог бы позаботиться о нем; уже далеко не молод, высокого роста, худощавого телосложения, с длинными седыми волосами. Всякий раз, когда я проезжал мимо, он молча сидел на пороге своей хижины. Никогда не видел, чтобы он курил, или занимался каким-либо делом, или напевал какую-нибудь песню. Для меня оставалось загадкой, как может человек просто так молча сидеть и ничего не делать. Это пробуждало во мне любопытство и интерес, и каждый раз, оказываясь у его дома, я не мог удержаться от того, чтобы не остановить лошадь и не перекинуться с ним парой слов.

Как-то я спросил его:

– Джойпал, чем ты тут, сидя на пороге, занимаешься?

– Да как чем, вот сижу, господин.

– Сколько тебе уже лет?

– Не считал, но, когда построили мост через реку Коши, я еще мог пасти буйволов.

– Ты был женат? У тебя дети есть?

– Жена уже лет двадцать-двадцать пять как умерла. Были две дочери, тех тоже уже нет лет тринадцать-четырнадцать. Остался я один.

– Тебе не наскучило вот так, одному, здесь сидеть? Ни с кем не говоришь, никуда не ходишь, ничего не делаешь.

– А почему должно наскучить, господин? Хорошо себе живу, всё нравится, – он удивленно посмотрел на меня.

Мне было не понять Джойпала. Я вырос и выучился в Калькутте: то работа, то встречи с друзьями, то чтение книг, то походы в кино, то прогулки – как человек может обходиться без всего этого, для меня непостижимо. Я подумал о том, сколько всего поменялось в мире за последнее время, – знал ли хоть о части этих перемен Джойпал Кумар, вот уже двадцать лет коротающий день за днем, сидя на пороге своего дома? Когда я учился в младших классах школы, он сидел у дверей своей хижины, когда я получил степень бакалавра, он всё так же сидел у дверей своей хижины. Я подумал о том, как удивительно насыщены разными крупными и не очень событиями дни моей жизни и как однообразно протекали дни его одинокой и безрадостной жизни.

Хотя хижина Джойпала располагалась прямо в центре деревни, поблизости не было ни одного жилища – только кукурузные поля и невозделанные земли. Пхулкия-Бойхар – совсем крохотное поселение, всего десять-пятнадцать хозяйств, и все жители тут разводят буйволов, которых пасут в окружающих деревню со всех сторон лесах. Весь день они трудятся в поте лица, а вечерами собираются вокруг костра из бобовой шелухи, разговаривают, жуют бетель или курят самокрутки из листьев салового дерева. Кальян в этих краях практически не курят. Но я никогда не видел, чтобы кто-нибудь из жителей говорил с Джойпалом.

На самой верхушке многолетнего баньяна поселилась и свила гнезда стая цапель – если смотреть издалека, казалось, словно крона дерева покрылась пышными белыми соцветиями. Стоя порой в полном одиночестве в густой тени, окутывающей подножие баньяна, я смотрел вокруг, и всюду далеко на горизонте мне виделись синие горные гряды, которые прижались друг к другу, словно дети, взявшиеся за руки. Когда я останавливался в тени баньяна и заговаривал с Джойпалом, мне казалось, будто этот тихий, размеренный и незатейливый ход жизни под сенью огромного дерева постепенно начинает влиять на меня. Какой толк от сутолоки и беготни? Как прекрасна тень под этим зеленым баньяном, облюбованным самим Кришной, как текучи воды Ямуны, как отраден ход времени, преодолевающего столетие за столетием!

Неторопливое течение жизни Джойпала и свободолюбивая красота этих земель постепенно обратили меня в такого же безучастного, невозмутимого и равнодушного ко всему Джойпала Кумара. Более того, мои глаза стали видеть то, чего раньше не замечали, а голову посещали мысли, о которых раньше и подумать не мог. В итоге я настолько влюбился в природу этого обильного зеленого края и ее свободу, что, если случалось по работе поехать в Пурнию или Мунгер, это становилось для меня пыткой. Казалось, я отсчитывал каждую минуту, когда смогу увидеть свой лес, его непроницаемое одиночество, невиданной красоты лунный свет, закаты, тучи и проливные дожди в месяц бойшакх и летний зной тихих ночей под куполом звездного неба!

Когда я, возвращаясь домой, оставлял далеко позади поселения людей и, проезжая мимо столбов из деревьев акации Муку́нди Чаклада́ра, заезжал в свой лес, бескрайняя лесная чаща, цепи гор, стаи диких попугаев и антилоп-нильгау, яркий свет солнца и свобода природы тут же очаровывали меня.

Глава 5

1

Близился к завершению месяц поуш. Ночами луна заливала всё вокруг своим ярким светом, а холод пробирал до костей. Я отправился с проверкой из главного управления в контору в Лобтулии. К тому моменту, когда я расправлялся со своим ужином, было обычно уже около одиннадцати ночи. Одним таким вечером я вышел на улицу после ужина и увидел в серебристом лунном свете, что во дворе конторы стоит – в такой поздний час! – какая-то девушка, промокая под изморосью. Я спросил у сборщика налогов:

– Кто это там стоит?

– Это Кунта. Она узнала, что вы приезжаете и спросила у меня вчера, можно ли ей забирать остатки вашего риса. Ее детям совсем нечего есть. Ну я и сказал, мол, пусть приходит.

Пока мы разговаривали, сторож конторы Болоя́ вылил в глубокую металлическую чашку девушки остатки моего риса с чечевичной похлебкой, кусочки рыбы, тушеные овощи, рис с молоком, и девушка тут же скрылась.

Я пробыл в Лобтулии по делам около десяти дней и каждый вечер видел, как эта девушка, прикрывшись тонким куском ткани, стояла у колодца конторы, несмотря на страшный холод, и дожидалась остатков моего ужина. Понаблюдав за ней несколько дней, я поинтересовался у сборщика налогов:

– Эта девушка, Кунта, которая каждый день приходит за рисом, кто она? Она живет в лесу? Никогда ее раньше не видел.

– Сейчас всё расскажу, господин.

С наступлением вечера мы разожгли в конторе очаг, и, пододвинув к потрескивающему огню свой стул, я еще долгое время просидел за работой, сверяя расчеты о собранных налогах. После ужина я решил, что с работой на сегодня покончено, и, отложив бумаги, приготовился слушать рассказ сборщика налогов.

– Ну, слушайте, господин. Лет десять назад в этих краях всем заправлял раджпут Де́би Сингх. Он держал в страхе многих гангота, крестьян и скотоводов. Деби Сингх зарабатывал, раздавая им всем деньги под большие проценты, а когда они не могли вернуть долг, выбивал из них и деньги, и проценты дубинками. В этом ему помогал его отряд из восьми или девяти громил. Вот как сегодня главный ростовщик тут – раджпут Рашбихари Сингх, тогда им был Деби Сингх.

Он переехал в Пурнию из округа Джаунпу́р. А затем, занимаясь ростовщичеством, постепенно подчинил себе многих гангота. Спустя несколько лет как Деби Сингх поселился здесь, он поехал в Ка́ши и там, посетив дом какой-то гетеры, познакомился с ее четырнадцати- или пятнадцатилетней дочерью, влюбился в нее и вскоре сбежал с ней сюда. Здесь они и поженились. Ему было около двадцати семи-двадцати восьми лет. Когда все узнали, чья она дочь, друзья-раджпуты Деби Сингха не хотели даже сидеть с ним за одним столом и отказались от него. Но тогда у него были деньги, и ему всё было нипочем. Потом жизнь на широкую ногу и судебная тяжба с Рашбихари Сингхом полностью разорили Деби Сингха, и вот уже года четыре прошло, как он умер.

А эта самая Кунта – вдова раджпута Деби Сингха. Было время, когда она выезжала в парчовом паланкине, чтобы совершить омовение, к месту слияния рек Коши и Калва́лия, ела сахарные леденцы из Бикане́ра, а что с ней стало теперь! Беда еще и в том, что все знают, что она дочь гетеры, и никто здесь не хочет с ней общаться – ни близкие и друзья ее мужа-раджпута, ни местные гангота. После сбора пшеницы на полях остаются ее стебли, и она обходит близлежащие поля с небольшой корзинкой, собирает их и пару месяцев кормит ими своих маленьких детей. Но я никогда не видел, чтобы она сидела с протянутой рукой, собирая милостыню, господин. Теперь вот вы приехали, управляющий заминдара, всё равно что раджа, поэтому она не считает оскорблением забирать остатки вашей еды.

– А после этого ее мать, та гетера, не пыталась найти свою дочь? – спросил я.

– Не помню такого, господин. Да и сама Кунта тоже не искала мать. Теперь главная ее забота – прокормить детей. Это сейчас вы видите ее такой, а раньше она была из красавиц, которых тут никто никогда не видел. Теперь и возраст ее уже не тот, и от былой красоты из-за сложной вдовьей жизни ничего не осталось. Кунта – хорошая и славная девушка, но тут все от нее нос воротят, не хотят общаться, из-за того что она дочь гетеры.

– Это я понял, но как же она возвращается домой, совсем одна, такой глубокой ночью через густой лес? Это же почти в полутора милях отсюда!

– Да разве можно ей бояться, господин? Ей постоянно приходится ходить одной через этот лес. У нее ведь нет никого, кто бы о ней позаботился.

Это был конец месяца поуш. Я завершил все дела в Лобтулии и вернулся к себе. В середине магха мне вновь потребовалось съездить туда, чтобы сдать в аренду небольшой участок для выпаса скота.

Холод к тому времени не только не спал, но даже усилился из-за западного ветра, дувшего днями напролет, к вечеру тут было особенно морозно. Однажды я отправился к северной границе одного из участков и уехал далеко от конторы – кругом, куда ни посмотри, темнели только заросли дерева кул[35]. Торговцы из Чха́пры и Музаффарпу́ра арендовали эти леса для разведения лаковых червецов и зарабатывали на этом большие деньги. Я уже было подумал, что заблудился в роще деревьев кул, как вдруг услышал женские рыдания, плач и крики маленьких детей, грубую мужскую ругань. Проехав вперед, я увидел, как мужчины-арендаторы, намотав на кулак волосы девушки в грязной и разорванной одежде, тащат ее за собой, а за ними бегут плачущие дети. В руках одного из них была маленькая плетеная корзина, наполненная наполовину спелыми плодами дерева кул. Увидев меня, мужчины принялись увлеченно рассказывать мне, как эта бессовестная воровала плоды, обрывая деревья в арендуемом ими лесу, но они сейчас приведут ее к сборщику налогов для разбирательств, как раз и господин управляющий здесь.

Сначала я пригрозил им и сказал отпустить девушку. Напуганная и пристыженная, она тут же скрылась за деревом. Мне стало жаль ее.

Но мужчины не хотели так просто отпускать ее. Я попытался объяснить им:

– Послушайте, неужели вы разоритесь от того, что эта бедная женщина набрала в вашем лесу полкорзинки плодов, чтобы накормить своих детей? Отпустите ее домой.

– Вы не понимаете, господин. Эта Кунта из Лобтулии повадилась обрывать наши деревья. Мы уже несколько раз ловили ее на воровстве. Если не преподать ей урок на этот раз…

Я вздрогнул от удивления. Кунта! Как же я мог ее не узнать? Причиной было то, что я никогда не видел ее днем – только ночью. Я тут же приказал мужчинам оставить ее в покое. Она с детьми ушла домой, а ее корзинка и палка для сбора плодов так и остались лежать на земле – испуганная и смущенная, она, видимо, не решилась забрать их. Когда я попросил одного из мужчин отнести их в контору, он обрадовался – видно, подумал, что их теперь уж точно конфискуют. Вернувшись, я спросил у сборщика налогов:

– Боноварила́л, почему люди тут такие жестокие?

Он расстроился, узнав о случившемся. Боновари – хороший человек, и, в отличие от других людей тут, ему не чуждо сострадание. Он тут же послал своего человека в Лобтулию, отнести Кунте ее корзинку и палку. Но с той ночи Кунта больше ни разу не пришла за рисом. Видимо, стыдилась.

2

На смену зиме наконец-то пришла весна.

Милях в четырнадцати-шестнадцати от юго-восточных границ нашего поместья, или в двадцати восьми-тридцати милях от главного управления, в месяц пхалгун проходила знаменитая деревенская ярмарка по случаю празднования Холи, и я решил, что в этом году непременно на нее поеду. Я давно не бывал в людных местах, к тому же мне было любопытно, как проходит ярмарка в этих краях. Но все в конторе раз за разом пытались убедить меня отказаться от этой затеи – мол, дорога непростая, вокруг одни горы и лес, да еще и тигры с дикими буйволами могут встретиться по пути. Изредка, конечно, попадаются отдельные хижины, но они далеко, случись беда, никто и на помощь не придет, и тому подобное.

Никогда в жизни не представлялась мне возможность совершить какой-нибудь отважный поступок. Пока я тут, нужно ею воспользоваться: где потом в Калькутте найдешь густые леса, тигров и диких буйволов? Я представил увлеченные лица и горящие глаза своих будущих внуков, когда они услышат все эти истории от меня, и, не обращая внимания на протесты Мунешшора Мохато, сборщика налогов и секретаря Нобина-бабу, рано утром оседлал лошадь и отправился в путь. На юго-востоке наших земель лес особенно густой, поэтому прошло около двух часов, пока я выехал за их пределы. Можно сказать, дорог здесь практически не было, и ехать на чем-то, кроме лошади, через такую чащу просто невозможно – всюду камни, заросли салового дерева, сахарного тростника и кустов тамариска, тропинка извилистая и то резко поднимается на высокие песчаные насыпи, то круто спускается в низины из краснозема; иногда на пути встречаются небольшие холмы, густо поросшие колючками. Из-за плохой дороги и постоянно встречавшихся на моем пути валунов ехать быстро не получалось: я то пускал лошадь галопом, то переходил на рысь, а порой и вовсе давал ей идти шагом.

Но я был рад выбраться куда-нибудь за пределы поместья, ведь с тех пор как приехал сюда на службу, эти бескрайние поля и густые лесные чащи, звенящие пустотой, постепенно заставили меня забыть о родной Бенгалии, о многих привычках и повадках светского мира, о друзьях и товарищах, оставшихся в Калькутте. Так какая разница, быстро или медленно скачет моя лошадь и много ли я проехал, если подножия гор охвачены красным пламенем цветущего дерева дхак, ветви деревьев клонятся к земле под тяжестью переполняющих их соцветий, а напоминающие подсолнухи желтые цветы дерева голголи лениво греются под полуденным солнцем, источая нежный аромат?

Разница, между тем, была, ведь я мог запросто заблудиться, еще до того как покину пределы наших земель, – это я хорошо понимал. Некоторое время я ехал погруженный в свои мысли и совсем не обращал внимание на дорогу, как вдруг обнаружил, что далеко впереди с одного края горизонта до другого длинной синеватой полосой вытянулся огромный лес. Откуда он только взялся? В конторе мне никто не говорил, что неподалеку от Мойшо́нди, где должна проходить ярмарка, есть такой большой лес. Но уже в следующее мгновение до меня дошло, что я сбился с пути, – и передо мной не что иное, как заповедный лес Мохонпура, что на северо-востоке от нашей конторы. В этой стороне не было протоптанных тропинок, да и люди особо тут не ходили. К тому же всё вокруг выглядело одинаково: те же низины из краснозема, те же чащи деревьев голголи и то же палящее солнце. Поэтому человеку, плохо знакомому с этой местностью, не составит большого труда потеряться тут.

Я натянул поводья и повернул обратно, примерно прикинув, в какую сторону нужно двигаться. Ехать на лошади в нужном направлении через этот незнакомый, огромный, непроходимый лес – всё равно что вести корабль по намеченному пути в открытом океане или управлять самолетом в бескрайнем небе. Сведущие в этом люди меня сразу поймут.

Опять ряды тех же выжженных солнцем безлистных кустарников, то же сладкое благоухание лесных цветов, те же гряды холмов, напоминающие горные цепи, и то же буйство красоты кроваво-красных соцветий дерева дхак. Уже перевалило за полдень, и я подумал, что было бы неплохо смочить горло водой, но тут же вспомнил, что ничего, кроме реки Каро, мне на пути не встретится, а река – далеко за пределами нашего поместья, из которого я всё никак не могу выехать. От этой мысли еще сильнее захотелось пить.

Я поручал Мукунде Чакладару установить на границах наших земель какой-нибудь опознавательный столб, флаг или что-то подобное, но, поскольку я никогда раньше сюда не доезжал, то не знал, что он не исполнил мое распоряжение. Наверное, подумал, мол, калькуттский господин управляющий не станет утруждать себя поездкой в такую глушь, чтобы проверить его, а сам посчитал установку какого бы то ни было опознавательного знака излишней – пусть всё как было, так и останется.

Когда наконец я пересек наши границы, то увидел, как где-то неподалеку поднимается дым, и поехал в ту сторону. В лесу сидела группа мужчин и заготавливала древесный уголь, который зимой они будут разносить по деревням и продавать. В этих краях зимой бедняки спасались от холода, разжигая уголь в глиняных горшках; и хотя четыре килограмма древесного угля стоили пайсу, многие не могли себе это позволить. Мне было сложно понять толк в тяжелом труде по изготовлению древесного угля, который они продадут за пайсу[36], но она здесь была в разы ценнее, чем в Бенгалии, и, только приехав сюда, я это осознал.

Мужчины сидели под навесом из сухого тростника и соломы в чаще из деревьев хурмы и миробалана и ели кукурузу вместе с солью, обернув ее молодыми листьями сала. Неподалеку в большой яме горели поленья, и какой-то паренек то и дело переворачивал их длинной палкой из салового дерева.

– А что это горит в яме? – спросил я.

Прекратив есть, они тут же повставали со своих мест и, испуганно глядя на меня, ответили: «Древесный уголь, господин».

Я был верхом на лошади, и, приняв меня за сотрудника лесного департамента, они заволновались: леса в этом регионе находятся под особой государственной охраной, и вырубать их или изготовлять уголь без особого разрешения незаконно.

Заверив их, что я не из лесного департамента и они могут спокойно продолжить свое дело, я попросил у них немного воды. Какой-то мужчина тут же принес мне чистой воды в натертом до блеска металлическом сосуде. Оказывается, неподалеку есть водопад и эта вода – оттуда.

– Водопад? А где? – поинтересовался я. – Никогда не слышал о нем!

– Не водопад, господин, небольшой родник. В расщелине между горами понемногу собирается вода, за час набирается примерно пол-литра, но она очень чистая и холодная.

Я отправился посмотреть на это место. Какая прекрасная и прохладная лесная тропа! Должно быть, феи спускаются темными весенними или зимними ночами в эту одинокую лесную обитель, чтобы предаться водным забавам. Это был уединенный уголок в густой части леса, окруженный рощицей из хурмы и чаро́ли[37]; каменная плита, устилавшая его поверхность, с течением времени стала гладкой, словно ступа дхенки[38], и напоминала огромный каменный алтарь или глубокую чашу. Ветви цветущего чароли, сала и жимолости, склонявшиеся к ней, окутывали всё вокруг непроницаемой тенью и источали приятное благоухание. В расщелине понемногу собиралась вода, но пока не набралось и пятидесяти миллилитров – недавно ее осушили, чтобы напоить меня.

Мужчины сказали мне, что о существовании этого родника многие не догадываются, а они знают, поскольку днями напролет проводят в лесу.

Миль через пять я вышел к реке Каро. Берега у нее были высокие и песчаные, они круто спускались к руслу, в котором сейчас практически не осталось воды, поэтому спуск к реке напомнил мне нисхождение с высокого холма. Пока я переправлялся на другую сторону, уровень воды местами доходил до седла моей лошади. Поджав ноги под себя, я аккуратно довел ее до берега, утопающего в зарослях дерева дхак, – каждый склон был охвачен кроваво-красным пожаром цветущего лесного пламени. Тут я увидел, как из леса выходит дикий буйвол и начинает рыть копытом землю. Натянув поводья, я остановил лошадь. Вокруг не было ни души. Что если он нападет на меня? Но, к счастью, животное вновь скрылось в лесной чаще.