Однажды в лесу

Да и откуда взяться новым арендаторам? Все те, кто приходит из близлежащих округов – Му́нгера, Пурнии, Бхагалпу́ра, Чха́пры, – услышав стоимость аренды, тут же уходят. Но несколько человек всё же согласились. Если такими темпами дело пойдет и дальше, то эти десять тысяч бигхов леса обзаведутся своими арендаторами только лет через двадцать-двадцать пять.

Во вверенных мне землях – тоже в глубокой лесной чаще, в девятнадцати милях отсюда – имелось несколько поселений с конторой сборщика налогов. Эта местность называлась Лобтулия, и необходимость держать там отдельную контору объяснялась тем, что каждый год этот лес сдавался в аренду пастухам для выпаса буйволов и коров. Помимо этого, имелся также участок в две-три сотни бигхов, предназначенный для разведения лаковых червецов. Для сбора этих средств тут и держали небольшую контору со сборщиком налогов с ежемесячным жалованием в десять рупий.

Подошло время сдачи этих участков в аренду, поэтому я верхом на лошади отправился в Лобтулию. Мой путь пролегал через Пху́лкию-Бойхар – небольшую полосу немного приподнятых красноземов длиной примерно в семь-восемь миль, изобилующую разнообразными деревьями и кустарниками. Местами лес был настолько густой, что ветви касались боков моей лошади. Там, где холмы Пхулкии-Бойхар спускались к равнине, протекала, приятно журча по мелким камням, горная речка под названием Ча́нон. В сезон дождей ее русло полноводно, а зимой воды практически нет.

Это была моя первая поездка в Лобтулию. Мне подготовили крохотную хижину с соломенной крышей, земляным полом и стенами, сложенными из сухих веток и тростника. Я добрался туда незадолго до наступления сумерек, но всё равно успел замерзнуть – там, где я жил, не так холодно.

Сипаи набрали веток и развели огонь, я расположился на складном стуле, а все остальные расселись вокруг костра. Сборщик налогов притащил откуда-то огромного пятикилограммового карпа, и встал вопрос, кто его будет готовить. Я не взял с собой повара и сам готовить не умею. В итоге было решено назначить ответственным за приготовление пищи брахмана из Митхилы[10] по имени Ко́нту Ми́сро, который, как и другие несколько человек, пришел сюда для встречи со мной.

– Все эти люди собираются брать землю в аренду? – спросил я сборщика налогов.

– Нет, господин. Они пришли сюда ради еды. Услышали о вашем приезде и уже как пару дней тут. Такие у местных повадки. Завтра, наверное, еще многие придут.

Для меня это было в новинку.

– Это как же так? Я ведь их не звал!

– Они бедны, господин. Даже рис себе не могут позволить, круглый год питаются гороховой и кукурузной мукой. Для них поесть риса – всё равно что праздник. Вы приехали, а значит, будет рис, вот они и пришли. Сами увидите, сколько еще придет.

В отличие от них, люди в Бенгалии строго блюдут правила хорошего тона, но, сам не знаю почему, тем вечером эти простые, изголодавшиеся по нормальной еде люди казались мне такими замечательными! Рассевшись вокруг костра, они разговаривали между собой, а я слушал. Поначалу они не решались сесть возле меня и держались на почтительном расстоянии, но после моего приглашения всё же пододвинулись. Рядом Конту Мишро жарил рыбу на сухих ветках дерева а́cан, из дыма поднимался приятный аромат, напоминающий запах жженой смолы. Если немного отойти от костра, казалось, будто идет снег, до того было холодно.

Когда мы покончили с едой – а поели все, кто пришел, – была уже глубокая ночь. После вновь расселись у огня: то ли оттого, что место открытое, то ли из-за близости Гималаев, но холод стоял такой, что казалось, будто кровь в жилах стынет.

Нас было человек семь-восемь у костра. Впереди виднелись очертания двух крохотных хижин с соломенной крышей. В одной расположусь я, во второй – все остальные. Вокруг – темный лес, а над головой – усыпанная звездами бескрайняя гладь ночного неба. Мне вдруг почудилось, будто этот старый хорошо знакомый мир остался далеко позади, и я оказался на другой планете и пытаюсь постичь тайны ее другой, неведомой мне жизни.

Из всех гревшихся у огня мужчина лет тридцати-тридцати двух особенно привлек мое внимание. Его звали Гоно́ри Тева́ри. Смуглый крепкий юноша с длинными волосами, его лоб украшали две длинные тилаки[11]. Несмотря на холод, на нем была только толстая шаль, даже традиционного для жителей этих краев жилета, и того не оказалось. Немного понаблюдав за ним, я заметил, что он держится не очень уверенно, никому не возражает, но и не сказать, что сидит молча. Что бы я ни говорил, от него слышалось только: «Да, господин». Люди тут, внимая словам какого-нибудь уважаемого и влиятельного человека, в знак согласия лишь немного склоняют голову и почтительно произносят: «Да, господин».

– Ты откуда родом, Тевари-джи?[12] – спросил я.

По его удивленному взгляду было понятно, что он совершенно не ожидал, что я обращусь к нему напрямую, удостоив его такой чести. «Из Бхимда́штолы, господин», – ответил Тевари.

И вот так, вопрос за вопросом, он рассказал мне историю своей жизни. Его отца не стало, когда ему было двенадцать. Мальчика взяла на попечение пожилая тетка, сестра отца, но и она спустя лет пять после его смерти преставилась, и Гонори отправился скитаться по миру в поисках лучшей доли. Правда, мир его был маленьким – ограничивался на востоке городом Пурния, на западе окрестностями округа Бхагалпур, на юге безлюдными лесами Пхулкии-Бойхар, а на севере рекой Ко́ши. Странствуя из деревни в деревню, он случайным трудом зарабатывает себе на шарики из гороховой или чечевичной муки: то кому-нибудь домашнюю пуджу проведет, то в деревенской школе детей поучит, а иногда и просто руками поработает. Уже месяца два как совсем без работы: школа в деревне Порбота́ закрылась, а в бескрайних лесах Пхулкии-Бойхар никаких поселений нет, вот он и скитается от одного пастбища к другому и просит немного еды у пасущих в этих краях своих буйволов пастухов. А сегодня услышал, что должен приехать управляющий, и, как многие, тоже поспешил сюда. Почему пришел, еще более удивительно:

– Тивари-джи, почему сегодня здесь так много людей?

– Так все говорят, господин, что в контору в Пхулкии приезжает управляющий – а значит, можно будет поесть рис, вот они и пришли, и я вместе с ними.

– Местные совсем не едят рис?

– Откуда им его взять, господин? Мева́рцы[13] из Ноугоччхии каждый день едят рис, я, наверное, месяца три назад в последний раз ел. В конце месяца бха́дро[14] в доме раджпу́та[15] Рашбиха́ри Си́нгха было гулянье, он человек богатый, может позволить себе накормить всех рисом. После этого больше не ел.

Холод стоял страшный, но ни у кого из собравшихся не было теплой одежды. Ночь они проведут, греясь у костра, а когда под утро холод станет совсем невыносимым и сна не будет ни в одном глазу, сядут совсем близко к огню и будут ждать рассвет.

Не знаю почему, но той ночью эти простые, бедные люди, отчаянно борющиеся за жизнь, показались мне такими замечательными. Этот сумрачный лес и суровое зимнее небо не дают им беззаботно шагать по устланной нежными цветами дороге жизни, но именно они сделали из них настоящих людей. Их способность так сильно радоваться паре горстей риса, ради которых они пешком прошли девять миль из Бхимдаштолы и Порботы и пришли сюда без приглашения, поразила меня.

Глубокой ночью меня разбудил какой-то непонятный звук. В холод лишний раз показываться на улице совсем не хочется, а к такому холоду я и вовсе не был готов, а потому не привез с собой теплую одежду и постель. Одеяло, которым я обычно накрывался в Калькутте, здесь ближе к утру становилось ледяным. Бок, на котором я лежал, еще хоть немного сохранял тепло моего тела, но стоило только перевернуться на другой бок, как мне показалось, будто моя постель скрипит от холода, а сам я погружаюсь в ледяное озеро в морозную ночь месяца поуш[16]. Совсем рядом, из леса, доносились звуки какого-то топота и тяжелое дыхание, словно кто-то бежал, с треском ломая ветки.

Так и не поняв, в чем дело, я позвал сипая Бишнура́ма Па́нде и школьного учителя Гонори Тевари. Они сели на пол, сонливо потирая глаза, и в тусклом свете догорающего очага, который развели в конторе на ночь, на их лицах читалась причудливая смесь почтения, сонности и лености. Гонори Тевари прислушался и заверил: «Ничего страшного, господин. Это бегает по лесу стадо антилоп-нильгау».

Он собрался уже повернуться на бок и лечь спать, как я вновь спросил:

– Почему они вдруг так всполошились посреди ночи?

– Наверное, их преследует какое-то животное, господин. Отчего же еще? – успокоил меня Бишнурам Панде.

– Какое животное?

– Лесное, господин. Какое же еще? Может, тигр или медведь.

Я бросил взгляд на неприметную тростниковую ширму, прикрывающую вход в мою хижину. Она была настолько хлипкой, что, если снаружи собака толкнет ее, она свалится внутрь комнаты. Не стоит и говорить, что новость о каком-то тигре или медведе, которые этой тихой глубокой ночью гоняют стадо диких нильгау прямо перед моей хижиной, меня совсем не утешила.

Вскоре наступил рассвет.

3

Проходили дни, и лесная чаща всё больше очаровывала меня. Было что-то такое в ее уединенности и окрашенных киноварью макушках деревьев на закате дня, что неведомым образом влекло меня к себе, и я постепенно начал осознавать, что не смогу покинуть эти безбрежные, тянущиеся к горизонту лесные края и выжженные солнцем земли, источающие свежий аромат, и был уже не в силах просто так отказаться от этого ощущения свободы и приволья и вернуться в сутолоку Калькутты.

Это чувство не возникло неожиданно. Сколько нарядов и форм сменила эта лесная чаровница, всякий раз представая перед моим зачарованным взором в новом обличье и еще больше пленяя меня. То являлась вечерами, увенчав голову диадемой из невиданных багровых облаков, то приходила в жаркий полуденный зной, приняв облик сводящей с ума Бхайра́ви[17], то, обратившись небесной а́псарой[18], накидывала на плечи сотканную из лунного света вуаль, умащала тело ароматом свежих лесных цветов, украшала грудь гирляндой из звезд и посещала меня глубокими ночами, а иногда становилась грозной Ка́ли[19] и разрубала ночную тьму мечом яркого света созвездия Ориона.

4

Одну историю я не забуду никогда. Как сейчас помню, был праздник Холи[20]. Сипаи из нашей конторы отпросились на гулянья и целый день веселились на празднике, отбивая ритмы на барабанах-дхол. День уже клонился к вечеру, а звуки музыки и танцев всё не утихали, поэтому я зажег настольную лампу и сел писать письма в главное управление. К тому моменту, как я закончил, на часах было около часа ночи. Я почти околел от холода и решил выкурить сигарету. Подойдя к окну, я мельком взглянул в него, и то, что увидел там, заставило меня застыть в восхищении – полная луна, рассеивая темноту ночи, заливала всё вокруг своим мягким светом.

Прошло уже немало времени, с тех пор как я приехал сюда, но из-за холода или, может быть, по какой-либо другой причине, я еще ни разу не бывал на улице ночью, поэтому красота лунной ночи лесного края Пхулкии-Бойхар открылась мне тогда впервые.

Я отворил дверь и вышел на улицу. Вокруг ни души, сипаи, вдоволь нагулявшись на празднике, крепко спали. Безмолвный лес, тихая, одинокая ночь. Эту ясную лунную ночь не описать словами. Никогда раньше не доводилось мне видеть ничего подобного: деревьев практически нет, только небольшие кусты и заросли сахарного тростника, даже тени притаиться негде. Струясь сквозь полузасохшие на зимнем солнце стебли сахарного тростника, лунный свет мягко укрывал своим сиянием покрытую белоснежным песком землю, и, глядя на эту неземную красоту, становилось даже немного страшно – словно в моей душе поселилась какая-то беспредельная, равнодушная пустота. Стоя под куполом лунного неба той тихой глубокой ночью, я оглядывался по сторонам, и мне казалось, будто я оказался в чужой, неведомой стране, в которой человеческие законы теряли свою силу, словно глубокими ночами этот одинокий край, освещаемый лунным светом, превращался в царство волшебных существ, и мое незаконное вторжение в их владения им совсем не по душе.

После этого я еще много раз любовался лунными ночами в Пхулкии-Бойхар – например, в середине месяца пхалгу́н[21], когда всё вокруг словно укрыто цветистым ковром из цветов дудхли, доносимый ночным ветерком нежный аромат которых я жадно вдыхал, – и всякий раз меня неизменно удивляло то, как необыкновенно прекрасен может быть лунный свет и какое чувство смятения он может порождать в душе. И как я только не замечал всего этого, когда жил в Калькутте! Не стану описывать те лунные ночи, что мне довелось увидеть в Пхулкии-Бойхар, мне это не под силу: тому, кто не созерцал такого рода красоту своими глазами, будет недостаточного простого рассказа или описания, чтобы почувствовать ее, – это бескрайнее небо, это безмолвие, это одиночество, эти устремляющиеся к горизонту леса. Хотя бы раз в жизни стоит полюбоваться красотой такой ночи, а тот, кому не удалось этого сделать, всё равно что навсегда лишился возможности познакомиться с одним из невиданных и чудесных творений Бога.

5

Однажды под вечер, возвращаясь из разведывательного лагеря в Аджмабаде, я сбился с пути и заблудился в лесу. Земля здесь не была равнинной: высокие, поросшие деревьями и кустарниками песчаные холмы сменялись небольшими ущельями, всюду росла зелень. Я взобрался на один из холмов и осмотрелся вокруг в надежде разглядеть яркий флаг Ханумана, что красовался на крыше нашей конторы, но его не было видно, лишь только волнистые холмы перемежались с зарослями тамариска и сахарного тростника да изредка можно было увидеть рощи из дерева сал и аcан. После двух часов бесплодных блужданий, так и не выйдя на нужную дорогу, я вдруг подумал, почему бы не попробовать идти по звездам. Было лето, Орион висел практически над головой, но я так и не понял, откуда пришел. Большую Медведицу отыскать мне также не удалось, поэтому, оставив попытки ориентироваться по звездам, я просто отпустил поводья и позволил лошади идти, куда ей захочется. Мили через две в глубине лесной чащи показался свет, я поехал на него и вскоре оказался на небольшой расчищенной от леса площадке примерно в двадцать квадратных футов, на которой расположилась низенькая соломенная хижина. Несмотря на то, что было лето, перед хижиной горел костер, немного поодаль от него сидел какой-то мужчина и был чем-то занят.

Топот копыт моей лошади напугал его, и, вскочив со своего места, он спросил: «Кто там?» Поняв, кто перед ним, мужчина тут же подошел ко мне и с большим почтением помог спешиться.

К этому моменту я уже очень устал, потому что почти шесть часов провел верхом на лошади, сначала следуя по пятам управляющего разведывательным лагерем, а затем бесцельно блуждая по лесу, сбившись с пути. Я опустился на соломенную циновку, которую дал мужчина, и спросил его:

– Как тебя зовут?

– Го́ну Маха́то из касты ганго́та[22].

Я знал, что в этом регионе люди из касты гангота добывают себе средства к существованию земледелием и выпасом скота, но что мог делать этот человек совершенно один в этой глубокой лесной чаще?

– Чем ты тут занимаешься? Где твой дом? – спросил я.

– Пасу буйволов, господин. Мой дом в Лочхо́мниятоле, в округе Дхоромпур, примерно в двадцати милях отсюда.

– Свои буйволы? Сколько?

– Целых пять, господин, – с гордостью ответил Гону.

Целых пять… Я был удивлен, услышав, что ради выпаса всего лишь пяти буйволов он оставил свою деревню в двадцати милях отсюда и поселился в безлюдном лесу, коротая в одиночестве день за днем, месяц за месяцем в крохотной собственноручно построенной хижине. Мне как человеку, только недавно приехавшему из Калькутты и взращенному городской культурой театров и кино, было это совершенно не понятно. Но немного ближе узнав жизнь этого края, я понял, что единственной причиной, почему Гону Махато жил именно так, а не иначе, был уклад его жизни: раз у него есть пять буйволов – значит, нужно их пасти, а раз нужно пасти – значит, не остается ничего другого, кроме как поселиться в лесу и жить там одному в хижине. Это простая проза жизни, и в ней нет ничего, достойного удивления.

Гону Махато сделал длинную самокрутку из молодых листьев дерева сал и почтительно протянул мне. Я рассматривал в свете огня его лицо: широкий лоб, длинный нос, смуглая кожа, спокойный взгляд и простое, безмятежное выражение лица. Должно быть, ему было уже далеко за шестьдесят, на голове не осталось ни единой черной пряди. Но его тело было таким жилистым и хорошо сложенным, что, казалось, можно было сосчитать каждую мышцу.

Он подкинул еще несколько дров в костер и тоже закурил. В свете огня в глубине его хижины поблескивала металлическая посуда. За пределами этого круга света – густая тьма и непроходимый лес. Я спросил его:

– Гону, ты не боишься жить тут один? В лесу много диких животных.

– Разве мне можно бояться, господин, если это мой заработок? Недавно вот ночью сзади хижины бродил тигр. Положил глаз на двух буйволят. Я едва заслышал шорох, тут же вскочил, стал бить в жестяную посуду, зажег факел и начал громко кричать. Больше я той ночью так и не заснул, господин. Зимой тут ночами напролет завывают шакалы.

– А чем ты тут питаешься? Базара и лавок-то нет, где берешь продукты? Рис, чечевицу…

– Откуда же у меня деньги на товары из лавки, господин? Вы думаете, что я, как какой-нибудь богатый бенгальский бабу, могу позволить себе есть рис? За этим лесом у меня есть участок в два бигха земли, на которой я выращиваю куриное просо. Варю его и листья батхуа[23], немного солю и ем. В месяц пхалгун в лесу созревает горькое яблоко[24], оно похоже на ползучее растение, а плоды напоминают дыню. Я люблю есть их сырыми с солью. В этот месяц все бедняки округи питаются горьким яблоком, парни и девушки приходят в лес группками, чтобы собрать плоды.

– Тебе не надоедает каждый день есть только вареные просо и батхуа? – поинтересовался я.

– А что мне еще остается, господин? Я же не богатый бенгальский бабу, чтобы позволить себе рис. В наших краях его едят дважды в день только Рашбихари Сингх и Нондола́л Па́нде. Я весь день, как бхут[25], всюду следую по пятам за своими буйволами и, когда вечером возвращаюсь домой, настолько голоден, что рад любой пище.

– Ты был когда-нибудь в Калькутте, Гону?

– Нет, господин. Но я слышал о ней. Как-то раз был в Бхагалпуре – красивый город. Видел там машину, вот ведь причудливая штука, господин! Ни лошади, ничего нет, сама по дороге едет.

То, что он сохранил такое хорошее здоровье в этом возрасте, удивило меня, как и то, что в нем и теперь била ключом энергия.

Единственный источник средств к существованию для Гону – несколько его буйволов. Конечно, в этой лесной чаще покупать у него буйволиное молоко некому, поэтому он взбивал из него топленое масло-гхи и раз в два-три месяца относил на рынок в Дхоромпуре в девяти милях отсюда и продавал там торговцам-меварцам. Питался он тем, что ему давало его поле, то есть вареным просом, которое было основной крупой практически для всех бедных людей тут. Той ночью Гону довел меня до моей конторы, но мне настолько понравился этот человек, что я не один вечер потом просиживал у костра перед его хижиной, беседуя с ним о всяком. То, как Гону рассказывал мне разнообразные истории об их крае, не мог рассказывать никто другой.

Сколько причудливых историй я услышал от него: о летающих змеях, о живых камнях, о младенцах, разгуливающих по улице, и многие-многие другие. Все они, рассказываемые Гону прямо посреди густой лесной чащи, казались мне такими захватывающими и таинственными. Конечно, если бы я услышал их где-нибудь в Калькутте, то точно посчитал бы выдумкой и нелепицей. Для каждого рассказа нужна своя атмосфера, его абы где не поведаешь, и лишь настоящие ценители историй знают, насколько прелесть истории зависит от того, где ее рассказывают. Больше всего меня поразил его рассказ о лесном божестве – покровителе буйволов Танро́баро.

Но поскольку у этой истории несколько удивительное завершение, я не стану рассказывать ее сейчас, а поведаю тогда, когда для нее наступит подходящее время. Скажу только, что все рассказанные Гону истории не были сказками, а действительно произошли с ним самим. Гону смотрел на жизнь иначе, чем все остальные люди. Проведя всю свою жизнь в тесном соседстве с лесом, он стал его самым лучшим знатоком. Его истории нельзя воспринимать как нечто малозначащее, и мне никогда не казалось, что все они являются плодом его воображения.

Глава 3

1

С наступлением лета с холмов Пи́рпойнти переселилась в наши края стая цапель и обосновалась на вершине баньяна Грэнт сахиба – если смотреть издалека, казалось, что макушка дерева вся покрылась белыми пышными соцветиями.

Как-то раз я сидел за работой, расположившись неподалеку от зарослей полувысохшего тростника, в это время ко мне подошел сипай Мунешшор Сингх и сказал: «Господин, лавочник Нондолал О́джха хочет вас видеть».

Вскоре передо мной оказался мужчина лет пятидесяти. Вежливо поприветствовав меня, он сел на указанный мною табурет около моего стола, вытащил из своей шерстяной сумки небольшой орехокол и два бетелевых ореха и сразу же принялся их колоть, а очищенные орехи аккуратно сложил передо мной и обратился ко мне на хинди: «Угощайтесь, пожалуйста, господин».

Хотя я и не привык есть бетелевый орех таким образом, всё же из вежливости принял его угощение и спросил, откуда он пришел и по какому вопросу.

Он рассказал, что его зовут Нондолал Оджха, что он брахман-митхилец. Живет в Шунтхия́дияре, примерно в одиннадцати милях к северо-востоку отсюда. Его семья занимается земледелием и немного ростовщичеством. Он пришел узнать, смеет ли надеяться, что я окажу ему милость и почту его дом своим визитом в день следующего полнолуния.

У меня не было никакого желания преодолевать одиннадцать миль в жаркий полуденный зной, чтобы ответить на его приглашение, но Нондолал Оджха так настойчиво просил меня, что я был вынужден согласиться – к тому же мне было сложно устоять перед желанием узнать побольше, как и чем живут люди этого региона.

В день полнолуния после полудня из-за высоких зарослей сахарного тростника показался чей-то слон. Подведя животное к нашей конторе, погонщик сообщил, что это личный слон Нондолала Оджха, которого он прислал за мной, чтобы я мог добраться до его поместья. Признаться честно, в этом не было никакой нужды – я гораздо быстрее доехал бы на своей лошади.

Делать было нечего, поэтому я взобрался на слона и отправился в дом Нондолала Оджха. Под моими ногами словно ковром расстилались зеленые верхушки деревьев, голова будто касалась неба, а где-то далеко-далеко за горизонтом, окружив лесную чащу, обрамленную гирляндой из синих гор, раскинулась волшебная страна, и я был ее жителем – божеством далекой чудесной обители богов, незримо для всех облетающим свои зеленые лесные владения, рассекая усыпанную облаками небесную синеву.

По дороге нам встретился пруд Чамта́, в котором, несмотря на конец зимы, было полно серогрудых пастушков и красноносок. Едва станет немного теплее, как все они улетят. Изредка попадались небольшие захудалые деревушки и маленькие соломенные лачуги в табачных полях, окаймленных зарослями опунции.

Когда слон вошел в деревню Шунтхия, я увидел, что по обеим сторонам дороги столпились люди, чтобы поприветствовать меня. Проехав еще немного, я оказался перед домом Нондолала.

Его поместье располагалось на большом участке земли, на котором здесь и там были раскиданы с десяток хижин с соломенной крышей и глиняными стенами. Не успел я даже заехать во двор, как послышались два пистолетных выстрела – я уже было опешил, но тут ко мне с улыбкой на лице вышел Нондолал Оджха. Поприветствовав, он проводил меня на веранду какого-то большого дома и усадил на стул из местного красного ши́шома[26], вырезанный, вероятно, деревенскими плотниками. Затем ко мне подошла девочка лет десяти-одиннадцати и поднесла блюдо, на котором лежали немного листьев бетеля и бетелевых орехов, маленькая чаша с розовым маслом и несколько фиников. Я не знал, что со всем этим делать, поэтому неловко улыбнулся, коснулся кончиком пальца чаши с розовым маслом и ласково поблагодарил девочку. Она поставила блюдо передо мной и ушла.

Пришло время обеда. И подумать не мог, что Нондолал устроит такой пышный прием: меня усадили на широкий низкий табурет и поставили передо мной большой металлический поднос, на котором мы в Бенгалии обычно подносим угощения богине Дурге в ее праздник. На подносе лежали лепешки-пу́ри размером со слоновье ухо, жареный шпинат, огуречная ра́йта, овощное рагу со свежим тамариндом, йогурт из буйволиного молока и сладкие молочные шарики пе́да. Я никогда еще не видел такого причудливого набора блюд. Двор Нондолала кишел людьми, которые пришли посмотреть на меня, словно я какое-то невиданное существо. Слышал, что все они арендовали у него землю.

Когда я начал собираться домой, чтобы вернуться до наступления сумерек, Нондолал, прощаясь, вложил в мою руку маленький мешочек со словами: «Небольшая благодарность для господина». Заглянув в него, я застыл в изумлении: внутри лежали по меньшей мере пятьдесят рупий – обычно никто никого так щедро не «благодарит», к тому же он не мой арендатор. Но и не принять эту благодарность – значит оскорбить его как домохозяина, поэтому я вытащил одну рупию и протянул ему мешочек обратно: «Купишь детям сладостей». Он попытался было настоять на своем, но, не слушая его, я взобрался на слона и отправился к себе.