Пишу свою жизнь набело

«А что такое любовь?» – спрашиваю я в таких случаях. «Любовь, – отвечает Тина, – это когда «в лепрозорий его пошлют, в лепрозорий за ним поеду»». Цитата какая-то, сильно звучит, но это – литература, не жизнь. А в жизни наша тридцатисемилетняя приятельница Лелечка, милая, добрая, славная и, что немаловажно, одинокая, увела мужа у своей единственной подруги с трехмесячным ребенком. Переживала, конечно, даже поседела, но увела, вышла за него замуж, родила дочку и через год разошлась с ним. Так что про лепрозорий – это уж чересчур, тут Тиночка моя через край хватила.

И я ей все это тысячу раз говорила, а результата никакого.

Сидит вся такая разнесчастная после счастливой ночи, я ведь вижу, что счастливой, – по просветленным глазам, по припухшим губам, по цвету лица даже. Все у них с Борисом было хорошо, пусть он и не главный виновник этого события, а просто так необъятна и безоглядна Тинина любовь, ее желание любить. Но он ей понравился, она его тоже выбрала, не часто такое случается.

А теперь сидит и страдает, совесть свою распустила, и та грызет ее, грызет, острыми клыками впивается в живое тело, и Тина вздрагивает и поеживается. Ей больно.

Борис мечется из угла в угол, волосы взъерошены, лицо красными пятнами покрылось – нервничает. А в глазах – отчаянная решимость камикадзе.

Я сквозь прореху в шторе вижу эту живую картинку, и кажется мне, что счастье как-то иначе выглядит. Я точно не знаю, но мне почему-то так кажется. Не что-то выдуманное, буйной фантазией приукрашенное, а счастье обыкновенное, которое по самому простейшему прейскуранту каждому достается, как обязательный фрагмент всеобщей программы: замужество (женитьба), материнство (отцовство). Это программа-минимум, далее возможны варианты. А нас с Тиной из общего списка вычеркнули, хотя даже неловко говорить об этом, но нам одного на двоих полноценного фрагмента хватило бы.

Если уж одиночество одно на двоих натянули, будто общим одеяльцем накрылись, зябко, конечно, перетягиваем друг на друга, скандалим частенько, но тут же миримся, – то достанься кому-то из нас счастье, даже самое обыкновенное, нормативное, как бы все у нас хорошо было. Как бы все иначе! Особенно если бы избранницей оказалась Тина.

Но не случилось.

Наши замужества не в счет, такие истории нарочно не придумаешь. Что мою с Вадиком, его сумасшедшей женой Лерой и парадом планет, что Тинину с Володей, его эпилептическими любовными припадками с пеной на губах и антисемитскими брошюрами, которые он ежедневно «на голубом глазу» приносил нашей маме. Но даже если не углубляться в пикантные подробности этих коротких историй, то все равно же – ни одна не полноценный фрагмент обязательной программы.

Сбой какой-то случился. И дальше всегда одно и то же – одни начала без продолжения. Только начала. Поэтому сейчас, когда я вижу, как Борис отчаянно мечется, а Тина обречено молчит, мне хочется кричать – что ты делаешь, очнись! Этого может больше никогда не быть, никогда.

И я кричу, но она меня не слышит.

Тогда я хватаю телефон, нажимаю на кнопки Тининого номера и с остановившимся сердцем жду, когда она ответит. Наконец безжизненный голос на том конце провода спрашивает:

– Ну зачем ты звонишь в такую рань?

– Чтобы узнать, как дела.

– Никаких дел. Какие могут быть дела на рассвете?

– Где Борис?

– Ушел.

– Зачем?

– Затем, что у него слишком много забот и обязанностей в той жизни, где нам с тобой место не отведено.

Ох, любит она обобщать – при чем здесь я, казалось бы, – сижу в своем кресле, жду своего любимого и в жизнь Бориса не лезу. Но с другой стороны – чем я занимаюсь все утро: подсматриваю и подслушиваю, могла бы – попыталась как-то повлиять на ситуацию, да, собственно, для того и позвонила. Могла бы летать на помеле, давно бы была у Тины. Пора бы, между прочим, освоить эту премудрость – выбора нет.

Я же все равно покинула свой пост ожидания и хоть по-прежнему хочу, чтобы мой любимый пришел, но уже не сегодня, – я сейчас помчусь к Тине, буду ловить первый троллейбус. Ей без меня не справиться, а он бы, наверное, все равно не пришел бы сегодня. Я, правда, мечтала примагнитить его своим ожиданием, так сконцентрироваться на этом хотела, чтобы возник мощный энергетический поток, который втянул бы его в себя, как в воронку, – и вот уже у меня под рукой его разгоряченное полетом лицом, я прикладываю застывшие от долгого ожидания ладони к его щекам, ко лбу, к губам. И читаю по их прикосновениям – «сладкая моя». Вот оно, Господи, вот чего я не дождалась.

И уже не дождусь, потому что спешу к Тине.

Антидепрессант

Помню, у меня тогда была жуткая депрессия, беспросветная и почти беспричинная. Если не считать причиной самою жизнь, которая есть не что иное, как полуобморочное состояние души, тревожно замершей в не вполне, быть может, осознанном ожидании скорейшего исхода, потому что само это ежесекундное ожидание – непереносимая мука. Разумеется, я имею в виду свою жизнь, и это моя душа переполнена мукой ожидания. Я никого не зову ни в соучастники, ни в сопереживатели.

И тогда никогда не звала. Даже Тину.

Наоборот, мне хотелось хоть на какое-то время избавить ее от своего присутствия, дабы не давить на нее безысходностью своего уныния.

И я уехала в Дубулты, в Дом творчества писателей. В те давние благословенные времена это было вполне доступно и легко осуществимо. Тем более стоял ноябрь – не самое привлекательное время для отдыха в Прибалтике. Однако чудный ноябрь – теплый, солнечный, и взморье выглядело абсолютно по-летнему, ни осеннего буйства красок, ни ранней зимней проседи. Спокойное серо-жемчужное море, остро пахнущее водорослями, величаво-невозмутимые сосны, желтый, чуть ноздреватый от сырости песок и бледно-голубой полог неба, накрывающий всю эту благодать, как бы отделяя от мелкой суетности всего мирского. И безлюдье. Редко-редко обгонит кто или пройдет навстречу и непременно поздоровается, мимолетно радуясь случайной встрече.

Я часами бродила по пляжу, по зыбкой кромке убегающей из-под ног волны. Не было никакой цели, но и преград не было – бесконечность протянулась в обе стороны, направо ли пойдешь, налево ли… И это странным образом успокаивало. И мерный шум моря за окном моей комнаты – днем, ночью, будто чье-то ласковое бормотанье. Ничего общего с истошными криками и сдавленными стонами большого города. Нет, депрессия моя не прошла, да и с чего, собственно, ей пройти, в моей жизни ничего не изменилось. Мое пребывание здесь – всего лишь короткая передышка.

И все же я каждый день звонила Тине, расхваливала прелести моего бесцельного существования и даже звала ее приехать, заманивала. Мне в самом деле хотелось поделиться с ней этим пусть временным, пусть случайным, будто ненароком украденным, но все же покоем. Она отнекивалась, надышись, говорила, сама и мне принесешь в клювике немножечко нирваны, а нет, так тоже не беда, не все же нам из одного колодца пить.

И правда – что мы все вместе да вместе. Сколько ситуаций было загублено на корню, оттого что мы всегда вдвоем. И из нас не решались выбрать, будто чувствовали, что таким образом нарушится некое пусть неустойчивое, но все же равновесное состояние природы, и боялись последствий, да и мы, вечно уступая друг другу, в результате отступали обе, делая вид, что предмет (или ситуация) нас вовсе не интересует.

А тут брожу я одна, в сиреневой куртке и пушистом зеленом шарфе, белокурая, легкая, томная в своей печали, живописно дополняю юрмальский пейзаж, а навстречу все чаще и чаще попадается киносценарист Седов, еще не очень известный, но уже довольно преуспевающий, о чем узнала я от немногочисленных обитателей нашего дома. И Седов этот довольно привлекательный мужчина, между прочим, хотя мне до него никакого дела нет.

Как, впрочем, ни до кого другого, кто не прочь был бы прикадриться. А не прочь были бы все. И это так естественно – молодая, вызывающе одинокая женщина, красивая, без тени кокетства, да к тому же единственная на этом корабле, кроме нее еще три старушки – две поэтессы и одна вдова. Не разгуляешься. И я никого не осуждаю – ни за не слишком настойчивые попытки, так, на всякий случай – авось обломится, ни за церемонное, напоказ ухаживание – нет ничего безобиднее, ни даже за весьма недвусмысленные предложения. Ничего в этом нет особенного – обычная, древнейшая игра.

Только я в нее больше не играю. Разонравилось, надоело. И Седов, видно, тоже не играет. Он пишет сценарий для престижного международного конкурса, мечтает победить. Вернее, уверен, что победит, работает со вкусом и каждый вечер, когда вся наша компания собирается в баре, очень артистично не рассказывает даже, а показывает, что написал за день. И все ему завидуют, это видно невооруженным глазом. Потому что больше здесь никто не пишет, – и это тоже видно невооруженным глазом – так вялы и невыразительны попытки рассказать о своем.

А Седов весь заряжен энергией созидания. И пьет, кстати, с удовольствием и много, и на него при этом приятно смотреть, и вечерними прогулками не пренебрегает, и бегает по пляжу по утрам в одних плавках (в ноябре!), и на бильярде – король, и ежедневно ходит в Майори в рыбный магазин на улице Йомас за рыбой специального копчения к пиву (гурман к тому же). Когда только успевает творить!

Да, собственно, какое мне до него дело? Я вообще таких живчиков не люблю – уж больно все напоказ, уж больно нравиться хочет. И нравится, всем, если бы не я, то можно было бы сказать – без исключения. Даже зависть не помеха – завидуют, а все равно – нравится. Всеобщий любимчик.

Меня это, правда, совершенно не касается. Мы практически и не знакомы. Здороваемся, проходя друг мимо друга, на пляже и вечерами на общих, от нечего делать посиделках в баре. Он в отличие от всех остальных даже и не пытается за мной приударить. Видно, не по этой части – творец, конкурсант, дипломант. Но не ловелас. Что ж, бывает и такое. А мне, похоже, больше не о чем думать, как об этом чужом и ненужном Седове. Я даже Тине что-то успела сказать о нем. А почему бы нет – он для меня некая абстракция, как эти белые лебеди в сиреневой дымке сумерек, перелетные птицы, случайно задержавшиеся у нашего берега, – вчера еще не было их и завтра, быть может, не станет, а сейчас удивляюсь им и кормлю свежей булочкой с корицей. И с виду по-королевски гордые, они суетливо вылавливают из воды размокшие комочки, расталкивают друг друга и сердито хлопают крыльями.

Только один держится особняком, не обращает внимания на эту недостойную возню, – то ли вожак, то ли изгой. И на меня не обращает внимания – мы с ним два одиночества из разных миров. Но он не улетает, не оставляет стаю, и я торчу здесь, будто жду чего-то – благосклонности одинокого гордого лебедя?

Уже почти совсем стемнело, и белые птицы исчезли в тумане, будто пригрезились, и пляж абсолютно пустынен, я замерзла, но все стою, глядя прямо перед собой, туда, где должно быть море и та манящая, мокрая даль у горизонта. Но не стало вдруг ни моря, ни неба, ни горизонта. Все исчезло. Я провалилась в пустоту, из которой нет выхода. Сделалось страшно, я оглянулась и вздрогнула – рядом кто-то стоял, близко-близко. Кровь запульсировала в висках – говорила же мне Тина, чтобы не смела гулять одна в темноте, мало ли что.

– Что же вы, такая трусиха, гуляете одна в темноте?

Седов! Какое счастье, ничего не исчезло – ни море, ни небо, ни Юрмала, ни я, – просто внезапно стемнело.

– Седов! Что вы здесь делаете?

– Подстерегаю вас. Уже давно.

– Подстерегают добычу.

– Вот, вот.

– Вы охотник?

– Я антидепрессант.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Воспользовавшись мною, можно избавиться от депрессии.

– Что значит – воспользоваться? И с чего вы взяли, что у меня депрессия.

– Ну, ну, не горячитесь. Рыбак рыбака… Это же известно. А воспользоваться – как лекарственным препаратом.

– Я не принимаю антидепрессанты. И всем пожелала бы такой депрессии, как у вас.

Тут я весело рассмеялась. Ну, как могла весело. Очень постаралась. Хотя этот разговор произвел на меня странное впечатление – всколыхнулось тревожно невесть откуда возникшее непреложное ощущение, что у нас с Седовым что-то случится, и более того – что уже случилось.

– Не спешите с выводами. Я после ужина зайду к вам, и мы все выясним. Только сразу после ужина, без посиделок.

Он остановился, взял мою руку, поднес ее к губам, но не поцеловал. Я задрожала от какого-то непонятного возбуждения, можно подумать, что такое происходит со мной впервые. Резко отдернула руку, она горела, будто от ожога, щеки мои пылали – видочек тот еще. Слава Богу, в холле никого не было. Я поднялась на лифте на четвертый этаж, зашла в свою комнату, зачем-то заперла дверь на ключ и, прижавшись к ней ухом, стала напряженно прислушиваться к чему-то.

Это уже не депрессия, а шизофрения.

Правда, не знаю, что лучше. Да ведь болезни не выбирают, как, впрочем, не выбирают и ничего другое. Все приходит само или не приходит – плохое, хорошее, всякое. И двери можно не запирать, и прислушиваться не обязательно.

А все же ужинать я не пошла. И Тине не позвонила – для этого надо спускаться вниз, в холл, а я почему-то боялась выйти из комнаты. Нет, определенно это шизофрения. Интересно – с этой болезнью Седов может справиться? Господи, что это я? Ну при чем здесь этот Седов. Мне никакого лекаря не нужно. Да и болезни никакой нет, все игра слов: допустим, не депрессия – хандра, а это уже не болезнь, это состояние души или черта характера – уныние.

У меня негармоничный характер, это довольно часто встречается.

Все. Никаких Седовых! Никаких антидепрессантов, ни в таблетках, ни в каком другом виде. Лягу спать на голодный желудок – авось заодно и мозги прочистятся.

Нельзя так распускаться, он наверняка пошутил, а я завелась, будто меня под венец позвали. Такая экзальтация мне не к лицу, не к возрасту. Да и чего мне бояться, чего у меня в жизни не было? Все было, все. Даже если бы Седов пришел, удивить ему меня нечем. Наудивлялась досыта.

А вот и он! Явился-таки. А я в халате и с мокрой головой. И вообще в каком-то раздоре. Да ладно, пусть, не свататься же он пришел, в самом деле. И я не барышня непорочная, малоопытная.

– Вы меня не ждали?

– Не ждала. Надеюсь, это вас не очень огорчает.

– Не очень, тем более что это не соответствует действительности.

– Вы ясновидящий?

– Я -антидепрессант.

– В этом есть что-то шизофреническое, вы не находите?

– Скорее параноидальное. Но не тревожьтесь, я не параноик.

– Да я, собственно, и не тревожусь.

– Конечно, конечно. Да вы садитесь, я пока все приготовлю.

Странное, согласитесь, заявление, если вспомнить, что не я к нему, а он ко мне в номер пришел.

Но я села и с каким-то потусторонним интересом, будто во сне, наблюдала происходящее.

Седов вынул из карманов куртки бутылку коньяка, лимон, две серебряные стопочки, нож с перламутровой рукоятью, маленькую, темного дерева разделочную досочку, «Салем», янтарные четки, которые постоянно теребил, и зеленую витую свечу в серебряном же подсвечнике. Затем достал свою трубку и все причиндалы к ней, протянул мне четки и сигарету, погасил свет, зажег свечу, сел в кресло напротив меня и стал набивать трубку.

Меня начал раздражать этот спектакль, я хотела что-то сказать, но не успела. От свечи или от трубочного табака в комнате повеяло каким-то дурманом, от четок моим рукам сделалось тепло, появилось легкое покалывание и теплые волны побежали от кончиков пальцев по всему телу. Я стала тихонько перебирать бусинки – покалывание перешло в жжение, а вокруг меня словно возникло живое облако, оно прижимало меня к себе или ко мне прижималось, тесно-тесно, вжималось в меня так, что у меня перехватило дыхание.

Я хотела отбросить четки, но пальцы, помимо моей воли, плотнее обхватили бусинки. Мне показалось, что я теряю сознание, но это было не страшно, наоборот, меня неудержимо тянуло туда, за черту обрыва, казалось, я знаю эту дорогу, хотя никогда прежде здесь не бывала. Да и это «здесь» – невозможно определить, я не понимаю, где я, плыву или летаю, и голова как-то чудно кружится, или это не голова, а все, что вокруг меня, – кружится, а я стараюсь уследить за этой круговертью, мне легко, светло и спокойно.

Стоп! Спокойно?

Наверное, я произнесла это вслух, хотя не слышала своего голоса. Зато голос Седова прозвучал отчетливо, даже резко, будто внезапно включили приемник на полную мощность. Да нет – телевизор, потому что его лицо вспыхнуло передо мной как на большом экране. Он стоял на коленях возле моего кресла и держал меня за руки, мы как бы вместе перебирали четки.

– Успокоилась? Я же говорил, что помогу. Давай выпьем понемножку за успех.

У меня звенело в голове, я ничего не понимала, захотелось немедленно позвонить Тине и узнать, что она обо всем этом думает. Но не будить же ее среди ночи. С какой стати, у нее и так от меня одно беспокойство. И уж во всяком случае Седов – не повод.

Я постаралась взять себя в руки и как можно спокойнее спросила:

– Мы разве уже перешли на «ты»?

Какой, Господи, Боже мой, пошлый вопрос. Пошлее может быть только ответ:

– Так в чем же дело: давай перейдем.

Именно это и изрек Седов, все еще стоя передо мной на коленях.

О! Все происходящее напоминало бред. Я приложила ладонь ко лбу – руку обожгло. Жар, с облегчением подумала я. Слишком долго гуляла, а вечера холодные – ноябрь как-никак. Никакой мистики, я в своем уме, надо принять ремантадин, очень помогает при температуре. Вот только коленопреклоненный Седов, и столовое серебро, и коньяк, и зеленая ароматическая свеча, и этот странный, удивительный обморок – неужели воспаление мозга?

Пытаясь обрести реальность, выпиваю коньяк из серебряной стопочки несколько раз подряд, потом делаю еще один большой глоток прямо из бутылки, закусываю тонюсеньким ломтиком лимона, задуваю свечу и провожу ладонью по щеке Седова – колючая как крапива. А губы горячие и руки горячие, и рядом с ним горячо, кожа горит огнем, жар сквозь поры проникает внутрь, пересыхает гортань, а по лицу почему-то текут слезы, тоже горячие. Все – на точке кипения. И янтарные четки зажаты в кулак, и на ладони – ожоги.

Термометр показывает 36,4, а меня бьет озноб. В спортивном костюме и шерстяных носках лежу под двумя одеялами и мерзну. И мысли лихорадочно пляшут и дробно стучат, ударяясь друг о друга, стучат как зубы. Или это зубы выбивают такую странную мелодию, она отдается в висках. Нет звука, есть только ритм, пульсирующий, напряженный, с накатом, напоминающий прилив и отлив. Шум прибоя. Невыносимо! Ничуть не лучше, чем рев машин за окнами моей московской квартиры. Обматываю голову шарфом.

Тишины хочу. Тишины.

Вместо этого – стук в дверь. Вздрагиваю так, будто это смерть за мной пришла, а умирать не хочется. И видеть никого не хочется. И ни с кем разговаривать, даже с Тиной. Она, наверное, уже сошла с ума, не дождавшись моего звонка, а скорей всего, вылетела в Ригу и с минуты на минуту появится здесь.

О, я этого не хочу!

Вчера еще звала ее, приманивала дубултскими красотами, а сейчас страшно подумать: тревожный взгляд, беспомощные слова, улыбка через силу. И, Боже мой, в который уж раз эта заранее и навсегда обреченная на провал попытка выкарабкаться вдвоем. Кто сказал, что вдвоем проще, в одной связке. Свяжите его, пусть попробует.

Чтобы выкарабкаться, нужно быть не альпинистом, не альтруистом, а эгоистом. И вся премудрость. Но – не дано. Нам с Тиной – не дано.

Стучат в дверь. Звонит телефон. Администратор сообщает, что через час прилетает моя сестра, а Седов вежливо, на «вы», извещает об отъезде, уже из Риги, с аэровокзала.

И это все? Весь курс лечения – один сеанс?

Но я не вызывала скорую помощь, это ошибка. Мне не нужны одноразовые сильнодействующие влияния, у меня на них аллергия. И антидепрессанты я никогда не принимаю, никогда. Ко мне применили насильственное лечение. А попросту говоря – изнасиловали. Но никакая правозащитная инстанция не поможет. Да я и обращаться никуда не стану. Мне ничья помощь не нужна. Я сюда не за этим приехала.

Если бы не Седов, бродила бы одна по пляжу, белокурая, легкая, томная в своей печали, живописно дополняла бы юрмальский пейзаж. А теперь мы бродим вдвоем с Тиной и тоже неплохо смотримся. Я все ей рассказала, не сумела утаить, как всегда, впрочем, – не сумела. И мы единодушно постановили, что ничего не произошло.

Потому что если опять произошло такое, то жить больше нельзя, нельзя больше терпеть это беспардонное хилерство, когда распоряжаются тобой по чьему-то сатанинскому хотению – раздвигают руками живые ткани, вырывают кусок трепещущей плоти и швыряют в таз с окровавленными ошметками. А таз полон, и кровь через края капает. А внутри, где только что трепетало, – могильная тишина и почти не болит. Отболело.

Ничего не произошло – решили мы с Тиной.

Может, температура подскочила, а может, выпила лишнее и что-то пригрезилось странное, у меня случаются такие глюки – впечатлительная очень.

И никакого Седова нет, и никто о нем не вспоминает.

Только янтарные четки в кармане куртки обжигают пальцы, если случайно притрагиваюсь к ним. И депрессия моя неожиданно прошла, без всякой на то причины.

Скандал на прощание

Маска сдавила голову, ломит затылок, тяжело дышать – хочется сорвать ее и открыть глаза, но не знаю, где мои руки, знаю, что должны быть, но не чувствую их.

Странное состояние, ни на что не похожее, – будто я исчезла и вместе со мной исчез весь окружающий мир, до боли знакомый и опостылевший. Однако я что-то чувствую, о чем-то, мне кажется, думаю и слышу какие-то звуки, гул голосов, всхлипы, смех, а вот уже и лица какие-то различаются, похожие на маскарадные маски. Или маски, похожие на лица… На моего бывшего покойного мужа Вадика. С фиолетовыми астрами в руках он неслышно приближается ко мне и кладет цветы мне на грудь, будто не он умер, а я. Расправляет их долго и сосредоточенно – художественная натура, наклоняется и целует меня в лоб, и я близко-близко вижу радость в его глазах. Он думает, что я вернулась к нему навсегда. А из-за его спины выглядывает Олег, мой будущей муж, этот тоже ждет меня – мы ведь даже не познакомились, видно, он предначертан мне где-то в конце пути. Значит, это еще не конец и бедный Вадик зря радуется.

Однако и толпа, которая все прибывает и прибывает, ведет себя странно – чересчур торжественно, принужденно, будто по специальному поводу собрались и этикет соблюдают. И кого здесь только нет, Боже мой, – из небытия, из полного забвения, из неведения выплыли и мелькают – все, кто уже был, со мной, до меня, без меня, кого уже нет, кто еще будет.

Как на балу у Сатаны. И все это кружит, слегка покачиваясь вверх-вниз, вокруг меня, похожее на карусель. И потолок кружится, и стены.

А вот и Тина, сестра любимая, рядом сидит, оказывается. Вся в черном, скорбно склонилась надо мной, не шелохнется.

Значит – свершилось… Я знала, что так будет, что я первая… Знала.

И она тоже знала. И как будто уже смирилась – это угадывается и в непоправимой сутулости плеч, и в замутненном, остановившемся взгляде. Она безостановочно мелко-мелко трясет головой, словно подтверждает – да, да, да… И гладит мою безжизненную руку своей горячей шершавой ладошкой.

Не орет неистово – нет! никогда! не отпущу! Не рвет на себе волосы. Не пытается удержать меня, вырвать из цепких объятий. Или отправиться вслед. Где ее заветный флакончик, хотелось бы знать, – что-то не вижу. Где? Не подготовилась. Не ожидала. Значит, не время еще. Рановато, значит.

И дочка наша Идочка не пришла. Не пора, стало быть. Не пора.

Это репетиция, генеральный прогон.

Все так и будет когда-нибудь, но не сейчас. Уже ясно, что не сейчас. Я еще, оказывается, жить хочу. Я только что вернулась, еще на пути оттуда, из того прекрасного мира, где все так спокойно, где ни одного темного пятнышка, – и эти сверкающие пространства, вливающиеся в тебя, текущие сквозь, не причиняя боли, даже не задевая, – чьи-то родные души, должно быть… Там хорошо, там очень хорошо. И ни тревоги, ни страха – полное освобождение.

Но мне еще не пора.

Резко отбрасываю Тинину руку. Закачу сейчас на прощание скандал-скандалище. Чтоб навсегда запомнила, чтобы в ушах мой голос звенел и слезы капали. А то размякла совсем, в кисель превратилась, бедная моя старушка. Одной, без меня ей так плохо будет – и нитку в иголку вдеть не может, и шьет как-то по-дурацки, слева направо, так я ее и не переучила с детства, и шов кривой получается, уродливый, и лампочку перегоревшую не заменит – она электричества как серого волка боится, и гвоздь не вобьет, чтобы свою картину повесить, и юбку в складку не выгладит, и духовку не зажжет, чтобы наш фирменный пирог с вишней испечь на помин моей души, и главное: учить-воспитывать некого будет и лелеять-пестовать, как дитя малое. Для всего для этого ей нужна я – иначе она опору потеряет, главный свой ориентир и заплутает без меня в беспросветном уже одиночестве, подслеповатая, безразличная ко всему старушка в шляпке, которая теперь всем, кроме меня, смешной кажется. А шляпку эту я ей подарила, очень хотелось, чтоб она была похожа на царевну-лебедь с гордой длинной шеей и шляпкой-короной на голове.