Полная версия
Крылья за спиной
Жаль только, момент оказался столь неудачным.
Водайя видела это по ее лицу. Конечно видела. Она всегда знала, о чем думает Земолай и что нужно сказать, чтобы вернуть ее в лоно секты. И на миг взгляд Голоса смягчился. В нем проступила знакомая смесь сочувствия и сожаления – так она смотрела, когда понимала, что перегнула палку.
Надежда вспыхнула в груди Земолай. Вот сейчас Водайя выдаст ей задание – нечто ужасное, такое, чтобы одновременно и наказать отступницу, и позволить искупить вину, – и, заново доказав свою преданность, Земолай вернется в небо, а этот унизительный эпизод останется позади. Так всегда бывало.
Но искупления Водайя не предложила.
– Мне жаль, Земолай, но на сей раз я ничего не могу для тебя сделать. Твои мотивы проверят традиционным способом.
И Земолай сломалась.
– Я двадцать шесть лет служила тебе верой и правдой! – воскликнула она.
Водайя возмущенно ударила себя кулаком в украшенную кулачками-пуговицами грудь.
– Мне? – вопросила она. – Ты служила мне?!
Она подалась вперед, так что кончики ее крыльев задели свисающую с потолка лампу и та зазвенела, а у Земолай не осталось выбора, кроме как заглянуть в неумолимые обсидиановые глаза.
– Что ж, в том-то и заключается твоя ошибка. Ты клялась служить меха-дэве, а ей не надо двадцати шести лет. Ей нужна вся жизнь.
Всю дорогу Земолай сражалась. Ее конвоировала пара выспавшихся, сытых, мускулистых охранников. Толку от сопротивления не было никакого, только делалось еще больнее, когда ей заламывали руки и тащили вперед, но она все равно билась, буйствовала и брыкалась.
Земолай сражалась, потому что больше ничего не умела.
Ее заволокли в лифт и повезли наверх; с трудом влекомая древней гидравликой кабина дергалась и раскачивалась. Подъемник был старый, открытого типа, и, не держи конвоиры крепко, Земолай непременно выпрыгнула бы, сбежала, чтобы ее раздавило насмерть между этажами, – конец один, но путь иной.
Она мрачно провожала взглядом каждый из двадцати пяти пустых коридоров. Все уже ждали на крыше.
Потолок раскрылся, словно цветок, и сквозь стальные лепестки они поднялись на самый верх. Земолай выглянула и тут же об этом пожалела. По периметру круглой крыши рядами выстроились сотни человек. Под ногами у них и вверх по краям башни тянулись причудливые волны и впадины, выложенные из кирпичей, выкрашенных в синий, красный и розовый – цвета неба. Кое у кого из собравшихся имелись крылья, у большинства их не было.
В центре этого невеселого собрания ждала под божьим древом Меха Водайя.
Древо отчасти напоминало дуб – как если бы его поливали варом вместо воды и если бы три соперничающих солнца тянули его ветви в три противоположные стороны. Листьев на божьем древе не росло, только обожженные ладони с обожженными пальцами – черное и корявое чудовище, в немой мольбе простирающее руки к небу.
Самые верхние ветви древа дотягивались чуть ли не до мерцания в небе – странного нечто, бледно-оранжевого на фоне алой утренней дымки и полностью видимого только с одного ракурса. Повернись налево или направо, и оно сузится до едва заметной щели.
Пятеро богов спали над Радеждой. Пять богов в пяти далеких колыбелях и пять сект на земле, споривших, как лучше всего своим богам поклоняться.
В те дни бал правили методы меха-дэвы, а она очень не любила, когда ее разочаровывали.
Земолай уперлась ногами – и к черту достоинство, – вынудив конвой тащить ее волоком мимо рядов свидетелей. Только один человек встретился с ней взглядом: крылатый Митриос, молодой воин, от силы три года в воздухе. На крыльях у него буйно переливались зеленые и желтые перья – Земолай многоцветье казалось безвкусицей, но среди молодежи оно набирало все бо́льшую популярность. Свое самое первое назначение Митриос получил в пограничную пятерку Земолай и летал с ней, пока Водайя не поломала им график. Она отозвала молодого человека обратно в город, его смена закончилась в мгновение ока, но для Земолай вызов так и не пришел.
Когда ее волокли мимо него, Митриос шагнул вперед и с ужасной серьезностью произнес:
– Не поддавайся страху! Земолай, я уверен, это ошибка. Меха-дэва увидит твое истинное сердце, и все будет хорошо.
Ох уж эта юношеская самоотверженность. Но в сегодняшнем исходе никакой неопределенности не было. Земолай слабо кивнула – что ей еще оставалось? Скоро он сам все увидит.
Пока ее тащили к древу, она таращилась на мерцание во все глаза. Ее прижали грудью к облезающей коре, а руки завели вокруг ствола и притянули веревками за плечи, спину, колени и бедра.
На краю поля зрения появился крылатый Тескодой с большим свертком в руках. Крылатая Хава не без труда помогла ему развернуть пакет, и содержимое его засияло в утреннем свете яркой медью.
Крылья Земолай.
Тескодой и Хава подняли их, и она с облегчением почувствовала, как встала на место знакомая тяжесть – пусть это и был чисто церемониальный жест. Шевельнув плечом, она убедилась: основные нервные провода пережаты. Никуда она не денется.
– Мы пришли, чтобы вознести мольбу меха-дэве, – произнесла Водайя и медленно обошла древо по границе, где земля встречалась с кирпичом. – Мы пришли, взыскуя мудрости и суда.
Она исчезла из поля зрения Земолай, затем появилась снова.
– Мы пришли, чтобы покоряться ее велениям, проводить в жизнь ее заветы, защищать народ ее города-государства любыми доступными средствами.
В такт ее словам мерцание над божьим древом то разгоралось, то тускнело.
– Крылатая Земолай, ранее Пава Земолай, ранее Милар Земолай, обвиняется в нарушении седьмого завета. Она застала инакомыслящего, человека, выказывавшего ложную верность, за тайным богослужением и замыслила скрыть его преступление. Поступив так, она не смогла защитить свою башню.
Мерцание распухало и растягивалось, распухало и растягивалось, портал открывался, и с той стороны сочился чистый белый свет. Свет струился по обожженным ветвям, по стволу, по телу Земолай.
И тут ее охватила паника. Это был божественный свет, ясность небес, перед которой не скрыться никакой неправоте. Она чувствовала его, словно электричество в разъемах крыльев. Его вибрация проникала через импланты в глаза и суставы, сотрясала само дыхание в легких.
Голос Водайи потонул в реве, заполнившем слух Земолай, но она знала церемонию наизусть. Слова обвинения, призыва и силы. Водайя закричала, пробуждая меха-дэву, и меха-дэва зашевелилась. Когда портал распахнулся, это почувствовали все, хотя слишком яркий свет застил таившееся по ту сторону.
Водайя вскинула руки и произнесла последнее слово, призывая возмездие: имя меха-дэвы. Имя-крик, имя, бьющее по ушам, подобно миллиону взлетающих птиц; имя, разорвавшее барьер между мирами и пробудившее богиню от ее вечной дремы, пусть всего лишь на миг.
Ни один другой город в мире не мог похвастаться столь прямой связью с небесами. Нигде больше верующий человек не мог задать своему богу вопрос и получить ответ с подробными чертежами. Нигде больше верховенство закона не было явлено с такой ясностью и убежденностью.
Но окно смотрело в обе стороны.
Из портала появилась огромная рука, окутанная светом таким ярким, что очертания пальцев отпечатались у Земолай на обратной стороне век ожогом. Она слышала, как запищала и начала тлеть обугленная кора древа.
Кончик пальца коснулся головы Земолай, и мысли рассыпались. Остались только жар, страх и нарастающая вибрация, от которой стучали друг о друга кости. Земолай вцепилась в божье древо и закричала.
Она не видела ни собственного тела, ни того, что открывал всем наблюдателям божественный свет. Сияла ли она ясным светом, или ее сердце опутывали темные нити сомнения?
На миг ей показалось, что за стволом она видит Водайю и лицо ее исполнено кроткого умиления. Надежда пронзила Земолай молниеносной вспышкой уверенности: меха-дэва простит ее, ведь это всего лишь ошибка, мимолетный порыв. Мотивы Земолай всегда были чисты. Она всегда действовала именно так, как велено.
Но так же быстро надежда угасла, потому что рука богини обхватила крылья.
Металл дрожал, грохоча все сильнее и сильнее, пока Земолай не решила, что ее просто размолотят о дерево насмерть, и уже хотела, чтобы размолотило, лишь бы этот грохот прекратился…
А затем с жутким лязгом крылья отошли. Дребезжание стихло. Меха-дэва сжала кулак, и от мучительного скрежета металла о металл у Земолай едва не остановилось сердце.
Огромная туманная ладонь разжалась, явив собравшимся мятый спутанный клубок. Покореженные крылья рухнули на крышу, кирпичи крошились под их весом.
И Земолай перестала быть крылатой.
Когда рука божества сдернула ее с дерева, разорвав веревки, словно бумагу, ей было уже почти все равно. Тело Земолай, вновь охваченное этой болезненной, всесотрясающей энергией, замерло, как мышь в когтях ястреба. Рука божества подняла ее в воздух, развернув лицом к слепящему божественному свету. Земолай ожидала, что ее сейчас раздавят, и ей было уже все равно.
Но меха-дэва не убила ее. Она придумала наказание страшнее.
Сначала боль в плечах не выделялась на фоне боли, терзавшей все тело. Но там пекло, и жжение ползло глубже, забираясь в разъемы, нагревая металлические кольца внутри спины. Провода расплавились, потекли.
Меха-дэва калечила ее разъемы безвозвратно.
Когда Земолай уронили на крышу, она уже обезумела от боли. Она рухнула бесформенной кучей рядом с останками своих крыльев и лежала там, прижавшись щекой к кирпичам цвета неба и уставившись на некогда изящный изгиб сломанного пера.
Она смутно чувствовала, как рука божества отдаляется, а портал сжимается обратно в безобидное мерцание. Меха Водайя растворилась в нем, зато другие стражи сгрудились рядом. Мелькнуло перекошенное от ужаса лицо Митриоса.
Не было нужды казнить ее. Незачем сажать в тюрьму. Некогда-крылатая Земолай будет изгнана на землю, там она и умрет – ровно там, откуда начинала.
Глава третья
Он обезумел, бегал из комнаты в комнату с зажженным факелом, плакал. Сейчас его усмирили, но ущерб архивам нанесен огромный. Раздаются призывы восстановить, что можно, пока наша память еще свежа. Но меня не отпускает тревога – а что, если он прав? А что, если и правда лучше забыть?
Схола Паруш. Письмо коллегеЗадолго до того, как грозная воительница крылатая Земолай впервые рассекла небо, жила-была простая школьница Милар Земолай, которую близкие звали Зеней.
Зеня была не по годам развитым ребенком (на меньшее ее родители не согласились бы). Она также питала склонность к проказам и вскоре после того, как ей исполнилось восемь, спрыгнула с моста Арио – Завет, прицепив на спину какие-то деревяшки и кусок бумаги.
Это был величайший момент в ее юной жизни.
В ночь перед той историей с мостом Зеня со своим младшим братом Никлаусом сидели на ковре в кабинете матери. Темноволосые и круглолицые погодки были неразлучны. Их родители вечно корпели над своими исследованиями, но если дети вели себя очень тихо и очень хорошо и до отхода ко сну еще оставалось время, им что-нибудь рассказывали.
Никлаус продирался сквозь потрепанную книгу по истории, а Зеня тем временем делала вид, будто занимается математикой. Между ними подрагивала тонкая нить напряжения, усиленная поглядыванием исподтишка на часы, так зловеще тикавшие на противоположной стене. Оба жаждали родительского внимания, и оба знали, как легко просьба уделить им больше времени может обернуться суровой нотацией о необходимости учиться развлекать себя самостоятельно.
Когда матушка откашлялась, они дружно захлопнули книги и повернулись к ней, и их нетерпение рассмешило Натилю.
– Простите, дети, вечер снова затянулся? – спросила она. – Идите-ка сюда, и я расскажу вам, над чем работаю.
Зеня первой шмыгнула за огромный стол, вглядываясь в знакомый вихрь материнского почерка на трех аккуратных стопках кремовой бумаги.
– Новая книга? – спросила она.
Натиля улыбнулась:
– Дополнение к тому Лемена. Я дошла до последнего боя святой Радежды.
– Гигантская птица! – воскликнул Никлаус, просунув голову сестре под руку.
– Да, – сухо сказала Натиля. – Гигантская птица.
Она встала, всколыхнув запах чернил и забытого чая, и указала на фреску, украшавшую стену над ее столом. Это была схематичная карта Радежды: вдали – обозначенные густыми мазками охры Келиорские горы, а на переднем плане – надежно укрытый их сенью город, пестреющий всеми цветами, какие рождала земля.
Натиля взяла лист бумаги и зачитала:
– «Пятеро божеств почивали долгие годы, каждое на своих небесах, но однажды они пробудились и в бодрствовании своем даровали человечеству замечательные технологии. Каждый из них нашептывал секреты своим избранным, ибо ведомо им, что величайшим признаком человечности является наша постоянная борьба за совершенство…»
Зеня погладила кончиками пальцев крошечную фигурку на вершине самой высокой из изображенных на фреске гор – красно-серебряную полоску с протянутыми к небу руками.
– «Наши предки понимали величие этих благословений, – читала Натиля. – Они стремились сохранить их в тайне от воинственных народов по ту сторону гор, но знание существует для распространения, и оно распространялось. Жители Равастана жестоко завидовали юному поселению и обрушились на него. Именно святая Радежда собрала всех вместе – воинов и пахарей, техников и книжников, работников, – чтобы защитить этот грандиозный эксперимент: город, выстроенный, чтобы достичь небес.
Над алым пятнышком будущей святой парило крылатое чудище в коричнево-серых тонах: огромный рух – последний из племени горных птиц и величайшая надежда врагов на прорыв обороны города. Он схватил святую Радежду во время ее страстного выступления перед войском прямо перед битвой у Трех Врат. Уже в воздухе она одолела тварь, но затем упала и разбилась насмерть.
Война была выиграна, святая погибла, и Радежда официально стала городом-государством.
– Защищать этот город – наш долг, – читала Натиля. – Наша общая задача – оберегать доверенные нам знания, совершенствоваться и физически, и интеллектуально в стремлении к нашим идеалам».
Никлаус, как всегда, зачарованно разглядывал группку книжников с охапками свитков, стоящую рядом с частично отстроенной башней Желан. Но Зеню мантии не привлекали. Она уставилась на верхнюю часть фрески, которую столько раз рассматривала длинными одинокими вечерами, пока требовалось сидеть молча и не мешать маме работать. Скупые штрихи сверкающей меди – крылатых, яростно и неудержимо летящих через границу.
Вот так и зародилась у Зени та безумная идея.
На следующий день она завербовала Никлауса под предлогом совместной экспедиции по изучению дерновых крыш округа Завет – мол, по ботанике задали.
– Не нравятся мне эти цифры, – сказал маленький Никлаус, щурясь на диаграммы, обведенные сестрой в учебнике по математике.
– Все дело в пропорциях! – настаивала Зеня. – Мы увеличим масштаб.
– Это же воздушный змей, – с сомнением протянул брат.
– Как ты думаешь, зачем я делаю два?
С этим гениальным заявлением спорить было невозможно, и весь следующий час они измеряли и пилили кучу деревянных прутьев, которые Зеня втихаря умыкнула из отцовского садового сарая. Изведя уйму шпагата, клея и вощеной бумаги, Зеня обрела свои первые крылья.
Озабоченность вернулась к Никлаусу, когда пришло время привязывать результат их усилий к сестриным рукам.
– Лучше попробуй залезть повыше, а то ветер не поймаешь, – предложил он свое решение.
Они прокрались на мост Арио – Завет после обеденного перерыва, когда все окрестные взрослые были надежно заперты на своих фабриках или в конторах. Зеня неуклюже взобралась на перила, недостаточно продуманная инженерная конструкция изрядно мешала, а Никлаус тем временем встал наготове с карманными часами, дабы засечь время плавного спуска, на который они уверенно рассчитывали.
Зеня прыгнула.
В лицо ей ударил воздух, мир на краткое мгновение замер, и она сделалась невесомой, неудержимой. Булыжники ждали далеко внизу, а взором завладели облака.
Разумеется, она упала. Сломала ногу, и счастье, что больше ничего.
Последовала суматоха, подогреваемая ее собственной болью и паникой младшего брата. Зеня сорвала поломанные крылья и велела Никлаусу засунуть их в помойку под мостом, а потом заставила его, прежде чем он побежит за помощью, дать клятву хранить тайну – каковую он с радостью дал, дабы отпереться от своей роли в этой дурной затее…
Но это случилось потом. За миг до крушения она обрела небо, и ее судьба была решена.
Однажды Зеня полетит.
Глава четвертая
Они были громогласны и ужасны, и много дней мы прятались в наших <…>
Вернувшись, они уже знали наш язык. Они сказали: а знаете, мы можем вам помочь. Мы можем помочь вам стать лучше.
Свитки горы Дирка. Фрагменты 12a, 12bВсепоглощающий жар. Невыносимый холод. Кусок дерева под щекой. Звук, похожий на жужжание пчел, рвота, боль.
Земолай жестоко ломало без мехалина. Лишенное препаратов, сдерживавших иммунную систему, тело начало отторгать вживленные в спину искусственные нервные окончания. Меха-дэва только расплавила оборудование – выжечь импланты она не потрудилась.
После суда двое крылатых вынесли Земолай с крыши. Оставили возле рабочей больницы, поддерживая иллюзию, будто ее сослали на землю, а не приговорили к смерти – точно у секты работников нашлись бы лекарства, необходимые для управления чужими имплантами.
Найдись они, даже меха-хирурги не понадобились бы.
Земолай отказывалась умирать на больничной койке и, когда крылатые ушли, поковыляла прочь. Вскоре она упала.
Наступила ночь… вроде бы. Земолай ждала смерти.
Она едва почувствовала подхватившие ее руки, едва заметила, как ее положили на заднюю часть телеги. В промежутках между долгими тошнотворными морганиями совсем близко смутно проступало чье-то обеспокоенное лицо, а затем одеяло закрыло ей глаза. В темноте ее снова вырвало. Чьи-то руки торопливо ее перевернули. Лихорадочные голоса спорили, что важнее – скорость или скрытность. Телега покатилась быстрее, загрохотала сильнее, встряхивая ей голову, будто жидкую взрывчатку.
Земолай отключилась.
Земолай проснулась. Другая темнота. Темнота замкнутого помещения. Просветление длилось почти минуту, и этого времени хватило, чтобы понять: она в карантинной клетке. Кто-то поместил ее в карантинную клетку. Карантинную клетку.
Мысли буксовали. Она еще не умерла. Она еще не умерла. Она достаточно жива, чтобы понимать: мысли буксуют, а значит, пошла следующая стадия абстиненции. Кто-то поместил ее в клетку.
Фаза берсерка накрыла безжалостно – бессилием и яростью. Она поднялась, словно марионетка под током, конечности привязаны за ниточки, злая, злая, злая. Клетка пахла ржавчиной. Старое железо. Непрочное. Земолай бросилась на прутья и ударилась о них, как корабль о скалы. Яркие вспышки боли только сильнее разозлили ее, подстегнули, послали в ее кровь буйную смесь разлагающихся химикатов.
В застящей взор красной пелене проступили темные фигуры. Реальные? Нереальные? Она заорала на них. Просунула руки сквозь прутья, мечтая вцепиться когтями. Но фигуры оставались недосягаемы – терпеливые, торжественные, молчаливые. Ждали, когда она сдастся.
Чьи-то ладони прижимали ее руки к полу. Она билась и, каждый раз ударяясь воспаленной спиной о бетонный пол, выла. Ноги придавило чье-то тело. Она почти вырвалась. Чья-то рука повернула ей голову. Она укусила.
– Клята Виталия!
– Я же просила ее зафиксировать.
– Она меня укусила!
Рука опустилась снова, на этот раз с большей силой, и прижала ее лицо к полу. В шею вонзилась игла. Жгучий раствор. Это было хуже, о, хуже всего. Огонь бежал по горлу, поджигал штифты возле сердца, собирался лавой в лопатках, в позвоночнике, в бедрах, коленях, ступнях, локтях, руках, пальцах.
Она была пьяна им, сбита с толку, застрявшая на полпути между срывом и смирением.
Вскоре она поддалась успокоительному. Осела на пол у дальней стены клетки и погрузилась в мутную полудрему; подводный житель, спящий вполглаза в ожидании следующего хищника.
В какой-то момент в долгой темноте она почувствовала, как по спине скользнула призрачная ладонь, даря прохладу там, где ей пекло, слегка надавливая там, где были шрамы.
– Вот здесь подключаются нервы, – пробормотал кто-то. – Ей понадобятся заглушки для портов.
Еще один голос, беспокойный:
– Как они могут делать с собой такое?
Протестующий звук.
– Это несправедливо. Ты сделал себе глаза. Я сделал…
– Посмотри на это! Ничего общего.
– Тихо. Ты ее разбудишь.
Долгая пауза. Затем:
– Ну? Есть там что-нибудь?
Долгий вздох разочарования.
– Много. Но не то, что я ищу.
Позже, снова всплыв из бессознательного состояния, Земолай попыталась мысленно зафиксировать свое окружение. Карантинная клетка, да, старая и ржавая, но стандартной конструкции. Прутья со всех сторон. Наверху: дверца, похожая на люк в карцер. Внизу: небольшая щель для подносов с едой. А дальше, за решеткой: маленькая, пустая комната. Одна дверь. Каменные стены. Прохладный воздух. Подземелье?
Дверь распахнулась, впустив тусклый треугольник света. Даже намек на освещение обжигал глаза. Земолай сощурилась от боли, старые привычки заставляли ее подмечать все, даже когда это не имело значения.
В комнату прокралась молодая особа с подносом еды в руке. Пол неясен. Возраст в сумраке не определить. Небольшого роста, округлые очертания, в основном скрытые темным плащом; заплетенные в косы волосы, отливающие синим. Нерешительно замерла на расстоянии вытянутой руки от клетки, пристально вглядываясь внутрь, а затем просунула поднос в щель и метнулась назад. Кролик, сердечко трепещет.
Кролик удрал не сразу. Постоял в дверях, посматривая. Нет. Наблюдая. Следя взглядом, как Земолай ползет по голому бетону на руках, как тянется дрожащими пальцами к первой еде, которую она увидела с момента своего заключения.
– Меня зовут Хай Гальяна, – прошептал кролик, использовав женскую форму притяжательного местоимения.
Ага, хоть клочок осязаемой информации. Самка кролика.
Приборов на поднос не положили. Земолай зачерпнула горсть теплой серой каши и старомодным способом швырнула ее через прутья.
Женщина взвизгнула и выбежала, тонкая струйка каши попала ей на плащ. Земолай снова осела на пол, совершенно измученная. Нерешительно вытерла скользкую руку о штаны, хихикнув как безумная, но смех угас так же быстро, как и появился.
Она слабела. Какой бы наркотик ни спустил ее на землю, с каждым неумолимым биением сердца его содержание в крови падало. Земолай была вполне в сознании, чтобы понять, когда безумие крови вернулось, еще более жестокое из-за того, что его подавляли.
К счастью, первым же судорожным ударом она выбила из клетки поднос с едой. Иначе могла бы нанести с его помощью реальный ущерб.
Они проходили это еще трижды. Еще три борцовские схватки. Еще три иглы. Еще три периода относительного просветления и еще три подноса с едой. Она ругалась на них. Она выла, била кулаками и ногами, прямо и с разворота. Она плевалась и швыряла поднос.
Ее разум желал соблюсти принцип («Идите на хер вместе с вашей кашей»), но тело хотело жить. На третий и четвертый раз она поела.
Для наблюдения каждый раз возвращалась одна та же женщина – девочка, едва ли достаточно взрослая, чтобы называться женщиной, – но от двери не отходила, чтобы быстрее удрать, когда Земолай снова выйдет из себя. Как будто пленница могла что-то сделать из-за решетки. «Девочка! Для того-то эти клетки и строили!»
Это была затяжная агония. Пытка. Лучше бы дали ей умереть с достоинством.
Но Земолай не умерла. После каждой жгучей инъекции спокойствие длилось дольше и срывы наступали все более неохотно. Она не понимала как, но ее похитители предотвращали последние стадии мехалиновой ломки.
Вернулись чувства, болезненно острые после долгого отупения. Она слышала, как за дверью шепчутся люди. Значит, помещения маленькие. Возможно, они решили, что она в обмороке. Скорее всего, им некуда разойтись. Рабочие норы?
Вот только у рабочих не водилось свободных комнат, где можно возвести карантинную клетку. Земолай вернулась к версии о заброшенном храмовом коридоре. Или, вероятно…
Она замерла, едва не задохнувшись от ярости. Ярости оттого, что к ней возвращается разум. Ярости оттого, что исцеляется тело. Она была голодна. Умирала от голода. Как человек, рассчитывающий еще пожить.
Гнев переплавился в горе. Лучше бы оставили ее в том переулке, чем так унижать. Только представьте: некогда-крылатая Земолай чахнет в ржавой клетке!
Хай Гальяна вернулась. И подошла почти к самым прутьям. Дверь за спиной она оставила приоткрытой, и где-то там в тусклом свете шел спор. Возбужденные голоса звучали то громче, то тише, накатываясь друг на друга, подобно волнам.