Капкан захлопнулся

Охранник этот сочувствовал тому, кого он должен был охранять, но снять наручники не решался, такова инструкция, да и проверить их могли в любую минуту. Примерно через полгода они встретились в городе.

– Я знал, что ты невиновен, – сказал он Андрею и заторопился прочь, неподалёку его ждала женщина, тогда припомнился его рассказ, как трудно ему было бороться за жизнь после случившегося в баре, как постепенно, один за другим, отваливались его друзья, как он выжил, благодаря заботам не той ли женщины, которая поджидала его в сторонке?

– Хорошо, что у вас есть такие друзья, – сказала как-то жене Ветлицкого Хельга Степановна, имея в виду всех, кто бросился на защиту.

– Разве у вас не так? – спросила Валентина. Следовательница молча покачала головой. Вот ведь как получается, но это он уже забрался далеко вперёд, а пока молодой и настырный Семён со своим напарником Женей, сытые и энергичные старательно напитывают оперативной информацией вконец замордованного учителя средней школы, запугивают всевозможными страшилками, которые ожидают того в тюрьме, но и уже содержат в изоляторе с двумя уголовниками, чтобы те помогали операм принудить к самооговору соседа по камере, хотя «прессовщики» явно перестарались, потому что всего через неделю, на втором официальном допросе у Натальи Петровны, замордованный писатель попытался свести счёты со своей уж очень безоблачной до этого жизнью.

– Ты всё запомнил? – нагло усмехаясь, спросил Семён. – Или повторить?

– Мне вспоминать нечего.

– Ладно, не умничай, а лучше бери бумагу и авторучку: посидишь, подумаешь и запишешь подробно, не мне тебя учить, как писать, писатель. Смог же накатать истории, сможешь и «явки» настрочить. Да пиши, чтобы правдоподобно выглядело, а то…

Вникая в их разглагольствования на тему, как надо писать, Андрей только диву давался: сначала слушая Семёна, потом Хельгу, не верилось, что такую фарисейскую чушь может нести женщина в самом расцвете лет, но перещеголяла всех одна из работников следственного отдела, которая, прочитав книгу между строк, поняла – автор «Зеркала» и есть тот самый преступник, которого столько лет не может поймать милиция. Как сказал позднее один из адвокатов: «Нет ничего страшнее неудовлетворённой женщины».

После появления Ветлицкого в «хате» с листами чистой бумаги его сокамерники заметно активизировались, воспринимая подобное как сигнал к действию. Кажется, они даже потирают руки, хотя формально оба как бы не в курсе, чего от него требуется наверху.

– Так ты за что, Андрюха, сидишь? – начинает один из них, тот, что помоложе и который уже не раз намекал Ветлицкому, мол, пора сознаваться.

– А сам-то разве не слышал? – прерывает дружка Серёга.

– Да слышал, но как-то не верится.

– Не верится, слышал, о чём с коридора сейчас кричали?

– Кричали? – машинально переспрашивает Ветлицкий Серёгу.

– А ты как думал, так что рассказывай, не виляя, может, в чём и поможем!

Припёртый к стенке прямым вопросом Андрей решается поведать товарищам по несчастью свою печальную Одиссею. Они слушают невнимательно, хотя и делают вид, что им всё это интересно, постоянно прерывая Ветлицкого различными замечаниями, особенно упрекая за то, что он пытается хоть как-то да оправдаться:

– Брось, Андрюха, мы же всё понимаем, ну, не виноват, и ладно, можешь операм лапшу на уши вешать, а перед нами басни рассказывать не надо. Поверь, плохого не посоветуем, особенно плюй на адвокатов. Зачем тебе такие расходы? Вот у меня был один некий защитничек, – пустился в рассуждение Серёга, – так тот на суде и двух слов не сказал. Знай, если адвокат с судьёй не живёт, так хоть из московской коллегии прощелыгу выписывай, влупят на полную катушку… Поэтому уже сейчас нужно принимать меры, и здесь ты на нас надейся. Бумагу тебе для чего всучили?

– Чтобы «явки» писать, с повинной…

– Какие «явки»? Ну, ты, фраер, даешь. Явки пишутся в первый день, а теперь валяй «чистосердечные признания». Усекаешь в чём разница? А мы хитрее их будем. Это тебе повезло, что опера простаки такие, – продолжал придуриваться Серёга, – в камеру дали писать. Они думают, что ты здесь с каким-нибудь лохом паришься. Рассказывай по порядку, мы им вату катать не будем…

Ветлицкий не знал, верить соседям или нет, позже стало понятно, что раскрутка началась ещё здесь, в изоляторе временного содержания, тем более легче было сломить человека, чем контрастнее настоящее и прошедшее. Не мог Андрей привыкнуть ни к действующему на нервы круглосуточному свету электрических лампочек (наконец-то стали понятны слова из песни о Таганке: где «ночи полные огня»), ни к вою служебных собак за стеной изолятора, ни к окружающей обстановке, где люди находятся преимущественно среди бетона и железа, ни к специфическому запаху заточения: дешёвого курева, отхожих мест и казённой еды, изредка перебиваемому ароматами солдатского одеколона от охранников и начищенных ваксой ботинок…

– Рассказывай, братка, будем закреплять на бумаге.

Скрипя сердце Ветлицкий кое-как записал два или три проштудированных с оперативниками случая нападений на женщин… После, когда выводили на допрос, дежурные просматривали то, что он нацарапал в камере, и, усмехаясь, возвращали. Они-то наверняка понимали, с кем имеют дело, но ему казалось, что теперь охранники будут думать об подследственном как о настоящем преступнике, отождествляя с тем, от лица которого написаны эти «чистосердечные» признания, или обыкновенном лохе. Вообще-то вопрос отношения к происшествию различных людей настолько неравнозначен, что, к примеру, когда уже после освобождения Ветлицкий встретил старого знакомого пенсионера-судью (когда-то вместе отдыхали на бальнеологическом курорте) и он выслушал рассказ обо всех злоключениях, удивился: «Ну а „явки“-то для чего писал?» – Перечитывая наброски, Серёга удовлетворительно кивал головой:

– Ты ещё нас благодарить будешь за то, что на путь наставляли истинный, мы так всё обстряпаем, что опера носа не подточат, а выберешься отсюда, тогда… – Но Ветлицкий давно уже поставил на себе крест и понимал, что выйти на волю будет практически невозможно. Конечно, глупо погибать так рано: только что втянулся в написание большого романа, спонсоров для издания подыскал, и на тебе: «посадил дед репку…» Нечего и гадать, строить какие-то планы, уж теперь-то оперативники постараются закрепиться на завоёванных позициях, коли пустились во все тяжкие. Вот вам и: «У нас разговаривают с подследственными на вы», эти слова подполковника, который принимал активное участие в аресте, по злой иронии перекликались с теми, что сказал поздней в коридоре горотдела милиции (когда Андрей, истекая кровью, стоял у стены) один из милицейских чинов: «Смотри, пока мы с тобой на ты разговариваем, перейдём на вы – хуже будет», а в голове сидело одно, как можно быстрее избавиться от кошмара. Сердце стучало так, что, казалось, готово в любую минуту рассыпаться на кусочки, и «сиделец» сознательно подстёгивал свои мысли, то мысленно разбивая голову о стену, то втыкаясь ею же в «робот» (о таком случае слышал от своих сокамерников). «Робот» – выступ на двери камеры, сваренный из железа предохраняющий намордник на кормушке, с узкими прорезями для обзора и дверцей сбоку. Он выступает двумя своими сторонами под прямым углом, напоминая не то часть рыцарского забрала, не то личину механической головы «железного дровосека».

Обстановка накаляется

Даже в субботу не поленились попечители Ветлицкого прийти в отдел, чтобы посмотреть написанное, проверить, как запоминается то, что они сами же рассказали, опять не обошлось без крика, без унижений, впрочем, всё это было настолько однообразным и страшным, к тому же происходило в довольно-таки узеньком кабинете, так что развернуться оперативникам было негде. Какая же перспектива ожидала Андрея, когда б господа оперативники перешли в обращении со своим подопечным на ВЫ?

Шёл пятый день его пребывания в горотделе, а он, казалось, только и делает, что снуёт под охраной из камеры изолятора в 742-й кабинет и обратно. В самом здании шёл ремонт, к зиме меняли трубы парового отопления, вокруг лежали штабеля радиаторов, по полу змеились шланги сварочных аппаратов, пахло сыростью и карбидом. Рабочие равнодушно взирали на тех, кого водили в наручниках по коридору. Однажды, во время такого вояжа, навстречу Андрею попался парень в штатском, он приостановился и сказал:

– А ведь это я у вас тогда дома был, летом девяносто шестого…

Ветлицкий ничего не успел ответить милиционеру, потому что останавливаться не разрешалось, а тем более разговаривать с кем-либо, да и какое теперь это могло иметь значение, но многого Андрей тогда ещё не понимал. Вот, к примеру, адвокат, тот самый, от которого принудили отказаться, сказал жене подследственного:

– Посмотрел на его «признание» и сразу понял – ерунда, нет причины, а она здесь – главное, к тому же меня не подпускают к подзащитному, ясно, что дело «шьётся».

Понимали и оперативники, что отсутствие весомой причины – это такая дыра в следствии, которую одними измышлениями не залатаешь. Вот и решили они посвятить субботу работе с подследственным, небось сообща до чего-нибудь стоящего додумаются. Только все их старания были напрасны, такое мог знать лишь настоящий преступник.

– Итак, Андрей Андреевич, что вы сказали прокурору о целях своих нападений на потерпевших?

– Ничего.

– Как ничего, что-то же вы ему сказали?

– Сказал, что хочу учить детей и писать книги…

– Ты меня за идиота считаешь?! – сменил тон оперативник. Его товарищ за столиком напротив покачал головой, было непонятно, то ли он осуждает такое упрямство и нежелание сотрудничать с ними, то ли резкость тона, на который моментально перешёл Семён. – Прокурору ничего не сказал, будешь мне говорить. Ведь будешь?

Опер не поленился встать из-за стола, обошёл его и приподнял голову допрашиваемого за подбородок.

– Ну, давай вспоминать. Тебе жена изменяла? Нет? А ты шарился по бабам? Судя по твоей писанине, ты не пропускал ни одной юбки. Ведь не пропускал? Правда?! Говори, тварь! Тебя ещё самого не трахнули там, внизу, в изоляторе?

Ветлицкий припомнил своих соседей по нарам, что-то не похожи они на тех, кто мог бы заниматься таким беспределом.

– Нет.

– Что – нет? Нет – не трахнули или не пропускал ни одной юбки?

Было больно, и я, выворачивая подбородок из руки оперативника, произнёс:

– Юбки не пропускал.

Но Сеня опять ухватил Андрея за челюсть, и опять (не перестаю удивляться, как это ему не претило) приблизил своё лицо. Глаза у опера были совершенно безумные, а вот спросите – какого цвета – не припоминается. И как только потерпевшие могут брать на себя смелость «узнавать» человека, хотя должны бы, кажется, понимать, что от их «узнаваний» зависит многое, порою даже жизнь человека. Вот и допрежь кто-то из женщин уже «узнавал» преступника, а чем это грозило всем невиновным, недаром один из людей, обличённых немалой властью, потом сказал Ветлицкому:

– Будь ты менее известен, уже распрощался бы с жизнью! – Причём произнёс такое вполне уверенно, скорее всего, знал, о чём говорит.

– А теперь слушай меня, – продолжил оперативник. – Ты в школе работаешь, видишь, каково людям живётся. Иная нарожает для своего удовольствия, а общество расхлёбывай. Думала, ребенка приносит, а на самом деле нищету плодит. И ты правильно делал, что эти юбки не пропускал, бабы, они для того и созданы, чтобы рожать, но отвечать-то кому-то надо. Вот ты и ответишь, хватит – понежился на белом свете, за всё надо платить, так что имей мужество принять то, во что вляпался… И ещё было у Ветлицкого сильное подозрение, что все эти явки-пароли – только прелюдия к их со Старцевым увлечением, отыскать збруевское золото и за пока ещё робкими попытками оперативников выведать у назначенного «маньяком» об этом, причём узнать так, чтобы старшие по званию ничего не пронюхали. Будь они в ином положении, так давно бы своему «подопечному» башку раскололи о первый же стол в отделе.

– Итак, думаем над причинами!

Иногда Семён, играя, произносил слово «вспоминай», вроде бы он точно знает, что Андрей – преступник, иногда даже не прикрываясь тем, что якобы помогает «вспоминать», рассказывал о том, что узнал из заявлений потерпевших, а вот с какой целью наносились побои – неизвестно. Не знали этого и работники милиции, не знал и молодой опер, решивший заполнить такой пробел, а вышла какая-то несуразица, то есть было трудно судить, насколько Семён прав, возможно, всё гораздо проще, чем напридумывал он, возможно – сложнее, Ветлицкий полагал, что бил пострадавших заурядный «шизик». Говорят, что сыщики даже к полнолунию пробовали привязать даты нападений, ну, здесь они точно «видиков» насмотрелись.

– Запоминай: первое – ты долго работал в школе и устал от детей. Ясно?

Андрей хоть и не совсем долго работал, но не до такой же степени устать, чтобы свихнуться.

– Понял? Теперь второе – ты хотел обратить внимание на нищету, что плодить таковую негоже.

Хотя и такое утверждение Ветлицкому показалось вздорным, на опознаниях стало ясно, что все потерпевшие были женщинами молодыми и состоятельными. Две из них даже в милицию пришли в приличных шубках, так о какой же нищете могла идти речь? Что-то здесь у Семёна не вытанцовывалось, но Андрей соглашался, страшась его выходок.

Третий пункт и вовсе попахивал мистикой, почерпнутой из прикольной литературы, якобы бивший от удара должен был зарядиться какой-то энергией и вдохновением для того, чтобы лучше писалось (так и хочется заметить – бред сивой кобылы), но это Андрей сейчас так думал, а тогда, только молча кивал головой.

– Ты не кивай, не кивай, а повторяй, чтобы лучше запомнить. Завтра дознавательнице на допросе всё в точности повторишь, и не дай бог, чего-нибудь перепутать.

После того как он запомнил третью причину, была ещё и четвёртая, то есть опер действовал по принципу – кашу маслом не испортишь и чем больше «натрещим» в протокол, тем правдоподобней будет выглядеть. Так на четырёх причинах и остановились… это завтра, когда ему придёт в голову пятая, совсем уже беспонтовая, идея о близости конца света, Семён не постесняется даже при Наталье Петровне выдать таковую, но о том чуть позже, а пока – суббота.

Перед входом в камеру изолятора дежурные обыскали Ветлицкого и, найдя краткие записи, которые делались наверху, только головой качали, передавая один другому листы бумаги. Может, они удивлялись ловкости «работы» оперативников, а может, и правда негодовали, ведь не все же милиционеры были посвящены в тонкости разработки дутого дела.

Ночь Андрей опять провёл без сна. Серёга с Цыганом тихо беседовали между собой. Все разговоры у них крутились вокруг двух-трёх человек: то о какой-то Петровне рассуждали полушутя (было понятно, что Петровна – голубой, на положении денщика жил в тюремной камере, и слыл одним из обиженных), то об Ивановиче – опере на тюремном «продоле». Последнего они крепко побаивались. Не имея ни малейшего представления, Андрей почти не вникал в то, о чём говорилось в его присутствии, голова кружилась от своих проблем: при одном только воспоминании о 742-м кабинете сердце начинало бешено колотиться, узоры на потолке принимали зловейщие очертания, даже собаки во дворе изолятора начинали ворчать как-то по-особенному. Завтра уже первое декабря, вернее, послезавтра, начало зимы. Нынче она, пожалуй, будет суровою, уже и теперь нижет холодом из-за «решки». Господи, как быстро привыкаешь к тому, чего и врагу бы своему не пожелал! Состояние такое, словно бы забылся тяжёлым сном и никак не можешь очнуться. Понимаешь, что происходящее необъяснимо ужасно, такого просто не может быть, однако же… Ещё полгода назад Андрей не знал, в чём отличие оперативника от постового милиционера, а теперь всего лишь за неделю прибывания на ИВС такого навиделся. Послезавтра всё начнётся заново: опера будут репетировать с подозреваемым, дознавательница, изображая этакую беспристрастную посредницу между ними и допрашиваемым, заполнять «липовый» протокол, а настоящий преступник будет гулять на воле.

Попытка самоубийства

В понедельник утром Андрея снова вызвали на допрос всё к тому же молодчику с лицом «железного Феликса». Отдохнувший за воскресенье оперативник жаждал наверстать пропущенный день и взялся вкачивать в Ветлицкого сразу два происшествия: одно непосредственно на улице, что находится в районе рынка, а второе – на Трудовой. Причём здесь была знакома только остановка с одноимённым названием, но даже не на нужной улице.

Они никак не могли понять друг друга, наконец всё закончилось сплошными оскорблениями и угрозами в адрес Ветлицкого, лихорадочными поисками листа чистой бумаги и новым чертежом, выполненным той самой рукой чекиста, о чистоте которой так пёкся основоположник революционной законности. Вальяжная Наталья Петровна неспеша заполняла протокол допроса, уличную сцену Андрей худо-бедно запомнил со слов настырного оперативника и теперь не без его редких, но нетерпеливых подсказок излагал своими словами, а вот с целями случилась заминка. Семён уже со стула несколько раз приподнимался. Ах, если бы не присутствие дознавательницы… Как ни гримасничал, строя жуткие глазки, строгий репетитор, но многое из того, о чём он внушал вчера, перепуталось в памяти и забылось. Впрочем, даже то, что уже было сказано до этого, не вызывало у Натальи Петровны большого энтузиазма: какая-то усталость от учеников, а то ещё подзарядка энергией от рукоприкладства… И тут «мента» осенило.

– Да он же ещё днём об самой главной своей причине упоминал, забыли, Андрей Андреевич.

– Какой главной?

– Задёргался…

– Ей-богу, не…

– Вот-вот, о Боге, о конце света… напомнить? – С этими словами оперативник наклонился к тумбочке и поставил на стол чёрный пластмассовый органайзер с целым набором каких-то блестящих штучек, притом многозначительно посмотрев на опрашиваемого, процедив сквозь зубы:

– Он о конце света распространялся, вот и выходит, что на это нужно было кому-то обратить внимание.

– Я такого не говорил.

– Забыл?

– Да при чём здесь конец света, что я, сектант какой-то, и подписывать протокол не стану с такой галиматьёй.

– Станешь, как миленький станешь. Ты у нас, всё подпишешь.

С этими словами оперативник поднялся из-за стола и пошёл к двери. «Всё, – подумал Ветлицкий, – теперь он и дознавательницы не побоится, хотя они все здесь, видать, заодно…»

Путь к органайзеру был свободен. Вот случай разделаться с этой жизнью, возможно, последний, дальше пойдут одни издевательства, цепь унижений и всё равно смерть. Вспомнились слова элегантного майора: «…Тебя доставят в суд на носилках». – Чего ещё ждать, пока на Андрея не повесят все эти мутные дела?

Ветлицкий срывается с места и прыгает на стол, хватая ножницы из органайзера. Наручники мешают, нужно поднять рубашку, майку и ударить себя в живот… От двери прыжками несётся опер, сходу он толкает Андрея со стола, тот падает и локтем задевает раму. Слышится звон стекла, чей-то крик, может, Наталья Петровна визжит с перепугу, но сознание почти отключается, припоминается только, что уже на полу несколько человек пытаются отобрать у него ножницы. Потом Ветлицкого усаживают на стул…

– Я больше не буду плясать под вашу дудку, хватит исполнять все дурацкие прихоти и разрешать умозаключения. Такое обращение вы называете корректным?

– Хорошо, хорошо, – быстро соглашается дознавательница, вот вам протокол, только подпишите, и всё…

– Не буду я выдумки, которые вы тут со своими оперативниками изобретаете, подписывать.

– Согласна, только тогда так и отметьте, своей рукой.

С Андрея снимают наручники, но окружающие стоят настороже. Ветлицкий, несмотря на неудобство, боли от ран не ощущает, но мокрая майка липнет к телу, берёт авторучку и пишет, что от всех показаний отказывается, требуя предоставить адвоката. Сидящий напротив пожилой мужчина неудовлетворительно покачивает головой, поборник справедливости замечает этот жест и говорит ему:

– Да, отказываюсь. Хватит на себя наговаривать. Вы сначала поймайте настоящего преступника, а потом головой покачивайте.

– А мы его уже нашли.

– Где?

И этот, как потом выяснилось, полковник, тоже тычет пальцем, едва ли не в лоб:

– Он перед нами!

На пороге кабинета появляется человек в белом халате. Оказывается вызывали скорую помощь. Врач осматривает раненого, щупает живот… дальше Андрей мало чего запомнит.

Его выводят из кабинета и ставят лицом к стене. Видно, что под ногами набежала целая лужица крови, начальники, наверное, совещаются с доктором, что делать с таким клиентом? Наконец решение принято, и того везут в медицинском рафике, кажется, в республиканскую больницу, где он, почему-то запомнилось именно это, хочет чтобы все знали, перед ними тот самый учитель и писатель, которого незаконно задержали, а теперь заставляют взять на себя чужие преступления, объявляя маньяком и едва ли не душегубом, но его вины в том нет.

Пришедшая женщина-хирург осматривает рану и удовлетворённо кивает медичкам:

– В операционную.

Пациента начинают готовить к операции. Медицинские сёстры недоумевают, что делать с наручниками, но никто их снимать не собирается, кажется, Семён увёз ключ с собой. Тогда женщины начинают срезать ножницами с Андрея сначала рубашку, потом майку. Приходит доктор и видит пострадавшего на каталке… в стальных браслетах. Услышав, что оперативники отказываются их снимать, возмущённо спрашивает кого-то:

– Может, будут ещё указывать, что нам делать? Живо убрать наручники!

Ищут оперативника… Временами Ветлицкому становится совсем плохо, только он всё силится поведать о своей беде, ведь должен же кто-нибудь завтра, сменившись с дежурства, рассказать своим близким или родным, что в больницу из горотдела привезли мужчину с распоротым животом. Парень-ассистент, которому Андрей тоже пытается объяснить ситуацию, в которой оказался не по своей воле, спрашивает медичку:

– Сколько?

– Двести сорок, – отвечает она.

Он понимает, что это о кровяном давлении. «Двести сорок…» – и далее провал.

Очнулся лишь ночью, на кровати, которая стоит посредине палаты, первой у входной двери. В хирургии всегда так, центральное место для тех, кого привозят из операционной. Приподнимает голову и видит, что напротив, в коридоре, сидят двое в милицейской форме. Пробует пошевелиться, не тут-то было, руки нарастяжку пристёгнуты наручниками к железной станине. Кружится голова, нестерпимо хочется пить, но никто не спешит на помощь… Наконец приходит осознание, что случилось, и… опять провал. Приходит в себя утром. Видит, охранники восседают на стульях по-прежнему на своих местах. Опять пробует шевельнуться, и опять стальные браслеты сдавливают запястья. Тело ноет, очень трудно дышать. Лежащий на угловой койке мужчина, подзывает одного из моих сторожей:

– Освободи ему руку.

– Не положено, – следует ответ и омоновец выходит в коридор.

Ах, если бы можно хоть маленько сместиться сначала на один бок, потом на другой… Лежачий больной на угловой койке разозлился не на шутку:

– Да подойдите кто-нибудь, мать вашу так!

Нехотя в палату заходит охранник.

– Отстегни собачник, – кипятится мужчина. – Освободи хоть одну руку, ему легче будет. Куда он отсюда убежит, видишь, ломает после наркоза, и воды дайте, мало ли что врач не разрешает, немножко можно.

Милиционер выходит в коридор, советуется с напарником и потом достаёт ключ, отстёгивая правую руку от койки… Не хочется обвинять омоновцев в равнодушии или в излишнем служебном рвении – среди тех, кто дежурил в эти дни у дверей больничной палаты, попадались разные люди. Были такие, что ревностно исполняли приказ, стоило невзначай спрятать свободную руку под одеяло, как подходил приличного роста верзила и жёстко советовал держать её сверху, или вот в туалет, всегда водили, как на расстрел, вдвоём, пристёгивая там к батарее центрального отопления и не разрешая прикрывать дверь… наверное, по инструкции. С подобной установкой пришлось столкнуться позже, возвращаясь из Красногорска в железнодорожном вагоне, «столыпине», выводя конвоируемых на оправку, там так же не разрешалось закрывать дверь в туалет и так же над тобой возвышался бдительный охранник, но то в вагоне, где около сотни заключённых, здесь же, в больнице, на Ветлицкого по-прежнему продолжали давить, хотя и среди охранников попадались вполне терпимые парни. Один из них даже предложил сыграть в шахматишки, но тогда было не до игры, хотелось пить, хотя врач не позволяла употреблять в сутки больше стакана.

– Столько положено по инструкции.

– А сверху нельзя, мне уже лучше…

Женщина улыбнулась:

– Ладно, уговорил, ещё полстакана от себя добавлю.

Несколько лет назад пришлось лежать здесь же, во второй хирургии, и операцию делала – эта же, светлой души, докторша. Не знаю, возможно, она, в отличие от охранников, не поверила в то, что привезли преступника, но в отношении к Андрею не чувствовалось отчуждённости, впрочем, как и от остальных медичек, нянечек, сестёр… Больные тоже проявляли сочувствие, предлагая кто кисельку, кто кефира, но лечащий врач разрешила пока только бульон.