Ночные

***

Карнавал, пусть и малый, прошел с размахом. Будучи по натуре тихоней, я добыла в специально открытом гардеробе, которому позавидовал бы любой оперный театр, не очень пышное серое платье и маску крыски. На бальные танцы, проходившие в ещё не посещенном внутреннем дворе, так и не пошла, а предпочла понаблюдать за всякими играми. Род занятий накладывал свой отпечаток: праздник напоминал этакое светское сборище прошлых времен в венецианском или версальском духе.

Обязательной частью программы стала «дедовщина» – впрочем, безвредная, заключавшаяся в призыве на закрытом чердаке мелких неклассифицируемых тварюшек, пугании ими новичков и отсыле призванных обратно с глаз долой.

Одна такая пакость повела себя особенно нагло. У случайно позвавшего её парня в маске кота чуть не случилась истерика, когда некто неоформленный пронзительным голосом пригрозил затащить его с собой, если тот не разрешит «немного погулять».

– Да-да-да, только у-уходи, уходи давай, – застучал зубами бедняга.

Более сообразительный старший товарищ быстро затушил свечи и размазал неловко начерченные меловые символы. О дурацкой «игре» все забыли.

С тем большим удивлением мы разглядывали первую страницу университетской газеты, вещавшую о появлении посреди праздника перещеголявшей всех танцоров красотки, что представлялась Вероникой Лисовой.

Единственный однофамилец был немедленно отыскан и призван на допрос. Краснеющий второкурсник Вася Лисов таращил глаза и всячески отнекивался.

– Ника никогда не пошла бы на бал, – бормотал он, – сестра, ну, понимаете, почти не выходит. Ничего такого, но… то есть да, такое: у нее большие проблемы со здоровьем. Она бы… да я утром, перед сном, её навещал, она там и сидит, у себя. Про газету говорить не буду и вам не советую – расстроится.

Судьба несчастной Вероники лишний раз подтвердила позицию «хиппи»: ни о какой магии речи не шло. Пришедшим к нужным воротам и принятым ученикам не могли отказать, но её физический недуг отнюдь не стал легче, а постепенно усугублялся, вынуждая заниматься по книгам, заперевшись в комнате. Жизни девушки он не угрожал, но порядком её портил, не давая выходить в люди.

– Может, всё-таки собралась?

– Может. Спрошу как-нибудь, недавно ж заходил уже. Но вообще странно…

Странности продолжились. Вскоре будто переродившаяся Вероника побывала во всех кружках и на всех студенческих собраниях, настрочила с десяток статей для газеты – и всё это менее чем за неделю. Наконец, через восемь дней после праздника у нее закрутился роман с каким-то популярным в женских кругах парнем-четверокурсником.

– Это т-точно не сестра: я только что к ней ходил, – втолковывал нам испуганный Вася. – И какой-то гад, блин, ей уже всё рассказал. Она в шоке и рыдает, как белуга.

– Есть у меня подозрения, – нахмурился Михаил. – Нет, пока молчу: в таком деле лишние нервы только вредят. Марш все втроем к биологу нашему.

Несмотря на поздний (то есть, по-нормальному, на ранний) час, Мигель отнесся к нашей делегации со всей серьезностью. Мой веснушчатый друг прошептал ему свою догадку, на что тот озабоченно закивал.

– Она вредила кому-нибудь ещё? Ну, кровь, запугивание, странные вопросы, требование жертв, насылание кошмаров?

Из нашего небольшого коллектива никто не пострадал, но с помощью внеочередных курантов на всякий случай объявили общий сбор. Посредством показаний общавшихся с предполагаемой Вероникой удалось установить, что она, на самом деле, ничего такого не сделала – кроме того, что жила на всю катушку и была не собой.

– А мы её сейчас не спугнули своим сборищем? – поинтересовалась я у Михаила.

– Не-а. Двойники принимают один облик до победного конца.

– До чего?..

– Вот она! Вот! Сбежать в Пределы хотела, дура!

Парочка крепких старшеклассников волокла под руки изо всех сил упирающуюся и зло плюющуюся девчонку в вызывающе-ярком мини-платье.

Мигель, не затягивая, уже ползал по полу перед доской, вычерчивая зловещего вида фигуры и перебрасываясь с примчавшейся мадам Мутут одним им понятными терминами. Окончательно, видимо, определившись со стратегией «экзорцизма», мадам, всё в том же своем оперном облачении, встала в один из двух связанных «восьмеркой» кругов и монотонно забормотала что-то броде молитвы или очень нудных стихов. Будучи безнадежным троечником в древних языках, я всё-таки различила обрывки о ком-то «посланном» и о чьей-то «милости».

Девчонку наконец дотащили.

– Сюда её, – указала профессорша, словно показывала, куда поставить сумку.

Для выполнения приказа студенты приподняли самозванку чуть ли не за шкирку, держась как можно дальше от загогулин на полу.

Популярная, но истинная фраза: любое необычное событие кажется невероятным, пока не увидишь его лично. Так было с кошмарами на уроках физонюктологии. Так было с «переводом» Гофмана. И так случилось с этим… сеансом.

Стоило псевдо-Нике оказаться во втором круге, весь чертеж вспыхнул черно-фиолетовым и огородился чем-то похожим на неоновый свет, только размазанный метра на два вверх. Мадам-онейролог тем временем сохраняла полное спокойствие – нам в укор.

– Нифига себе мечта киношника, – ахнула я.

Юмор не оценили.

Вместо озлобленной на захватчиков, но в целом миловидной девушки перед раскрывшей рты аудиторией появилось невнятное нечто. От человека у твари были только общие очертания. Тело, непрестанно отращивающее новые конечности и втягивающее старые, состояло из материи темных переливающихся оттенков, напоминающей воду, пламя и дым одновременно, а глаза горели черным огнем. Количество, форма и расположение их менялись. Если бы мадам Мутут задала писать сочинение о таком бреде во плоти – а с нее станется! – я бы охарактеризовала тварь как сгусток паники и животного ужаса, вырванного из естественной среды кошмара пятого уровня сна.

На всякий случай попробовав, скажем так, ноговым отростком барьер и, кажется, скорчив гримасу от боли, ОНО обвело взглядом несчастных студентов и заговорило, по ощущению, на пять голосов сразу:

– Скажите ведь, ваша бесцветная Ника в моем исполнении выглядит куда интереснее?

– Мы тебя дальше буйствовать не отпустим, – прикрикнул Михаил. – Не надейся, мерзавка.

– Да наплевать, поняла я, всё равно меня отправят. И зря! Вы живете в таком интересном мире. Даже во многих. У вас такие возможности, я лично видела такой потенциал, а вы…

– Подожди. Ты уже жила за кого-то?

Любопытство меня точно однажды погубит.

– Измываешься? Конечно. И доводила до конца многие мечты и планы этих нытиков – пока меня не выгоняли или оригинал не умирал.

– А больная девочка что тебе сделала?!

– Бедная-несчастная жертва судьбы, ага! Да она сама себе всё испортила! Здоровая была девица, толковая! С уймой талантов! И нет: надо было в качестве отвлечения от личных неурядиц заняться модной диетической фигней, заиграться и посадить себе сперва сердце, потом почки, а напоследок – кишечник.

– Заткнись, тебе гов…

– Не подумаю. Где она там в комнате сидит, думаете? В душевой по делу: тело-то почти тю-тю, не работает! А ты, старший братик, вместо того, чтобы увезти её от придурков-родителей, играл в молчаливого заботливого страдальца. Даже сейчас ты неделю ждал, прежде чем её проведать! Да если б вас сюда не взяли, сдохли бы там все!

– Случиться может что угодно. Никто не болеет по собст…

– Может и случиться, но вам, людям, в отличие от нас, позволено выбирать, что с этим делать. Чаще всего вы выбираете поджать хвост и хныкать, и слабые характеры мы отсеиваем. Не знаю уж, выбираете ли вы такие или нет. Не мое дело. Я за версту чую искаженные судьбы и мертвые желания! И защищаю их! Вот ты, парень, три года ищешь удачной возможности для признания. Тот кусок камня в худи мечтала петь в Мариинском и Гарнье. А ты… – при взгляде на мадам Мумут на лице доппельгенгера появилась хищная ухмылка, – ты ждешь его уже…

– Хватит. Отсылай её, – вдруг рявкнула коллеге декан онейрологии, обычно знаменитая темпераментом мраморной статуи.

– О, стыдно? Ах нет! Обидно! Больно! Твоя мечта воет на всю округу! Третье столет…

– Ну всё, доболталась.

Что там случилось дальше, я рассказать не могу. Подобный взрывной волне эффект от некоего действия мадам Мумут отправил доппельгенгера обратно КУДА-ТО, а наблюдателей – в забытье.

Едва откачанный, как и все мы, Бернардитой, Вася первым делом поспешил к «оригиналу» сестры.

– Ника? Открывай, мы со всём разобрались. Ребята тут принесли тебе новых книжек и хотели извиниться за… ты чего? Сестренка?

Зашедший вместе с ним Мигель резко побледнел и не допускающим возражений тоном велел нам уходить куда подальше.

Про Веронику мы больше ничего не слышали, а Васю, если верить сплетням, перевели в другой корпус. Перед этим он всё бормотал что-то про томатный сок, а руки его тряслись.

***

Когда спустя пару дней я, окончательно изведясь, почти отважилась идти за разъяснениями к докторше, в дверь осторожно постучали. За ней мне попался забавный мужчина лет пятидесяти с зачесанными в пышный короткий хвост волосами и небольшими бакенбардами. Его круглые, будто совиные, близко поставленные глаза стали ещё круглее от ужаса, и вместо ожидаемого вопроса вроде «как пройти в библиотеку» я услышала нервный шепот:

– О, какой кошмар! Очень виноват, не думал, что это спальня дамы! Исчезаю.

– Нет-нет, всё нормально, Вы не мешаете, – поспешила я остановить заблудившегося. – Вы куда хотели попасть? Я ориентируюсь тут довольно неплохо. Если в пределах двух этажей.

– Премного буду благодарен. Всё, что мне пригодилось бы – это пустая комната для ночлега. Я, м-м, имел честь получить приглашение на Малый карнавал, но возникли кое-какие накладки. Эм.. Вы меня видите?

– Да, конечно, луна ещё яркая. А насчет комнаты вы удачно, тут как раз была…

Провожая блудного гостя, я на мгновение подумала, что где-то он мне уже встречался.

3. Сон о немецком романтизме

Немного нелепый, но обходительный дяденька с комфортом разместился в бывшей комнате Васи Лисова, приобретшей дурную репутацию после происшествия с доппельгенгером. Утром – ну, то есть нашим хронологическим утром, в семь вечера – я на всякий случай зашла к новому постояльцу и выслушала просьбу представить его самому доброму из преподавателей. Таковым, конечно, был Мигель.

– Правда, я также нижайше прошу Вас, фройляйн, не сообщать профессору о приглашении на праздник. Боюсь, оно поступило не от него – неловко будет…

***

– Мигель Павлович, это дядя моего сокурсника Стефана, заходил по семейным делам, но пришлось задержаться. Его имя…

– Какой позор, я же не представился даме. Вильгельм Крайслер. Прошу вас, просто Вильгельм. Чрезвычайно рад знакомству.

Он поклонился. Кажется, не издевался.

– Какой стильный у Вас костюм, – заметил он бионюктологу. – Киты – это ведь символ возврата к собственной сущности. Обретение себя через учение – как тонко!

Гость, очевидно, поднаторел во льсти.

– Приятно пообщаться с умным человеком. Вы к нам издалека?

– Довольно-таки издалека.

– Как там в Пределах, мирно? Нормально добрались?

– Да как обычно! Когда там бывает спокойно?

Мужчины посмеялись над чем-то своим.

– Вообще говоря, – явно стесняясь, добавил гость, – я в некотором роде специалист в узкой области: сравнительному анализу литературной зооморфной семиотики в контексте сновидений романтического характера. И я счел бы за счастье поделиться с учениками этого прекрасного университета опытом.

– Правда? Как здорово-то, – искренне порадовался Мигель. – Свежих лиц у нас ой как мало! А это… многоуважаемую коллегу можно и потом уведомить. Она там у себя на веранде, этих кормит. Ну, этих своих, – он замахал руками, будто крыльями. – В это время ей лучше не попадаться. Если Вам удобно, Вильгельм, первую лекцию можно было бы провести сегодня же после основных занятий.

Студенты, вдоволь набегавшись на кошмарных, в прямом и переносном значении, уроках Бояна и нанервничавшись на занятиях Мумут, с энтузиазмом схватились за возможность послушать «про зверюшек». «Зверюшки», правда, оказались не совсем уж безобидными: первую треть лекции пришлось краснеть, вторую – тревожно оглядываться на окна, а под конец лихорадочно перебирать собственные сны на предмет наличия в них психопомпов. Но в чём-чём, а в мастерстве рассказа гость не знал себе равных. По завершении внепланового урока половина слушателей, думается, захотела пойти по его стезе.

– Господин Вильгельм, – подали голос с третьего ряда. – А что, если человек помешен на вóронах?

Все перешептывания утихли. Вопрос интересовал многих.

– В первую очередь я бы уточнил, сколько глаз у этого «человека» и не говорит ли он стихами!

Зал засмеялся.

– Да нет, это именно человек, из истинных. Он… она их рисует, кормит, разговаривает.

– И не принадлежит к северным народам? Нет? Я подумал было о Кутхе… Из истинных сновидцев, говорите. Что же, любимые животные могут быть разные, но пристрастие именно к виду corvus corax, а вы, наверное, его имеете в виду?.. Да?.. наверняка говорит о тесной связи с сам…

Доселе спокойный взгляд приглашенного профессора, упав на дверь аудиториума, остекленел. Предложение Вильгельм не закончил.

– Расходитесь, – определила дальнейшие действия толпы в самый неподходящий момент объявившаяся мамам Мумут. – Наш новый фаворит продолжит копаться в моей голове без свидетелей.

– Никогда больше на медведя спокойно смотреть не смогу, – поделился Михаил на выходе. – Мы такого ещё не проходили, нда.

– А при виде мыши молиться станешь?

Мы ещё немного похохотали над собственными извращенными ассоциациями, и разговор ожидаемо перешел к «Парику».

– Смотрела я на нее на фоне двери, не такая уж она высокая. Да метра полтора, но держится всегда как королева или графиня, отсюда, видно, и ощущение обманчивое.

– Это да. Про воронов интересно было бы. Жаль, не дала договорить. А кстати, про графиню: мне Клара с вашего биофака рассказывала, что Мумут тут уже не первое столетие ошивается. Клара архиве подглядела, когда искала материалы какие-то.

– Да ну. Фигня. Или врет, или есть традиция такая – рядиться под мадам Помпадур. Может, онейрология плохо влияет на цвет лица!

– Ага, или на мозги!

***

Вильгельм Крайслер гостил у нас всего три дня, но даже в самые беззаботные ученические головы начали закрадываться некоторые сомнения.

Сами лекции были всё так же захватывающи. Вот только посещающие их всё больше напоминали анемичных полуголодных студентов прошлых веков. По всему тем временем университету участились случаи кошмаров с погибшими родственниками в главных ролях; некоторые особо слабонервные товарищи, не выдержав, отказывались продолжать предписываемый дневник сновидений и, раздраженно щурясь, старались не спать вовсе – чтобы потом свалиться в ещё более глубокие ужасы. Наконец, наша достославная мадам Мумут пребывала всё в более скверном настроении и часто отлучалась по каким-то «неотложным делам», оставляя заместо себя удостоившихся милости старшекурсников.

Одному из таких заместителей и поверили причудливый сон, охвативший без малого человек двадцать – и это только в нашем потоке, без проверки в других.

– Мыши, говорите?

– Ну да. Разряженные, как на бал. И с орехом. Жалуются, что им без помощи какого-то друга его теперь не открыть, а того, верно, посадили в стеклянную колбу.

– Что-то, блин, мне это напоминает, а что…

Новости о мышах и колбах вконец вывели из себя вернувшуюся Парик. Не дождавшись окончания доклада, она развернулась и потребовала выдать расположение комнаты «дяди». Не ожидавший подвоха Вильгельм открыл дверь на вежливый стук и был с эскортом препровожден на допрос в личные помещения самой Мумут.

Мы ему не завидовали, но заступиться боялись.

– А вы все куда? Мне понадобятся свидетели.

Таким образом я – да и, думаю, другие «сопровождающие» – впервые имели возможность лицезреть покои профессорши.

В дальнем конце немаленького помещения маячили тяжелые иссиня-черные гардины, закрывающие выход на террасу. Пол был выстелен черным мрамором, а на стенах оставлена видавшая виды кирпичная кладка, на которой, впрочем, хорошо смотрелись репродукции с мифологическими сюжетами. Несмотря на просторную площадь, обстановка оказалась довольно минималистичной. Имеющиеся предметы только оправдывали репутацию хозяйки. Над антикварным бюро до самого потолка висели широкие резные полки, уставленные книгами – большей частью на профессиональную тему, но не только – а также увесистыми бронзовыми статуэтками, изображающими воронов, гаргулий, крылатых львов, грифонов, сфинксов, фавнов, прочих химер и «просто» мистических тварей. По соседству пристроилась этажерка, вся заполненная склянками и пузырьками с неизвестными науке субстанциями. В следующем за ней огромном и высоченном книжном шкафу с полупрозрачными рифлёными дверцами просматривались стопки бесчисленных чёрно-белых набросками, плохо видных снизу, но наводящих на ассоциации с кабинетом безумного художника.

Мадам Мумут предусмотрительно отодвинула от шкафа лестницу, хотя едва ли кому-то из нас хватило бы наглости лезть в её рисунки. Может, это чертежи каких-нибудь противоученических заговоров!

– На случай, если наш собеседник окажется чересчур стеснительным, будьте добры встать у двери, при входе на террасу и вот у того нарисованного портала. Да-да, верно. Не волнуйтесь, сегодня он неактивен, но к стене лучше не прикасаться. Благодарю. Итак…

– При всём моем уважении, я не понимаю, в чём дело. Я сидел себе, работал над лекцией.

– Liebling Amadeus, – своим холодным голосом произнесла мадам Мумут, медленно шагая к гостю.

Вильгельм дернулся.

– Вы о ком, милая?

– Schlaf jetzt, schlaf für ihn. Er befiehlt.

С большой вероятностью можно утверждать, что Вильгельм начал засыпать ещё раньше, чем эффект закрепили очередной подозрительной нюхательной настойкой, добытой из этажерки. Из-за неудобного угла зрения и тусклого света свечей мне показалось, что струйки дыма сами подтянулись к нему. Не без помощи Мигеля опустив несчастного гостя на темно-синюю бархатную банкетку в углу, Мумут, ко всеобщему удивлению, попросила:

– Мне понадобятся трое сопровождающих. Но один преподаватель должен остаться. На всякий случай.

Вызвались, конечно, я, Мигель и один из подопечных Мумут.

Напрасно.

Вот в чём штука: сколько бы страхов и болезненных воспоминаний ты ни лелеял, всё равно примерно представляешь, чем тебя могут пугать. Ну, в большинстве случаев. Попадая же в чужой кошмар, чувствуешь себя вдвойне на на месте.

Наш гость был разряженным мальчиком на улицах типичного пряничного городка, а мы – пристроившимися на коньке крыши чайками.

– Mein Liebling, – обращалась к нему худая женщина с милыми, но тусклыми глазами. Обращалась на каком-то музейном немецком, тем не менее понятном, – mein Junge, ты ведь послушаешь маму и станешь большим человеком, богатым чиновником? Что ты хмуришься, милый? Не дай бог тебе пойти по стопам твоего дяди Отто. Он так и остался посмешищем со своими склонностями ко всякой ерунде.

Тут же дама начала стремительно изменяться, быстро превратившись в одетый в платье скелет, всё вопрошающий о карьере.

Потом мы были крошечными мышками в кружевных платьях и маленьких париках. Мы стояли на задних лапках и послушно пели что-то под дирижирование счастливого и молодого профессора Крайслера. Кабинет с нежно-зелеными обоями в цветочек стал рассыпаться, расслаиваться, чтобы обернуться серой промозглой конторой без окон. Обычным мышами мы спрятались по углам, чтобы избежать сапога какого-то страшного типа. Он мерзко захихикал и принялся издеваться:

– Опять ты не смог разделаться с этими паразитами! На ногах стоять не можешь, налакался? Ну да, да, ты же там допился до того, что вообразил себя вторым Гёте! Нашелся писатель! Нашелся писатель! Да ты всё выдумал!

– Нашелся писатель! всё выдумал, всё тебе привиделось! – подхватили клерки конторы, подскакивая в беспорядочном хороводе вокруг Вильгельма. – Всё выдумал, и её тоже!

Кого это «ее», стало ясно мгновение спустя: на пороге конторы появилась представительная дама в капоре и плаще.

– Liebling Erns, – прошептала она, ища глазами нашего бедолагу. – Ах! Какое же ты разочарование, какое ничтожество! А ведь сделай ты хорошую карьеру, я непременно бросила бы мужа, и сейчас наверняка была бы жива. И у нас уже росли бы трое прекрасных детей вместо твоей мертвой дочки. Видишь, всё указывает на твою ошибку. Муж ведь и меня изжил со свету, точно изжил, а всё ты виноват, ты!

Даму буквально развеяло порывом ветра с улицы. На пороге остался только пустой наряд.

– Ты виноват, ты! – снова закричали чиновники самой карикатурной внешности. – Ради своих выдуманных придурей всё испортил! Ты ведь ни строчки не написал, всё выдумал! И её тоже!

Теперь вместо солидной дамы у входа стоила юная красавица с темно-каштановыми завивающимися волосами и румяными круглыми щеками – хоть сейчас на винтажную открытку.

– Liebling Amadeus, – заплакала девушка, – отчего ты так скоро меня бросил? Меня теперь отдали этому противному купцу, а разве я о том мечтала? Я уже шесть лет с ним живу, это ужас, ужас что такое! А ты, Amadeus, ты только притворяешься художником, сочинителем, писателем, а на деле ты такой же торговец, такой же бумагомаратель, такой же приземленный! И зря, – на этой фразе тонкий голос девушки начал преобразовываться в шипящий вой, который, казалось раздавался со всех сторон, – зря ты написал ту чудовищную повесть для «Ночных этюдов». На некоторые темы не шутят! За это тебе правда следовало бы сброситься с ратуши! – закричало всё вокруг, сокрушая картинку конторы в полную тьму.

Нас буквально выбросило из кошмара гостя.

– Рекуррентный контекстуального типа четвертого уровня, – проскрипела я первую пришедшую в голову и отвлекающую от пережитого мысль.

– Зачет, – так же автоматически выдал Мигель. – И что это было?

– Это было доказательство, что перед нами, господа, Эрнст Теодор Амадей Гофман собственной персоной, почившей в тысяча восемьсот двадцать втором году. Corbleu,

вас только оставь, сразу понатащите… мертвых душ! – отчитала нас мадам Мумут. – И долго вы так мечетесь? – не менее язвительно поинтересовалась она у виновника беспорядков, с виноватым видом притаившегося за кушеткой.

– Фрау, я… не знаю толком. В Пределах время иногда…

– А к нам сюда зачем лезть? – озвучил давно висевший вопрос Мигель.

– Если скитающаяся душа получит достаточное количество подтверждений своего существования, она наберет силу и сможет входить во сны, – спокойно пояснила Мумут. – А на четвертом уровне, теоретически, способна будет отобрать тело у истинного сновидца.

– Зачем вы так?! – возможно, чувства глупее в данной ситуации выдумать было нельзя, но мне стало страшно обидно. – Вы были моим любимым писателем! Вы сильно на меня повлияли! А тут…

– Девочка права: зачем? – поддержал бионюктолог. – Вы же уже, ну, умерли и поняли, что это не полный конец. В чём проблема?

– Я боялся, что они будут преследовать меня и там, – признался раскрытый Гофман.

– Кто?

– ОНИ! – он доходчиво изобразил бешеных чиновников из сна. – И ещё эта новелла, первая из «Ночных этюдов». Мне очень стыдно за нее, но я её уже написал! Вдруг мне за это что-то будет!

– Сомневаюсь. Такая мелочная месть – очень человеческая склонность. Как и Ваше эгоистичное поведение, кстати.

– Я не собирался никого выгонять из тела, правда, – окончательно расстроился писатель. – Я просто хотел немного в нем пожить и связаться… у меня есть план: говорят, можно договориться с одним из д…

– Поверьте мне, лучше не надо, – оборвала его мадам. – Давайте мы лучше договоримся вот о чём: Вы отказывайтесь ото всех своих коварных планов и спокойно следуйте по должному пути, а за это я сама Вас провожу и замолвлю слово, чтобы новеллу простили. Ничего не могу гарантировать, но попытаюсь.

– А Вам от этого ничего не сделается? Я имею в виду, туда – живым!..

– Уверяю, нет, к счастью или к сожалению. Пойдемте теперь, зачем ждать?

– Я думал ещё попробовать… хотя… да к черту его, пойдемте. Нельзя же вечно так бегать.

Чтобы не смущать литератора, проводить их с Мумут до выхода из университета разрешили только участвовавшим в «дознании». Сперва нервный, он быстро успокоился и, кажется, сам был рад окончанию скорому скитаний. Перед самыми воротами он замялся и оглянулся.

– Я могу кое-что подарить? Буквально на минуту,

Он подбежал ко мне и протянул небольшую деревянную коробочку. Внутри, на бархатной подложке, лентой была привязана полусфера из дымчатого стекла в золотой оправе.

– Это линза Перегринуса, – смущенно пояснил писатель. – Помогает видеть… скрытую сторону вещей. При жизни помогала видеть будущие сюжеты книг. Мне она уже не понадобится, раз я отказался от своей затеи; вам же и вашим сокурсникам, полагаю, такой инструмент пригодится. Но осторожно: утаенное от обычного взгляда не всегда обыденно и безобидно.