Капкан захлопнулся

На второй день убрали дренажную трубку, а на третий – перевели на угловую кровать, у окна, освобождая место для следующего оперируемого. Ещё лёжа распятым, как на кресте, Ветлицкий, лишь только охранники отвлекались, любезничая с медсёстрами, стал заговаривать с соседями по палате. Выяснилось, что к одному из них ездит на том же автобусе, который идёт через его поселок, жена.

– Напиши ей записочку, пусть передаст моим с кем-нибудь из попутчиков: я такой-то, учитель из местной школы. Схватили, загнали на ножницы невиновного…

И всё-таки, несмотря на случившееся, райским местом показалась Андрею больничная палата, после камеры изолятора и после недели в застенке здания, о пропаганде любви к которому так пекутся официальные лица силового ведомства.

После того как больные стали дружно протестовать, Ветлицкого перестали приковывать нарастяжку, но держать на цепи у койки продолжали. Наверное, здесь, кроме необходимости соблюдать инструкцию было у тех, кто «ломал» подследственного, какое-то мстительное чувство удовлетворения от сознания своего вселенского превосходства, своей безграничной власти над униженным и растоптанным тяжестью несправедливого обвинения человеком. Хотя чему тут удивляться, если ещё Бертольт Брехт писал: «Идут бараны, бьют в барабаны, а шкуры для барабанов поставляют всё те же бараны…»

История продолжается

Но вернёмся к нашим баранам. Хоть и прикованный к постели, Ветлицкий был совершенно счастлив, что находится в человеческих условиях, среди самых обыкновенных людей, впрочем, забыть о только что перенесённом кошмаре было невозможно даже на минуту.

Только что врач разрешила пить бульон, и Андрей подумал: «Лежать мне в больнице ещё неделю», как часов в десять утра в дверном проёме замаячили знакомые фигуры оперативников. Охранник отстегнул наручник от койки, защёлкнув его на свободной руке.

– В нашей больнице будем долечивать, – бросил Семён. Было видно, что он озлился, словно вместо благодарности за его добрую к Ветлицкому предрасположенность тот отплатил последнему чем-то неподобающим, бросился на ножницы…

По дороге в милицию Семён снова наклонился к Ветлицкому, только что за отвороты шубейки не стал хватать:

– Будешь трепаться, из-под земли достану, а к вашей находке в тайге мы ещё вернёмся, если ты к тому времени совсем себе башку не снесёшь.

Андрей сначала не сообразил, о чём это он, может, не нужно было «явки» на себя писать, да навряд ли, так что же случилось? Ему и в голову не приходило, что оперов притянут к ответу прокуроры.

В горотделе пострадавшего завели в знакомый кабинет, освободили от наручников, и незнакомый мужчина, выждав, когда охранники оставят их одних, представился:

– Дорош – следователь прокуратуры. Итак, Андрей Андреевич, что случилось? Почему оказались в больнице?

Ветлицкий стал торопливо рассказывать о ночных допросах, о беспределе оперативников.

– Понимаю, – кивнул Дорош.

– Ещё что?

– Душил, хватаясь за лацканы пиджака и тряся, как… – Хотел добавить про грушу, но следователь перебил Андрея:

– Сознание теряли?

– Кажется, нет.

– Хорошо, вот бумага, авторучка, пишите на моё имя.

Он вкратце изложил суть дела. Дорош перечитал заявление и удовлетворенно кивнул головой. Поймав его сочувствующий взгляд, Ветлицкий пожаловался:

– Давили они на меня сильно.

– Больше не будут.

Вошедшему в кабинет оперативнику следователь показал на дверь:

– Пройдёмте.

Минут через десять Семён вернулся.

– Ну, Андрей Андреевич… – Он запинался, называя Ветлицкого по имени-отчеству. – Ну вы даёте. – И тут же, заметив, что второй оперативник зовёт Андрея, опять прошипел, видимо, не мог даже сейчас совладать со своей натурой. – Я тебя под землёй найду… кладоискатель.

В коридоре Ветлицкого встретил Дорош.

– Извините, хочу жалобу на имя министра… к кому обратиться?

– Лучше на прокурора – и отдайте любому оперуполномоченному, передадут.

Ветлицкий потом недоумевал, размышляя, каким образом дело дошло до прокуратуры, оказывается, писательница, назовём её Миррой Нестеровной, бывшая некогда Председателем отделения Союза писателей, тут же побежала по всем инстанциям… После встречи с Дорошем милиционеры, видя, что состояние Андрея оставляет желать много лучшего, струсили и в подвал спускать не решились, а отправили назад, в больницу, но теперь уже лечащий врач, у которой пострадавшего тоже, оказывается, украли, не захотела брать на себя ответственность (мало ли что произошло в отделе), за его здоровье… вот и пришлось ночевать в приёмном покое республиканской больницы. Старушка, которая ведала раздевалкой, узнала «больного», дело в том, что ему и прежде приходилось лежать у них, и, когда во время карантина приходили друзья, женщина разрешала им посидеть немного за чужими пальто и шубами.

– А я тебя помню, – сказала она Андрею, что случилось?

– Бабушка, я не виноват. Меня арестовали вместо другого человека и заставляют брать его преступления на себя.

Пожилая женщина с состраданием смотрела на его руки, закованные в наручники, что она могла сказать, чем утешить? Только вздохнула… Старший из охранников, тот самый Саша, который некогда бросился на гранату в баре, куда-то ушёл, а Ветлицкий остался с другим, молоденьким, пареньком.

– Что-то здесь темновато, – сказал милиционер и щёлкнул выключателем. Над дверью загорелась лампа дневного света. Ветлицкий сидел на кровати, а его страж на стуле. Времени телохранитель не терял, по-хозяйски расставляя на тумбочке термос, свёртки с едой, какие-то баночки, наверное, знали, что придётся здесь ночевать. Минут через десять вернулся старшой и заругался:

– Вы что, хотите без глаз остаться?

– Почему?

– Кварцевую лампу включили для обеззараживания помещения…

Потом он рассказал, сколько ему пришлось провести времени, мотаясь по различным подобного рода лечебным заведениям, отсюда и знание всех медицинских премудростей. Пользуясь хорошим настроением охраняющих, Андрей упросил их разрешить ему постирать под краном в соседней комнатушке приёмного покоя носки и плавки, что-то около десяти дней прошло со дня задержания, тем более вода в трубах была горячей и мыло дармовое, больничное. Старшой Андрея поторапливал, боясь, что в любую минуту их могут проверить, видимо, его порядочно настращали, потому что, когда Ветлицкий попросил не пристёгивать пока к кровати наручниками, он вздохнул и сказал:

– За одну руку всё равно придётся, вдруг кто заявится – нарушение, сам понимаешь.

Ночь прошла относительно спокойно, больные в приёмный покой не поступали, но утром их всё-таки попросили в коридор. Никто не знал, что с Ветлицким делать. Собиравшиеся на работу медики с удивлением поглядывали на странную парочку: замызганного мужчину в наручниках и молоденького милиционера рядом. Хотя вполне возможно, что это была просто иллюзия всеобщего внимания. Здесь и не такое видали. Вернулся второй конвоир и сказал:

– Сейчас машину пришлют, в отдел поедем.

Всё начиналось заново, а может…

Часть 2

«Делом подследственного я начала заниматься с 4 декабря. До этого дело находилось в органах дознания УВД города…»

Из интервью X.С. городской газете

Новые лица

В камере изолятора временного содержания действующие лица остались прежние – Серёга и Цыган. Они встретили Ветлицкого настороженно. Заметно было, что оба излишне нервничают, суетятся даже.

– Нy, ты, Андрюха, даёшь, что случилось? После того как тебя забрали, охранники всё вверх дном перерыли, нас допрашивали на предмет твоего поведения. – Серёга в свойственной ему манере гнал волну лёгкой жути. – Наверх таскали…

То, что их «таскают» наверх, Ветлицкий и раньше догадывался, а вот перспектива и дальше проводить время в обществе двух соглядатаев его не радовала, значит, опера вовсе не отказались от своих замыслов. Такой вывод поверг Андрея в уныние. Не успел он устроиться на старом месте, как открылась кормушка, и в камеру заглянул надзиратель.

– Всё нормально?

– Да вроде. – Серёга посмотрел на Андрея. Теперь замордуют, будут через пять минут проверять, чтобы опять чего не отмочил, вообще-то, это зряшное дело. У нас в СИЗО был случай: один решил вскрыться и перекусил себе вену зубами, ребят подвёл, те в кипешь, перевели лоха из одной «хаты» в другую, там в третью и везде – «мочили», наконец братве надоело, дали «мойку»: «Режься, подлюга!»

Серёгины страшилки Андрей слушал без обычного трепета, острота подобных рассказов заметно притупилась, и это означало то, что к нему постепенно приходил опыт…

В открытом окне кормушки опять промелькнуло лицо дежурного.

– Всё в порядке, командир! – бодро заверил проверяющего Цыган. Ну, Андрей, задал ты хлопот ментам, и нам теперь покоя не будет.

– Последнее дело – над собой изголяться, – поддакнул Серёга. Ветлицкий тогда не придал значения тому, что они не спрашивают о случившемся, вроде бы сами давно уже в курсе, и только потом, словно спохватившись, Котов поинтересовался:

– А что всё-таки произошло?

Рассказ Андрея изредка прерывался появлением в смотровом окошке физиономии дежурного…

– М-да-а. – Серёга покрутил головой. – Знал я случаи. Вообще-то неплохо, что ты в кабинете у «следаков» вскрылся, только смотри мне, здесь фестивалить не надо, а то затаскают нас. Так, говоришь, заявление написал Дорошу? Всё это ерунда, и раньше на оперов подобные заявы писали, да потом забирали. Все они одной верёвкой повязаны… – Сокамерник устроился поудобней на нарах, приготовившись слушать дальше, но тут лязгнул дверной засов, и Ветлицкого «выдернули» наверх, в следственный боксик.

Он с тоской поозирался, осматривая комнатушку: два столика, один против другого, привинченные к полу табуретки, на стене, противоположной от входа, регистры центрального отопления, над ними, у самого потолка, узкое, похожее на бойницу, зарешёченное окошко, они все здесь такие и причём на каждое столько металла наварено, что создаётся впечатление, будто раз в году или по приходу очередного начальства, как годовое кольцо на дереве, появляется очередная железная обрешётка на тюремном окошечке…

Потом долго водили по кабинетам, чувствовалось, что начальство не знает, куда девать беспокойного арестанта, пока Ветлицкий не попал в знакомый 742-й кабинет, тот самый, где ещё недавно пытался свести счёты с жизнью.

После выхода из тюрьмы многое прояснилось. Первый заместитель председателя правительства близко к сердцу принял жалобу Мирры Нестеровны, той самой писательницы, которая говорила: «Я не верю, что Андрей мог сделать подобное! Даже если он сам скажет мне об этом, я отвечу ему, что врёшь!» Женщины гораздо лучше чувствуют истину, за редким исключением, неслучайно среди тех, кто бросился на защиту невезучего литератора, были в большинстве своём они, милые и отзывчивые представительницы прекрасного пола…

Наконец Ветлицкого, так ничего и не решив, спустили в подвал, а дело, как выяснилось позднее, передали Хельге Степановне, чиновнице, по слухам, не так давно оступившейся на скользкой дорожке юриспруденции, а посему более гибкой и обязательной по отношению ко всему, чего от неё требовало вышестоящее начальство, но ещё до встречи с Хельгой дня два продолжалось странное перемещение Ветлицкого по кабинетам известного управления… Шум, поднятый на поверхности «болота», заставил выглянуть оттуда рыбину покрупнее. Для этого Андрея привели к тому самому начальнику УГРО, который уже тыкал перстом в его лоб, убеждая сознаться в чужих грехах. Чего он хотел на сей раз, Ветлицкий не знал, только здесь же, в его кабинете, он увидел в сторонке подобающего положению приличного роста, плотного телосложения и, в отличие от некоторых из этого здания, ни капли не схожего с фотороботом. Может, потому и не был похож, что обладал крепкой лысиной, которая незнакомца, кстати, совсем не портила, а только солидности добавляла.

– Вы знаете, кто я? – подступил к Андрею неизвестный гражданин.

«Вот тебе на, – тоскливо подумалось, – ещё один Шерлок Холмс». И покачал головой. Надо сказать, что в кабинете было жарковато, наверное, регистры центрального отопления здесь уже подключили, а раздевать арестанта, как и снимать наручники, кажется, никто не собирался. Пот в конце концов добрался до незатянувшихся рубцов на животе, и они нестерпимо зудели.

– Я, – продолжил инкогнито и назвался по имени-отчеству… Всё стало ясно – самый главный милиционер. Вот когда бы проявить Ветлицкому своё красноречие, если даже впустую, потом бы не пришлось жалеть о так бесславно загубленной партии, а то вышло, как у героя известной повести Валентина Катаева, командиру-то Андрей так и не показался, значит, и вся Одиссея приобретала тенденцию затяжного, почти неизлечимого заболевания, которое в лучшем случае должно было закончиться ничьёй, а в худшем… даже думать о таком не хотелось. Беседа не запомнилась, лишь один из вопросов остался в памяти: «Как же это так можно вести допросы, что уже менее чем через неделю человек, который работал с детьми, вынужден был попытаться свести счёты с жизнью?» Хотя вряд ли это стало для самого главного чина откровением, так и расстались, друг другом неудовлетворённые.

После ухода солидного гражданина в кабинет заскочили двое: один – всего лишь «видеоинженер», а другой – небольшого росточка, верткий, не иначе мастак по какому-нибудь садистскому виду спорта, прямо булгаковские персонажи. Они безо всякого объяснения, но полагаю, начальник УГРО был в курсе, подхватили Ветлицкого под руки и едва ли не силой вытащили на улицу. Яркий солнечный свет резанул глаза, зимний день царил надо всем, в своём сказочном великолепии. Как-то иначе выглядели и автомобили, почтительно снижающие скорость перед столь уважаемым зданием, и люди, идущие мимо этой крепкой бетонной коробки, равнодушно посматривающей на мир своими сотнями подслеповатых окон, а скорее всего, им и правда не было никакого дела до бравых омоновцев, до коварных убоповцев и разных прочих «шведов», это Андрей должен был их признавать, впрочем, по той хватке, с которой меньшой сопровождающий вцепился в рукав куртки, можно было понять, что и они почуяли что-то неладное, а значит, либо скоро отпустят, либо…

Заталкивая арестанта в салон «жигулей», «самбист» нарочито грубо пригнул его голову, так поступают герои забугорных боевиков, когда грузят в легковую машину какого-нибудь сопротивляющегося верзилу, но Ветлицкий-то, со своим расчерченным ножницами и скальпелем животом, сопротивляться не собирался. Мысли крутились вокруг одного: куда везут? День субботний, все учреждения не работают, нет же, неутомимые шестерёнки силового ведомства крутятся без остановки.

Вот и сейчас куда-то везут, бдительно охраняя, народ же перебегает дорогу белым «жигулям», и пешеходам дела нет до того, кто ещё недавно разгуливал по этим проспектам, а возможно, сидящий на моём месте конвоир так же негодует, видя отсутствие внимания у прохожих. Неужели для того, чтобы хоть изредка задумываться о тех, кому очень плохо, обязательно нужно пройти через какое-нибудь ужасающее испытание? Неслучайно в тюрьме одним из первых вопросов к Андрею, впервые попавшему за решётку, был такой: «А ты думал о тех, кто сейчас здесь находится?» – «Нет, не думал», – сознался он перед сокамерниками, людьми, в сущности, глубоко несчастными. Не думал, пока не пришлось хлебнуть лиха.