Баавгай Чоно. Медведь с волчьим сердцем

Недомогание усилилось, и Баавгай стал чувствовать себя хуже. Теперь уже не думал, что обошлось одной царапиной. Боль в плече становилась всё резче и резче, словно рану кто-то ковырял ножом. В глазах иногда темнело, а голова кружилась, как у пьяного. Стиснув зубы, Мишка с трудом удерживал своё тело на лошади, не позволяя себе упасть. Толмачу было хуже – ослаб и лишился сил, шатался, и несколько раз едва не свалился под копыта лошади.

Ближе к вечеру стало совсем худо – жар объял тело Баавгая, в голове гудело, сознание помутилось, и порой не понимал, где находится. То казалось, что в кузнице разговаривает с Боржигдаем, то сидит на берегу Плеещева озера с отцом. Всё тело покрылось холодным потом, остатки сил улетучивались. И сам удивлялся – вроде бы рана пустяшная, а вот на тебе – ломает так, что сейчас того и гляди упадёт и уже не встанет.

Толмач лежал, навалившись грудью на шею кобылы и обняв её обеими руками. Когда все остановились, лошадь продолжала идти вперёд. Нукер подъехал, взял за поводья.

– Плохо, – сказал второй нукер, осмотрев шатавшегося на лошади Мишку и толмача. – Надо лекаря искать. Сильный ты, Баавгай, но волк тебя плохими зубами кусал. Грязные зубы, болезнь приносят. Нужно было сразу огнем прижечь. А толмач совсем плохой. Дороги не видит.

Ничем помочь не могли ни нукеры, ни венецианцы, и потому двинулись дальше. Нукер ускакал на разведку и вскоре вернулся, сообщив, что почуял запах дыма. Дым в степи – это тепло очага, это похлёбка с мясом, это люди, которые могут помочь. Если, конечно, это не вражеский стан или пепелище сожжённого селения. Тогда никакой помощи не дождёшься.

Разведчик повёл товарищей туда, где обнаружил людей. Когда Баавгай уже едва не падал наземь, а толмач и вовсе был без сознания, кулем лежал на холке лошади, вышли к кочевью скотоводов.

Семь худеньких шатров стояли в степи. Бегали меж ними голые чумазые дети, невдалеке паслись овцы. Стреноженные кони косили глазами на гостей, запах дыма и вареного мяса разносился по всей округе.

Увидев непрошеных гостей, кочевники насторожились, приготовили оружие, но нукер успокоил жестом, а Николо показал выданную ханом Берке пайцзу.

– Знахаря надо, – сказал нукер. – Волки на нас ночью на пали. Мы не враги, ничего худого вам не сделаем. Нам помощь нужна.

Баавгай спешился и чуть не упал, ноги не держали. Двое подошедших скотоводов подхватили под руки и подвели к ближайшему шатру. Ещё двое сняли с лошади толмача, который был без сознания, и понесли туда же. Двое других стали рассматривать волчьи шкуры, которые предложили за помощь.

Баавгая уложили на устланный сухой травой пол, какая-то старуха подошла, помогла снять рубаху, размотала тряпьё, которым перевязал Николо.

– Грязная рана, – сказала. – Надо мыть и прижечь. Огонь лечит.

Толмача тоже осмотрела. Рана хоть и не была такой глубокой, как у Баавгая, но выглядела хуже – почернела, а рука распухла и стала чуть ли не в два раза больше. Сам он лежал и тяжело дышал, не открывая глаз и не воспринимая ничего вокруг. Мишка тоже чувствовал себя худо, но соображал и понимал, что происходит. Тело уже не просто горело, а превратилось в пылающий горн, Баавгаю казалось, что он объят жарким огнём.

Старуха оказалась не лекарем, а шаманкой. Что-то шептала, дула на воду в глиняной чашке, жгла травы и водила ими у лица Баавгая. После принялась за рану. Промыла, припечатала раскалённым лезвием ножа так, что Баавгай взвыл от боли по-волчьи. Затем достала мешочек с перемолотыми травами, перемешала с жиром и густо наложила на горящее от боли плечо.

Легче не стало, но Мишка надеялся, что её врачевание поможет. Закрыл глаза, чувствуя, как жар продолжает ползти по всему телу и слушал, как шаманка стала возиться с толмачом. Когда старуха прижгла рану, тот не издал ни стона. Толмач уже был по ту сторону жизни, и только чудо могло вернуть его. Баавгай почувствовал, что смерть вот она, рядом, стоит протянуть руку – и уведёт за собой.

Мишка пытался остаться по эту сторону, тщетно силился не засыпать, но всё же веки смежились, и он провалился в забытье. Сквозь сон доносился голос старухи. Что-то говорила, то громко, то почти шёпотом, будто взывала к своим богам. Голос её становился то молодым и звонким, то старческим и трескучим. Слов Баавгай не разбирал, а может быть, старуха говорила на незнакомом языке.

Уснул, и приснились монголы в волчьих шкурах. Нападали со всех сторон – он пытался отбиваться, но их собралось слишком много. Вокруг Мишки – острые волчьи клыки и горящие красные глаза. Когда укусили в плечо, вздрогнул и проснулся.

Стояла глубокая ночь, было тихо, лишь где-то лаял пёс да слышался отдалённый волчий вой. Сквозь круглую дыру в потолке шатра светила бледная луна. Словно подглядывала, вызнавая, умер Баавгай или ещё нет. «Не дождёшься», – подумал он.

Старуха сидела рядом на корточках и снова накладывала своё снадобье на рану. Горела лучина, слабо освещая дырявый шатёр. Баавгай повернул шею и увидел глаза толмача. Тот, не мигая, смотрел на него. Взгляд был завораживающим, Баавгай не мог отвести глаз. Он понял, что толмач умер. И собственная судьба стала ясной – тоже умрёт. Печальное и угрюмое лицо старой шаманки подтверждало опасения, не верила, что раненый выживет.

Баавгай отвернулся и прислушался к своему телу. Оно горело так, будто внутри разожгли кузнечную печь. Пот ручьями стекал со лба и капал на травяной пол, тело била мелкая дрожь. Никогда ещё не было так худо, смерть уже близко. Только было бы от чего умирать, от укуса зверя? Кто только ни кусал, но такое происходило впервые. И, вероятно, в последний раз.

– Плохо, – только и сказала старуха. – Смерть тебя забирает. Хочешь жить?

Баавгай кивнул, не в силах произнести ни слова. Но даже это движение вызвало в голове сильную боль, а перед глазами залетали светящиеся мошки.

– Я могу дать тебе жизнь волка, – прохрипела шаманка. – Ты должен решить сам, хочешь ты жить волком или нет.

– Жить, – еле слышно прошептал Баавгай, выталкивая слово изо рта сухим и горячим языком.

Старуха подняла лицо, и на её морщинистых щеках заблестел лунный свет.

– Это будет тяжело, – сказала она. – Ты станешь другим. Будешь злым. И если не победишь в себе волка, то пропадёшь. Будешь жить, но уже не ты.

– Жить, – повторил Баавгай.

– Жить… – тихо прошептала старуха. – Все хотят жить. Но не каждый может победить волка в своей груди. Если не сможешь – лучше умри сейчас. Потом умирать будет поздно.

– Жить…

– Значит – жить. Это твоё право и твоя судьба.

Старуха вышла из шатра, и Баавгай подумал, что больше её не увидит. Глаза снова стали закрываться, сон незаметно овладевал им. Или это смерть подошла. Остатками воли поднял веки – шаманка уже сидела рядом. Глаза её были живые, молодые, хотя на вид бабушке очень много лет.

Приподняла одной рукой его голову, подложив ладонь под затылок, и поднесла ко рту чашу.

– Пей. Это волчья кровь. Быть тебе волком. Смерть отступит.

В рот полилась липкая кровь. Стекала по подбородку, он давился, но пил, не понимая, зачем человеку нужна волчья кровь. Густая, солоноватая на вкус, Баавгай глотал её через силу.

– Пей, – приговаривала старуха. – Пей. Теперь ты будешь не Баавгай. Теперь ты станешь Баавгай Чоно. И если Чоно победит, то Баавгай уйдёт в мир теней, останется лишь Чоно. Если не будешь бороться, то тьма поглотит твой разум. Пей, теперь в тебе кровь волка. Не дай ей победить, и будешь жить, как человек.

Отложив пустую чашу, осторожно опустила голову Баавгая и отёрла ладонью кровь с его подбородка. И запела на незнакомом языке молитву древним богам. Голос стал молодым и звонким, глаза заблестели, а дряблая кожа разгладилась, и Баавгаю показалось, что рядом сидит не старуха, а молодая и красивая женщина. Глаза сверкали, белые и ровные зубы светились в тусклом свете лучины. Взмахивала руками, и с пальцев слетали цветные искры, как с угасающего костра, если потыкать палкой, чтобы разозлить огонь.

Когда шаманка перестала петь, то вновь превратилась в древнюю старуху с жёлтыми гнилыми зубами, с кожей, расчерченной бороздами морщин. Лишь глаза оставались такими же молодыми. Перестала разводить руки в разные стороны и положила ладонь на грудь Баавгая. Лучше не стало, но хотя бы появилась надежда, что шаманка на самом деле умеет волховать и отведёт смерть.

– Никому не говори, – сказала охрипшим и трескучим голосом. – Никто не должен знать. Тебе же хуже будет, если люди правду узнают. А спросят – скажи – вылечила бабушка, дала знахарка попить отвар с травами. А теперь спи.

Старуха провела ладонью по его лицу, и Баавгай закрыл глаза.

– Только от тебя зависит, кем ты проснёшься, человеком или волком. Победи в себе волка и будешь счастлив. Проиграй – и будешь несчастлив.

***

Мишка проснулся днём. Толмача унесли. Поднялся и вышел из шатра. Солнце стояло высоко, полдень. Никакой хвори не чувствовал, наоборот – был полон сил.

– Проснулся? – услышал голос старухи. – Ты спал три дня.

Мишка хотел ответить и поблагодарить, но почувствовал в сердце лютую злость на весь этот мир, желание встать на четвереньки и завыть, перегрызть горло первому встречному. Испугался, поняв, что теперь он не Баавгай, а Чоно, права оказалась шаманка.

Старуха отшатнулась и сказала:

– Помни, что я говорила. Ты должен одолеть волка внутри себя, и тогда проживёшь жизнь, как человек. И ты будешь сильнее любого человека, подчинив себе волю Чоно.

Мишка кивнул, сдержав то, что родилось в груди, загнав в глубину души.

– Спасибо тебе, я запомню твои слова. Чем я могу отблагодарить тебя?

– Твои друзья хорошо мне заплатили, и больше ничего не нужно. Оставили тебе лошадь, сказали, что будут ждать в Укеке семь дней. И даже назвали постоялый двор – у некоего Баяра. Если не дождутся, то поедут дальше.

– Спасибо, бабушка, – сказал Мишка на русском языке и спросил на местном. – А далеко ли до Укека?

– Налегке за три-четыре дня доскачешь. С караваном дольше. Поезжай. И оставайся человеком. Если обуздаешь в себе кровь волка, то сможешь использовать её. Если нет – она будет использовать тебя.

Шаманка накормила его, и Баавгай-Чоно попрощался, сел на лошадь и выехал в степь.

Он изменился за эту ночь. Стал Чоно. Да по сути и был им всё это время. Забитый одинокий волк в клетке. Разве может называть себя человеком тот, кто живёт среди врагов, убивших всю его семью, и даже не пытаться бороться? Но если шаманка попросила остаться человеком, так и сделает. Станет настоящим человеком, а не рабом, каким был все эти десять лет.

Ночью Мишка стреножил лошадь, сходил к реке и набрал бурдюк воды. Волки не беспокоили, наверное, чувствовали, что теперь они одной крови.

Полночи Мишка сидел, думал и жевал борц, оставшийся в перемётной сумке. Он должен вернуться туда, к своим сородичам. И помочь драться с врагом. Или погибнуть, но больше не быть рабом. Но понимал, что сначала надо выполнить свое обещание – сопроводить венецианцев в походе. Если дал слово – нужно делать.

Утром уже не был волком, обуздал чужую, злую кровь. Он человек, и у него есть цель. Ведь настоящий человек не может жить без цели. А волком будет становиться лишь при встрече с врагом.

2. Чоно

1

Отдохнув, Мишка двинулся в путь. Теперь чувствовал себя даже лучше чем до того, как цапнул волк и он едва не умер на руках у степной шаманки. Тело наполнено новой и странной силой, какую никогда раньше не ощущал. Видно, и впрямь сказалась волчья кровь, не соврала шаманка. Похоже, на самом деле стал Баавгаем-Чоно. Еще ночью Мишка заметил, что стал лучше видеть в темноте, что обострился нюх и он улавливает запахи не хуже собаки. А кровь в жилах так и бурлила, подстегивая к действию, мышцы под кожей бугристо перекатывались и словно желали выбраться наружу. Казалось, если понадобится, сможет нести на плечах кобылу, которая несла его самого от Булгара.

До вечера Мишка то гнал лошадь вскачь, то давал отдохнуть, и шли мерным шагом, то останавливались, чтобы напиться воды из Итиля. За целый день Баавгай никого не встретил – степь широка. Лишь время от времени высоко над головой парил орел, полдня преследовавший всадника, да суслики изредка пробегали перед кобылой, прячась но норам, а оттуда недовольно пищали, ругая нарушивших покой непрошеных гостей.

У Баавгая не было никакого оружия, кроме собственноручно выкованного ножа, и в случае нападения кочевников пришлось бы туго. Тем более с началом войны Берке и Хулагу степь стала неспокойной. Потому братья-венецианцы и предложили сопровождать их. Сила медведя, как они полагали, спасет от любых напастей. Что и доказал Баавгай в схватке с волками, хотя сам и был ранен да чуть не погиб при этом.

По дороге Мишка задумался о судьбе русичей. После Неврюева нашествия, когда монгольская рать сожгла его родной город, русичи почти перестали сопротивляться монголам. Князь Александр Ярославич, прославивший себя в битве с немцами да литовцами, ездил к хану Улавчию и помогал татарам добиться дани от непокорных новгородцев, а ранее ходил на поклон к хану Батыю и даже побратался с его сыном Сартаком, а затем подружился с Берке, чтобы вернуть русских пленных домой. Сложно править в такое тяжелое время, когда приходится налаживать мир с сильным и коварным врагом, втоптавшим Русь в пыль.

К ночи Баавгай стреножил лошадь, набрал из реки воды, нарвал терна и наломал веток кустарника, развел костер. Мирные языки огня успокаивали душу. Хотелось вот так просидеть всю жизнь, разглядывая синеватое пламя, наблюдая за искрами, улетающими в темную высь, слушать уханье ночных птиц и ни за что не бояться. По ночам можно опасаться только волков, а ведь Баавгай и сам теперь волк – и кого бояться степными ночами?

Сидел у костра, ел сухой борц, запивая холодной водой, смотрел на звезды, которые раскинулись на черном небесном куполе, слушал тихое журчание реки и вспоминал родину. Когда-то Мишка, который в то время еще не был Баавгаем, любил по вечерам сидеть с отцом на берегу Плещеева озера, жечь огонь и наблюдать за падающими с неба звездами. Это был летний месяц Жнивень, пора сбора урожая и пора падающих звезд. Вот и сейчас – звезды срываются с неба и летят, но сгорают, не долетев до земли, или же падают где-то очень далеко. Уже знал – до них не дойти. Маленьким Мишка мечтал найти упавшую звезду, но так ни разу и не нашел.

Баавгай подкинул еще веток в костер и лег спать. Проснулся глубокой ночью от испуганного всхрапывания лошади. Звезды в небе сместились, костер погас, оставив лишь запах тлеющих углей, и все так же плескались волны Итиля невдалеке. Мишка поднялся и почувствовал – рядом кто-то есть. Оглядевшись, увидел несколько пар глаз, светящихся во тьме. Волки. Звери не спешили нападать. Сидели в стороне и наблюдали за человеком.

Мишка потянулся к ножу и осторожно вытащил из кожаных ножен. Но понял, что оружие в ход пускать не придется – волки сидели смирно и продолжали смотреть на него, не пытаясь приблизиться. Самый крупный зверь поднялся, осторожно ступая лапами, подошел к Баавгаю и сел рядом, глядя в лицо, остальные не сдвинулись с места. Мишка отложил нож и бросил волку кусочек борца. Тот подхватил сушеное мясо зубами и принялся жевать. Проглотив полоску мяса, серый вернулся к своим. Вскоре стая снялась с места и растворилась в темноте.

Зверь принял жертву от побратима (ведь они побратались на волчьей крови), и теперь Баавгаю стало ясно, что волки его больше не тронут. Он смог подчинить себе волчью кровь. Стал волком, но не превратился в волка.

Баавгай уснул. Он окончательно поверил старухе и больше не боялся волков.

Ехал еще четыре дня. Иногда замечал дым у берега реки – это кочевники, развернув свои пожитки, готовили еду. Баавгай не знал, враги это или нет (друзей здесь не было), и на всякий случай делал большой крюк, обходя кочевье. Сталкиваться с недобро настроенными людьми не хотелось – не боялся, но все же предпочитал не испытывать лишний раз судьбу.

По ночам к костру подходили волки. Собирались в отдалении и смотрели немигающими глазами на Баавгая, будто пытались разобраться – кто же это такой, свой или чужой. А он и сам этого не знал, но осознавал, что теперь между ними есть какая-то связь.

Волки молча следили за всеми движениями, как бы изучали повадки своего нового собрата. А когда Мишка кидал по кусочку борца, подбирали сушеное мясо и удалялись. Под конец пути запасы борца истощились, в последние вечера есть стало нечего и нечем делиться с побратимами. И тогда волки принесли ему свою жертву – нескольких сусликов. Это уже не удивляло, Мишка теперь был готов ко всему.

Разделав ножом тушки, Баавгай запек мясо в золе. Суслики по вкусу оказались похожи на курицу, только немного жирнее. Следующим утром сидел у погасшего костра, и ел запеченное мясо, очищая от теплых еще угольков. После нескольких дней, когда приходилось питаться лишь полевым набором монгольских воинов, а затем и этого не осталось, еда показалась райским угощением.

Вот угостили так угостили, думал Мишка, глядя в степь, куда ушли волки. Расскажи кому – не поверит. Сам бы решил, что выдумка, если бы услышал о подобном.

Еду разделил на два раза в надежде, что к завтрашнему дню доберется до Укека.

Ближе к городу стало попадаться больше кочевий, и Баавгай уже не обходил их – это были безобидные торговцы скотом, которые и сами опасались, как бы не ограбили другие кочевники. Здесь, в дикой степи, ограбить соседа было естественно, это закон сильных – кто сильнее, тот и берет себе.

В последнюю ночь волки не приближались – уже близок город, в котором жило много людей, а хищники опасались подходить к большому скоплению народа, предпочитали обходить эти места стороной.

К вечеру следующего дня Баавгай дошел до Укека. Небольшой по сравнению с Булгаром городок, но здесь тоже кипела жизнь. Широкой полосой тянулся город вдоль реки. По северной окраине пролегал вал со сторожевыми вышками, а перед ним – ров.

У небольшого мостка толпились кочевники и жители окраин разных мастей. Одни везли на продажу рыбу, другие вели скот, а кто-то приехал за покупками. Говорили на разных языках, и Баавгай не всех понимал. Изредка слышалась здесь и русская речь. Чаще всего русичи были рабами, но Мишка знал, что бывают в этих края и свободные русские люди, такие, как он сам. Даже слышал, что в Старом Сарае позволяли жить отдельно русским христианам – и Батый, и Берке не боролись ни с православием, ни с другими верованиями. Поговаривали даже, что приезжал в Сарай сам князь Александр Ярославович, чтобы облегчить жизнь православным, и был там основан христианский храм. Но Баавгай, кроме Булгара, нигде не бывал и знал об этом только по слухам.

На мосту стояли два нукера и проверяли всех входящих. Некоторых уже знали и сопровождали кивком, а других опрашивали, осматривали пожитки. У Баавгая с собой ничего не было, кроме опустевшей сумы с остатками еды. Спешился и, ведя лошадь в поводу, приблизился к стражам.

– Кто таков? – спросил стражник. – Не видел тебя никогда.

– Баавгай меня кличут.

– Не татарин. Орос?

– Да, русский я. Свободный человек.

Мишка достал из складок одежды вольную грамоту от Боржигдая.

Нукер читать не умел, но с умным видом покрутил дощечку в руках и вернул хозяину. Баавгай письму тоже не был обучен и лишь знал, что там указано.

– Зачем пришел?

– Отстал я от иноземцев, что с товарами приехали, сопровождать их должен. Два брата из купцов ждут меня.

Воин кивнул, позволяя «оросу» пройти. В монгольском войске ценили порядок и с особым трепетом относились к различным грамотам. Если хозяин отпустил своего раба, то значит, на то есть причины. А уж если бы в руках путника была пайцза от самого хана Берке, как у братьев Поло, то ему бы еще и все почести оказывали. Но, конечно, не все чтили законы – попадись к разбойникам, никакие грамоты не остановят грабителей. Но и судили татей по всем законам, как и везде. Ежели поймают лиходея, так жизни и лишат безо всяких лишних разговоров.

В городе после нескольких дней езды по безлюдной степи Мишка чувствовал себя неуютно. Здесь было оживленно. То здесь, то там располагались лавочки ремесленников, торговавших своим добром.

Баавгай в поисках постоялого двора, о котором говорили братья, вышел на площадь, где бойко велась торговля. Блеяли бараны, ревели коровы, плескалась живая рыба в бочках с водой, люди торговались на разных языках.

Чуть поодаль стоял помост, на котором выставлены рабы. Баавгай отметил, что есть и русичи, и персы, о которых он узнал уже после того, как сам стал рабом, и люди из других народов. Не было только монголов – за пленение монгола полагалась смерть.

Больно Мишке было смотреть на всех этих униженных людей, разлученных со своими семьями, глядя на них, вспоминал себя, юного, сильного, но сломленного. Вспоминал, как вели через бескрайние поля и степи, чтобы продать, как скотину. Злость на поработителей закипала в груди, когда видел такое издевательство над свободными людьми, но ничего не мог поделать. В Булгаре выкупил Ваньку и Беляну и сделал свободными, но всех не освободишь, никаких средств не хватит.

В сердце Баавгая зашевелился Чоно, волк, загнанный туда старой шаманкой. Вот бы убить всех злыдней да освободить несчастных, подумал Мишка. Но нет, тут никакой силы медвежьей не хватит, никакого волчьего бесстрашия. Один в поле не воин.

Осмотрев стоявших с поникшими головами рабов, с печалью в сердце направился прочь. Узнав у гончара, продававшего глиняные кувшины и чаши, где находится постоялый двор Баяра, Баавгай вышел к глинобитной стене, которая окружала небольшой дом для постояльцев.

Хозяином постоялого двора был тощий, но крепкий старик с редкой бороденкой. Живые его глаза недоверчиво изучали гостя. Он оглядывал Баавгая и думал, стоит ли пустить того на постой.

– Надолго? Чем платить будешь?

– Я ищу двух братьев, – ответил Мишка. – Они ждут меня.

– Купцы? Говорили, что придет еще один. Но я не знал, что будет северянин.

Николо и Маттео куда-то ушли, и старик предложил Мишке подождать. Баавгай сидел на невысоком топчане в небольшом дворике и разглядывал проходивших мимо постояльцев. Их было немного – седой старец в потрепанном и выцветшем халате, двое молодых и небогато одетых чужестранцев.

Седовласый подсел к Баавгаю и что-то спросил на незнакомом языке. Мишка пожал плечами, давая понять, что не понимает. Тогда старик перешел на булгарский.

– Откуда ты пришел, юноша?

– Из Булгара.

– Не похож. Ты с Севера.

– Пришел из Булгара, а привели меня туда издалека. Русич я, из Переяславля.

– Пленный?

– Был пленным, был рабом, а сейчас я свободен. А вы откуда, дедушка?

– Я из Шираза.

– Я не знаю, где это.

– На юге, далеко за Шизирским морем. В Персии. А чем ты занимаешься?

– Я кузнец, – Баавгай достал из кожаных ножен нож. – Вот моя работа. А зовут меня Мишкой и Баавгаем.

Мишка хотел добавить, что теперь еще и Чоно, но умолчал об этом.

– А меня можешь называть Азадом. Люди меня называют шаиром, но я всего лишь тень шаира, которого зовут Саади.

– Кто такой шаир?

– Сочинитель.

– Сказитель. Скоморох, – сказал Баавгай. – Так у нас на родине называют. Я любил слушать их песни.

Азад поднялся, оправил халат и медленно, нараспев заговорил на незнакомом певучем языке. Теперь Мишка знал, что это язык персов. Голос Азада стал иным. Он преобразился и будто пел, а не рассказывал. Баавгай не понял ни слова, но ощутил некую силу, которая таится в этих словах.

Старик повторил то же самое на булгарском:

Крепко ударил я заступом в рыхлую землю.

Вдруг из таинственной тьмы ее вещему голосу внемлю:

«Помни, врываясь в глубокие недра мои:

Их удобрили своими костями собратья твои».

– Это вы придумали? – спросил Мишка. – Мудрено.

– Нет. Это сочинил великий Саади, – ответил старик, вновь усаживаясь на топчан. – Я лишь тень шаира. А мои сочинения не столь глубоки, во мне нет той искры, что в моем друге. Говорят, он вернулся в Шираз и ведет там спокойную жизнь. Долго мы скитались по разным землям, а потом пути наши разошлись. Может быть, когда-нибудь и я туда вернусь.

Баавгай по просьбе Азада стал рассказывать о своей жизни, о том, как жил в далеком Переяславле, как попал в плен, как стал рабом. Но больше персу хотелось узнать, как жили северяне. Много расспрашивал о том, что едят, как одеваются, чем занимаются во время отдыха.

Беседовали долго, пока не пришли Николо и Маттео. Увидев Баавгая, венецианцы очень обрадовались.

– Ты жив! А мы боялись, что ты умер, – сказал Николо.

– Я тоже не верил, что поднимусь. Но старуха оказалась хорошим знахарем, выходила меня.

– Через два дня выезжает караван, с которым мы отправимся в путь. Ты не передумал ехать с нами?

– Шаг я уже сделал, теперь остается сделать и второй.