Серебряные нити Шардена. Пепел и тис

Холл встретил нас тяжёлым воздухом и тихим эхом чужих шагов. Пол из серого камня, с золотыми россыпями инкрустаций в виде звёздных карт, казался холодным. Над головой висели роскошные хрустальные люстры, но свет их был приглушён – будто сами светильники скорбели. У стен стояли ученики – молча, парами, тройками, как на похоронном сборе. Говорили шёпотом, как в храме. Кто-то держал в руках свитки, кто-то цветы. Один из юношей уронил платок, и не поднял – просто смотрел на него, как на знак. Комичности происходящему добавляла их милая, нежно-розовая форма с золотыми пуговками – такой она была испокон веков. В тон фасаду Академии.

Студенты мужского пола всегда недовольно ворчали, а девчонок эта колористика абсолютно не смущала. По прилежности и чистоте формы сразу можно было вычислить, кто на каком курсе – у первокурсниц и первокурсников форма всегда идеально отглажена, рубашка ровнёхонько заправлена в брюки или юбку, всё накрахмаленное!

А у тех, кто постарше – воротники по-залихватски расстёгнуты, рукава закатаны, юбки аккуратно, но смело подрезаны покороче, кое-где пуговиц уже не хватает – вот не зря говорят, что порой одежда может рассказать о человеке если не всё, то многое. Я кинула взгляд на студента, который уронил платок – растрёпанные волосы, мятая рубашка, воротник распахнут – четверокурсник, не меньше. Тот поймал мой взгляд и внезапно подмигнул мне, пятернёй растрепав свои светлые волосы еще сильнее. Я вооружилась в ответ тонкой, как стилет, ухмылкой, хоть это было и ужасно неуместно.

– Знаешь, – прошептала Эльса, осторожно ступая, словно боялась потревожить невидимую тень, – Я же училась в Академии. здесь никогда не было так тихо. А теперь…

– А теперь ощущается как те самые секунды шока после полученной от друга пощёчины. Или – затишье перед бурей, – отозвалась я, чувствуя, как под рёбрами скапливается ледяной ком. В Академии будто что-то умерло, и это что-то было больше, чем просто одна студентка.

Мы остановились у мраморных ступеней, ведущих к разным крыльям Академии. Здесь расходились наши пути – словно два ручья, что текли рядом, но теперь должны были вплестись в разные русла чужих коридоров, чужих историй.

– Итак, я тётка Лианы, – тихо начала она, как бы примеряя на себя роль, словно чужое платье. Голос её стал мягким, чуть дрожащим, как траурный флаг на ветру, и я почти услышала, как в нём затаилось несказанное горе. – Придумай мне имя. Надо поговорить с подругами. Выяснить, с кем она вообще общалась, как вела себя… С кого же начать? – она прикусила губу – точно сладкоежка, подбирающая первую ложку из сладкого десерта. Выбор стоял между каким-нибудь преподавателем и вон той стайкой девчонок, что посматривали на нас исподтишка, пряча интерес за будто бы ленивыми, грустными взглядами.

– Ещё и пробраться в её комнату… Надеюсь, у неё была соседка. Если не выйдет, надо где-то найти мирида, заведующего всем этим мероприятием, и слёзно выпросить у него информацию, – добавила Эльса и вздохнула так, словно собиралась не на допрос, а на похороны, где она – единственная, кто ещё верит в воскрешение и жизнь после смерти.

– Как насчёт Этерны? – так же тихо ответила я, переглядываясь со взъерошенным студентом, что уже откровенно пялился в мою сторону. Будто я была не гостем Академии, а загадкой на экзамене, которую он отчаянно хотел разгадать. Н-да, сейчас было не до заигрываний – как бы ни хотелось спрятаться в чьём-то взгляде от мрачной работы, что ждала нас.

Серая шляпка рядом возмущённо засопела, как закипающий чайник на плите у капризной старушки, и легко стукнула меня в плечо, точно наставляя – «соберись, девочка, мы тут не чаи гоняем, мы на работе». Я не выдержала и тихо хихикнула, как школьница в храме. Вернула на несостоявшуюся Этерну взгляд и внутренне пообещала себе держать серьёзность хотя бы пять минут подряд.

– Ладно. Перебор, – кивнула я, как болванчик в лавке сказочника. – Ирина? – предложила я. Имя простое, как свежий хлеб, ничем не выделяющееся, зато тёплое, родное. Располагающее. Знакомых Ирин у меня не было – но в Иль-де-Виреле оно звучало достаточно часто.

– Хм, – новоиспечённая Ирина удовлетворённо кивнула, будто попробовала вино на вкус и нашла его достойным. – Мне нравится. Отличное имя.

И всё. Роль была выбрана. Маска наделась. Ирина родилась, и с ней – новая ложь, тонкая, как шёлк, но прочная, как паутина.

– Только не переборщи с драмой. И постарайся не уронить шпильку в чью-нибудь душевную рану, – хмыкнула я. – А мне… нужно найти её родителей. – я вздохнула, уже представляя, какой это будет морально тяжёлый разговор. – Надеюсь, не придётся апеллировать положением Совета.

– Всё ясно, капитан. Разойдёмся на три часа. Потом встретимся у статуи Вейлана. Если Академия, конечно, не решит нас проводить к берегам Этерны, – она усмехнулась, но глаза оставались серьёзными.

Мы разошлись в разные стороны, и, когда я оглянулась, Эльса уже шла вдоль колоннады, как артистка, знающая: её роль началась, а зрители – в шаге.

Интерес взял верх, и я спряталась за колонной, нагло решив подслушать. Подол пальто псевдо-Ирины легко касался земли, а в глазах сверкало ровно столько скорби, сколько требуется, чтобы поверили. У колонн стояли две девочки – одинаково стройные, в розовых форменных жакетах с золотыми пуговками, как из театрального реквизита: свежевыкрашенные стекляшки сверкали, юбки идеально поглаженные, без единой складки. Прилежность с головы до ног, с ненавязчивым ароматом крахмала.

– Доброе утро, милые, – Ирина-Эльса заговорила прежде, чем они успели сделать вид, что не заметили незнакомку. Голос её был тёплым, как пар над чашкой ромашкового отвара. – Простите, не подскажете… я совсем потерялась в этих коридорах. Где у вас женское общежитие? Там раньше жила моя… – она сделала крошечную, идеально выверенную паузу, – племянница. Лиана.

Девочки обменялись взглядами. У той, что была повыше, дёрнулся уголок рта. Вторая, с круглым лицом и аккуратным пробором, чуть склонила голову.

– Лиана… Тарен?

– Да, да, – Ирина-Эльса нервно кивнула, как будто имя только что резануло ей сердце. – Вы её знали?

– Соболезнуем вам… страшное горе. Пусть нежные ветви Леса Мирас укроют её душу… Мы с ней… ну, не особо, – первая торопливо спрятала руки за спину. – Она жила недалеко от нашей комнаты, но почти всегда была одна.

– Да, она такая… была замкнутая, – подхватила вторая, обнимая себя руками – защитный жест. – Вежливая. Приветливая. Но… тихая.

– Пусть нежные ветви Леса Мирас укроют её душу, – шмыгнув носом, вторила Ирина-Эльса. – Ах, я так и знала, – липовая тётушка вздохнула, опуская взгляд, и добавила уже другим тоном, едва заметно игривым, с чуть заметной примесью горечи: – Вся в мать. Та, моя сестра, тоже молчала, как рыба. Хотя я, знаете, как гусыня на пруду – всех перекричу.

Вот артистка! Я хмыкнула, а девочки неуверенно захихикали, чуть расслабившись, и Эльса-Ирина тут же вплела новый крючок, лёгкий, почти случайный:

– А вы… первокурсницы?

– Ага, – с гордостью кивнула круглолицая. – Только в этом году поступили.

– Я так и подумала, – врунья улыбнулась. – По форме видно. У старших – вечно всё наперекосяк. А у вас – загляденье.

– Да что вы, пустое, – пробормотала вторая, краснея. – Нас за это ругают даже. Говорят, мы слишком стараемся.

– О, пусть только попробуют! – возмутилась Ирина-Эльса с неподдельной страстью. – Кстати… – она вдруг понизила голос, – никто же Лиану не обижал, нет? Она ведь не жаловалась? Вы не знаете? Мы, к сожалению, редко виделись… и общались последний раз в августе, прямо перед поступлением в Академию. Она так хотела здесь учиться… – актриса, играющая роль Ирины, всхлипнула, скромно утирая уголок глаза платочком, вытащенным – клянусь! – из рукава пальто.

Молчание. Короткое, но достаточно весомое. Одна из девочек чуть прикусила губу.

– Мы не уверены… – наконец выдавила первая. – Но… иногда она возвращалась очень поздно. Синяки под глазами. Постоянно дремала на лекциях.

– Ага, – вторая нервно тронула пуговицу. – И ещё она как-то говорила, что у неё ночное задание в Вечерней аудитории. Только никто из наших туда не ходил.

Ирина-Эльса кивала, не прерывая, впитывая каждое слово, как корни в сухой земле впитывают влагу.

– А у неё были подруги? Кто-нибудь, с кем она близко общалась?

– Хм… – первая помедлила. – Наверное, нет.

– Кстати… а с кем она жила? У неё ведь была соседка, да? – заинтересованно уточнила Ирина-Эльса.

– Ага, – тут же откликнулась круглолицая. – С Орнеллой. Орнелла Зинрей. Тоже первокурсница. Они, по-моему, даже в одну группу ходили на Травничество.

– Точно, – вторая кивнула. – Она, сейчас, наверное в комнате… горюет. Занятия отменили до конца недели.

– Орнелла, – повторила Ирина-Эльса, будто пробует имя на вкус. – Хорошо. Спасибо вам, мои хорошие. Вы просто золото, девочки. Я обязательно найду её.

Студентки хором попрощались с Ириной-Эльсой и указали ей путь, ещё раз выразив глубочайшие соболезнования. Фальшивая тётка Лианы взлетела по ступеням, и, заметив моё нехитрое убежище – подмигнула мне, направляясь в противоположную сторону. Теперь всё. Крючки расставлены, следы уводят к Орнелле, а в отношении золотых пуговок формы Академии уже что-то нарыто. Ирина-Эльса медленно ушла вдоль колоннады, как актриса, что успешно сыграла первую сцену спектакля, где правда прячется между строк, а ложь – гладкая, сыграна без сучка, без задоринки.

Я стояла у мраморных ступеней, глядя в спину Ирине-Эльсе, растворяющейся среди длинного коридора, словно лёгкий дым. Мой пульс бился тихо, но весьма настойчиво – будто отбивая ритм заклинания, что способно вскрыть саму суть происходящего – это было бы очень кстати сейчас, если можно было б просто шепнуть что-то и – о, чудо! – вот тебе готовая доска с заметками, уликами и виновным. Но, увы – мне предстояло найти родителей Лианы – единственных, кто мог рассказать правду о её последних днях. О том, как она жила, какой она была, и изменилось ли что-то.

Пораскинув мозгами, самым логичным мне показалось сначала пойти туда, где душа Лианы покинула тело – западная колокольня. Если бы мой ребёнок покончил с собой, я бы не успокоилась, самостоятельно не обследовав все уголки, закоулки, пылинки и щёлочки места, где это произошло. Вспомнив, как выглядит фасад Академии снаружи, я прикинула, куда мне нужно идти, затем потуже запахнула пальто, поправила перчатки и двинулась навстречу неизбежному – вряд ли в колокольню можно попасть изнутри Академии.

Почему-то мне казалось, что она не соединена с основным зданием, хоть и высилась башней – петлять по коридорам, тратя время, мне не хотелось, поэтому я сбежала по ступеням вниз и вышла из холла проверять свою догадку. Тяжелые двери хлопнули за спиной, и я подставила лицо осеннему солнцу – полдень. Пускай я здесь и совсем по мрачному, печальному, траурному поводу – как же красиво! Солнце пригревает фасад, золотистые прожилки мелькают то тут, то там, щекоча ресницы тёплыми бликами. Интересно, как вы считаете – видеть, подмечать красоту вокруг даже тогда, когда на душе так паршиво – это дар или глупость?

Ах, этот тонкий, болезненный парадокс – уметь видеть красоту, когда внутри бушует буря и мрак накрывает сердце… Тысячи раз я ловила себя на мысли: зачем мне этот дар – или проклятие? Когда сердце словно камень, обвитый колючей проволокой тоски, как можно позволить себе восхищаться красотой заходящего солнца, танцем падающих листьев или блеском звёзд на иссиня-чёрном небе? Это ли не глупость – искать свет в том, что вокруг, когда внутри – пустота, боль и обман?

Но, с другой стороны, разве не в этом спасение? В том, чтобы уцепиться за каждый перелив цвета в облаках, за запах выпечки, который принёс ветерок на хвосте, за красивый блик солнышка в луже – словно утопающий за последний глоток воздуха, когда вода уже доходит до губ? Я считаю, красота – это не просто украшение мира, это дыхание, которое напоминает: жизнь продолжается, несмотря ни на что. Не все способны её видеть и замечать в рутине повседневности, боли и негатива. Видеть красоту – значит не сдаваться, несмотря на, казалось бы, безысходность. Это как тихий шёпот доброй, израненной души, что молвит: «Эй, не грусти, всё ещё живо, всё ещё дышит. И ты еще дышишь.». Но и в этом есть своя жестокость – ведь чем больше ты замечаешь, тем больнее осознавать разрыв между внешним светом и внутренним мраком.

Так что это – дар или глупость? Наверное, и то, и другое одновременно. Дар – потому что красота – это спасительный маяк даже в самой тёмной ночи. Глупость – потому что иногда хочется закрыть глаза и уйти туда, где нет боли, где нет света, который так жжёт. В спасительную темноту. Но, знаете, в конечном счёте, именно способность видеть красоту в самые тёмные часы – и делает нас живыми. Даже если сердце плачет кровавыми слезами, глаза хороших людей всё равно ищут свет. Ищут хорошее, доброе, светлое. Я не понимаю тех, кто не видит красоты в узорах облаков, в дождевых каплях, стекающих со свежей зелени, в старичке, что кормит ворон зерном…

Ведь красота – порой единственное, что остаётся нам в холодном, жестоком мире якорем добра. Я, улыбнувшись мыслям, вдохнула упоительно свежего, холодного воздуха и двинулась дальше – прохлада стен Академии снова обняла меня своей немой тишиной.

Кипарисы протягивали ко мне свои ветви, словно желали обнять. Под ногами холодная брусчатка отражала моё напряжение, слегка охлаждая ноги сквозь подошву ботинок. По пути я ловила на себе взгляды редких прохожих – студентов и преподавателей, чей день только начался. Их лица были затянуты лёгкой пеленой усталости и скорби. Мало кто смеялся – в основном все очень тихо переговаривались, словно боялись потревожить витавшую где-то неподалёку душу Лианы.

Колокольня возвышалась на западном углу фасада, стройная и гордая, завершая ансамбль здания Академии. Её стройные линии подчеркивали стремление ввысь – каждая каменная балка, каждая тонкая арка были выточены с изяществом, напоминающим дыхание ветра в поле пшеницы, лёгким и свободным. Фасад с золотыми прожилками переливался в лучах полуденного солнца, и колокольня словно дышала этим мягким золотом, отражая стремление к свету, к знаниям, к тайнам, что хранились внутри.

Колокол – большой, из бронзы с лёгким зеленоватым налётом – висел под аркадой с резными растительными орнаментами, которые повторяли мотивы виноградных лоз на колоннах академии. Его звон был глубоким и мягким, не резким и не грубым, а таким, что напоминал зов к размышлению, напоминание о времени, которое здесь не просто меряется, а почитается как живое существо. Надеюсь, он еще долго не будет издавать траурного звона.

Подойдя к массивной деревянной двери колокольни, украшенной резьбой в виде переплетающихся ветвей и старинных символов, я остановилась на миг. Здесь, казалось, каждое дерево дышит памятью, каждое звено – хранит обещание. Я сделала глубокий вдох и вошла внутрь, готовая услышать то, что спрятано между звонами и тенями. Внутри колокольни – крутая винтовая лестница из светлого камня, с перилами из кованого железа, переплетённого изящными узорами – растениями и звёздами. Как же это красиво! Каждый мой шаг отдавался тихим эхом в глухой тишине башенки. Верхняя площадка колокольни открывала вид на город и академию, где крыши и башни сливались в мягкую симфонию форм и красок – здесь, на краю между землёй и небом, чувствовалась близость света, и лёгкий ветер, приносящий запахи трав с клумб и свежести вечера, казался песней, что соединяет прошлое и будущее в одно целое. Здесь, на верхней площадке, под самим колоколом, у оконного проёма без стекла стояла супружеская пара. Они. Точно они.

– Добрый день, – сказала я тихо, стараясь звучать как можно спокойнее. Но светловолосая женщина всё равно подскочила, испуганно вскрикнув – муж поддержал её, и оба воззрились на меня. И здесь я увидела в их глазах глаза моей вчерашней покупательницы в «Пеплотравах». Всё-таки это была она. Прах. – Меня зовут… Роза. – быстро пораскинув мозгами, я вспомнила розы на библиотечных окнах. – Я была немного знакома с Лианой – та приходила ко мне в библиотеку за книгами. – самозабвенно врала я, втираясь в доверие. – Пусть нежные ветви Леса Мирас укроют её душу. Мне очень важно узнать о ней. О том, как она жила последние дни. Понимаю, что это трудно, но, возможно, вы сможете помочь.

Леса Мирас – священное царство света и покоя, где души безгрешные обретают вечное прибежище. Там нет ни боли, ни тревог – только чистота и умиротворение, где каждый лист словно вздох чистой благодати, а воздух наполнен тихой молитвой богини, которая принимает души, как мать принимает ребёнка. В Лесах богини Мирас нет времени – лишь бесконечное сияние и тишина, в которой душа растворяется, сливаясь с вечной светлой гармонией. Это место, где забываются все тяжести жизни, где каждый шаг – к свету, и где царит вечная благодать.

Женщина кинула взгляд на окно, губы дрогнули, и в её покрасневших глазах вновь вспыхнул огонь боли.

– Вы кто? – спросила она осторожно, тихо, будто взвешивая мои слова и решая, можно ли мне верить.

– Я… – сделала шаг вперёд. – Я занимаюсь расследованием. Своим собственным. Хочу понять, что произошло. Мне нельзя просто так спрашивать – я понимаю. Я пойму, если вы отошлёте меня прочь. Но я хочу помочь Лиане, и… чтобы правда не погибла вместе с ней.

Они с мужем переглянулись, и он, чуть ослабив хватку вокруг жены, заговорил. Оба светловолосые, высокие, красивые, молодые… и теперь вынуждены переживать такое страшное горе.

– Меня зовут Варен, – басовито начал мужчина, краем рукава плаща утирая глаза. – Это моя жена, Мириэль. Лиана была нашим единственным, долгожданным ребёнком… вы правы, Роза, она очень любила книги. Часами могла за ними сидеть, по ночам гонял её, чтобы спала, а не читала при свете свечи… зрение ж посадит. – чуть сорвавшимся голосом произнёс он, а Мириэль всхлипнула, вытирая платком уголки глаз.

Ох, как же горько было за этим наблюдать! Как больно быть свидетелем чужого, безутешного, неуёмного горя, когда понимаешь, что ты здесь – бессилен. И никто не поможет – ни словом, ни добрым делом, ни поддержкой, ни заклинанием… как горько понимать этих двух потерянных людей, которые в одночасье потеряли свой смысл жизни. Их горе – как тихий гром, что не разрывает небо, но давит на сердце камнем, не даёт дышать, заставляет слёзы литься рекой, не смывая боль, а лишь растворяя её в холодной бездне.

Я стояла рядом, чувствуя, как внутри меня разбивается стекло жалости и бессилия. Мои слова сейчас будут пустыми звуками, что будут бесполезно биться в тяжелую пелену их утраты. Я – всего лишь прохожая на пути их трагедии, наблюдатель чужой боли, которая резала меня саму без ножа. Самое тяжёлое испытание – не страдать самому, а смотреть на страдания другого человека. И это горькое осознание – самое острое из всех ножей, что когда-либо пронзали меня. И всё же, в этом тихом разговоре, полном боли и потери, я ловлю отблеск их вечной любви, горящей, как звезда, что не гаснет, несмотря ни на что. Это – великая скорбь, и в ней – великая сила. Но сейчас, в этот миг, я лишь свидетель, одна среди теней, пытающаяся собрать осколки разбитой ныне души. Свидетель, который нагло врал, втираясь в доверие к скорбящим. На миг стало мерзко от себя самой.

– Последние недели… – голос Варена дрогнул, словно слова давились в горле. – Лиана стала другой. Она все чаще уходила в себя, писала письма… короткие, отрывочные. Которые мы едва могли понять. В них – страх, тревога, как будто она боролась с чем-то, что не могла назвать вслух.

Мириэль сжала ладони в кулак, тщетно стараясь сдержать слёзы.

– Мы пытались помочь ей, спросить, что случилось, но она лишь отстранялась. Говорила, что всё под контролем, но в письмах читалась боязнь… будто кто-то или что-то давило на неё в Академии. – тихо произнесла мама Лианы, потирая раскрасневшееся лицо.

Я смотрела на них и чувствовала, как невидимая сеть расползается вокруг Лианы – сеть лжи, страха и неизбежности.

– Она не говорила вам, с кем была или что узнала? Может, что-то, что её испугало? – спросила я, стараясь звучать мягко, чтобы не отпугнуть.

Варен покачал головой, плотнее запахивая чёрное пальто:

– Нет. Но однажды она запутанно упомянула «он». Сказала, что не может доверять никому, кроме него, что всё сложно… Мы не поняли, кто это. Мальчика у неё никогда не было, насколько мы знали, а мы всегда были семьёй… дружной, единой. – мужчина сдавленно выдохнул и сжал переносицу пальцами, отворачиваясь.

– Она жила с соседкой Орнеллой, да? Они часто приходили в библиотеку вместе. – отчаянно блефуя, продолжила я. – Может, та что-то знает?

– Орнелла? – Мириэль тяжело вздохнула. – Они были близки, действительно, но в последние дни Лиана и от неё стала отдаляться. Мы уже успели поговорить с ней сегодня, когда мы зашли в их… комнату, сообщить время похорон послезавтра. – здесь женщина мотнула головой, словно не верила своим собственным словам, но стойко продолжила. – Соседка сказала, что Лиана изменилась, словно кто-то, что-то проникло в её жизнь… наша девочка и так была тихоней, а в последнее время, по словам подруги, стала нервной, дёрганой, еще более замкнутой. Как мы так не доглядели-то… – здесь Мириэль всё-таки не выдержала и разрыдалась на плече у мужа, горько, протяжно, больно.

Тихо буркнув «примите мои соболезнования», я поспешила оставить родителей… бывших родителей наедине. Наедине с этим бездонным омутом боли, что разливался в их глазах и сжимал сердца, превращая дом в тюрьму без света в лице Лианы. Ведь момент истинного горя – он священен и интимен, как последний вздох, как тишина после грома, и не хочется выставлять его напоказ, не хочется делать из чужой потери спектакль. Мысленно сделав пометку в уме, что похороны – послезавтра, я тихо побежала по винтовой лестнице вниз. Плащ хлопал по голеням, словно подгоняя.

Варен и Мириэль – теперь уже бывшие родители, потерявшие часть себя в этом мире, и я – всего лишь гость, случайный прохожий на их разбитом пути. Быть рядом – это важно, но не мешать, не быть лишним. И я оставила их, позволяя плакать, горевать и, быть может, находить силы в этом молчании, в этом невысказанном понимании, которое сильнее любых слов. И в этот миг я поняла: горе – это не для чужих глаз. Это личный огонь, который надо прожечь в одиночестве.

Прах, я и так им наврала – во благо! – убеждала я себя, но чувствовала себя от этого абсолютно скверно. Стоило ли оно того? Рассказали ли бы они тоже самое незнакомке, или эта информация была эксклюзивной, для несуществующей библиотекарши, Розы? Брови сами по себе сдвинулись от недовольства собой – вроде и информацию добыла, а вроде – обманула родителей, потерявших любимого дитя…Хотелось помыться изнутри, очистить разум, мысли и язык. Внезапно споткнувшись на последней ступеньке винтовой лестницы внутри, я случайно выбила из неё камешек – он и так на ладан дышал, но моя стопа решила, что ему нужны перемены. Вот только меня это не порадовало, не позабавило, а окончательно разозлило, став последней каплей.

– Да твою же мать, – зло рыкнула я, пнув его куда подальше. Сделала я это зря – камешек оказался кусачим и больно ударил меня по ноге, словно хотел отомстить за то, что я изменила его привычную дислокацию. Я обозлённо зашипела, искры посыпались из глаз, усыпая звездопадом всё вокруг. И стало ещё хуже – чего это я тут разругалась в такой траурный момент? Еще и психанула, и красивую ступеньку испортила. Прахов прах. Я надулась, злясь на саму себя – дура психованная – и вышла из колокольни, аккуратно прикрыв за собой дверь и проверив целостность всех предметов отделки.

Я прислонилась к двери снаружи, прислушиваясь к тишине за спиной, где остались Варен и Мириэль. Глубокая, вязкая тишина, изредка прерываемая еле слышными всхлипами мамы Лианы. Конечно, они плакали. И неизвестно потом сколько часов просто сидели в молчании, не в силах издать ни звука. Это их трагедия, не моя, но прах бы побрал меня, если бы сердце не сжималось.

И всё равно – я солгала. Назвалась библиотекарем. Розой. «Во благо, во благо, во благо…», – повторяла я, как заклинание. Но благие намерения пахнут чёртовым пеплом, если за ними – ложь. А еще благими намерениями выстлана дорога в ад. Гнев на саму себя разгорался внутри, и я приложила холодные ладони в перчатках к лицу, чтобы немного остудить свой пыл. Да, наврала, да, дура, да, глупо – но ведь не для того, чтобы навредить? Что они бы мне ответили, если б я сказала «ой, знаете, я тут вообще просто так хожу всё разнюхиваю, потому что государственный переворот планируется, и нам важно во всех странностях разобраться!» – да ничего они б мне не рассказали. А теперь – я хотя бы знаю, куда двигаться. Пусть Эльса и разузнала это еще в тот момент, когда я подслушала её разговор со студентками, но зато я теперь знаю, что похороны послезавтра, и знаю, что Лиана в последнее время была подавленной. И что есть некий «он»…