Полная версия
Его слова звучали претенциозно, высокомерно, почти бредово. Но в его голосе была такая неподдельная, почти фанатичная убежденность, что Эмили стало по-настоящему не по себе. Его необъяснимая одержимость этим экзотическим, горьким кофе была не просто невинным гастрономическим капризом. Это была еще одна уродливая грань его новой философии, его тотального отчуждения от всего привычного мира. Весь мир – подделка, иллюзия, матрица, из которой нужно срочно бежать, от которой нужно прятаться глубоко под землей. И только он, Майкл Грейвс, пьющий «настоящий» черный кофе, способен видеть истину и знает путь к спасению. Это была еще одна, на первый взгляд незначительная, но очень показательная деталь его личного, персонального апокалипсиса. Он отвергал не только общество, не только свою семью, он отвергал даже такие простые, базовые вещи, как обычный кофе из супермаркета, видя в них часть глобального заговора, вселенского обмана, от которого он так усердно строил свое мрачное подземное убежище. Его глубокий экзистенциальный кризис нашел неожиданный выход в чашке обжигающе горького, смолянисто-черного, «настоящего» кофе, тайно привезенного издалека, из того самого «фальшивого» мира, который он так сильно презирал и боялся одновременно.
Часть 8
К большим страхам, мрачным открытиям и необъяснимым странностям в поведении Майкла добавились и мелкие, но крайне назойливые и тревожные пропажи. Вещи начали необъяснимо исчезать из дома. Не крупные или особенно ценные в денежном эквиваленте, а скорее те, что имели сентиментальную ценность, те, что были немыми носителями воспоминаний, драгоценными осколками их прежней, теперь уже такой далекой, нормальной жизни.
Сначала пропала старая картонная коробка из-под обуви, битком набитая старыми семейными фотографиями, которая всегда стояла на верхней полке книжного шкафа в гостиной. Там были бесценные снимки их свадьбы, первых лет совместной жизни, Лили – совсем крошечной, пухлой, делающей первые неуверенные шаги, заливисто смеющейся на качелях в городском парке. Эмили обнаружила пропажу совершенно случайно, когда искала наверху что-то другое. Коробки просто не было на её привычном месте. Она спросила Майкла, стараясь не выдать своего беспокойства. Он, как обычно, пожал плечами.
– Понятия не имею, Эм. Может, ты сама её куда-то переставила пару месяцев назад и забыла? Память у тебя… сама знаешь. – Последние слова он произнес с едва заметной, но от этого не менее ранящей усмешкой. Но она точно знала, что не переставляла коробку. Никогда.
Потом так же таинственно исчез старый альбом Лили с её самыми первыми детскими рисунками – не тот блокнот, в котором она рисовала сейчас свои тревожные готические пейзажи, а тот, самый первый, где были запечатлены неуклюжие разноцветные солнышки, кривые дымящие домики, смешные большеголовые человечки с ручками-палочками – бесценные свидетельства её беззаботного, светлого детства. Лили перерыла всю свою комнату сверху донизу, заглянула во все ящики и коробки, но альбома нигде не было. Она была абсолютно уверена, что он лежал на полке с её любимыми книгами. Когда она со слезами на глазах спросила отца, он снова ответил с тем же ледяным, убийственным равнодушием:
– Наверное, затерялся где-то при перестановке. Или ты его кому-то дала посмотреть? Не плачь, найдется. Это же просто бумажки.
Пропал запасной комплект ключей от дома, который всегда висел на специальном крючке в прихожей. Эмили заметила это, когда Сара во время своего визита предложила сделать ей дубликат ключей «на всякий непредвиденный случай». Крючок был сиротливо пуст. Майкл пробормотал, что, возможно, сам их куда-то переложил во время уборки и не помнит куда.
Исчезла любимая старинная фарфоровая кукла Эмили с треснувшим лицом, стоявшая на комоде в их спальне – бесценный подарок её покойной бабушки. Пропал верный армейский компас Майкла в потертом кожаном чехле, тот самый, который он когда-то брал в свои студенческие походы по горам, еще задолго до их знакомства. Исчезла даже старая, зачитанная до дыр книга сказок Андерсена с красивыми картинками, которую Эмили каждый вечер читала маленькой Лили перед сном.
Каждая пропажа сама по себе была досадной мелочью. Но все вместе они создавали крайне гнетущее, зловещее ощущение. Словно кто-то невидимый методично, шаг за шагом, стирал материальные следы их прошлого, удалял физические свидетельства их общей истории, их незримых связей друг с другом и с этим домом. Словно кто-то сознательно готовил дом к… чему? К забвению? К переформатированию? К полному уничтожению?
Майкл на все прямые и косвенные вопросы отвечал одинаково – пожимал плечами, изображал полное неведение, проявлял абсолютное равнодушие или высказывал совершенно нелепые предположения о том, что вещи просто «затерялись», «завалились за шкаф» или их утащила мифическая мышь. Но Эмили и Лили обе нутром чувствовали – это не так. Вещи не терялись сами по себе. Их целенаправленно забирали. Забирал он. Но зачем? Чтобы унести с собой в свой строящийся бункер, как Ной зверей на ковчег? Чтобы ритуально уничтожить, как часть «фальшивого» прошлого? Или это было частью какого-то другого, еще более странного и пугающего ритуала по «очищению» их жизненного пространства от лишнего, от всего, что несло на себе отпечаток их прежней, «неправильной» жизни?
Дом, который всегда был для них настоящей крепостью, их уютным и безопасным убежищем, наполненным знакомыми, родными, любимыми вещами, постепенно пустел и холодел. Не физически – вся мебель оставалась на своих местах, но исчезали те самые дорогие сердцу мелочи, которые и делали его их домом, которые хранили тепло их общей жизни. С каждой пропавшей фотографией, с каждым исчезнувшим детским рисунком, с каждой потерянной безделушкой дом становился все холоднее, безличнее, удаленнее , словно медленно терял свою душу. Словно кто-то невидимый методично стирал следы их многолетнего пребывания здесь, расчищая и подготавливая пространство для чего-то совершенно иного. И это едва ли не страшнее, чем его ночные походы в лес или безумные разговоры об апокалипсисе. Это было похоже на медленное, ползучее уничтожение их самих, их общей памяти, их самой сущности.
Часть 9
Страх и неотступные подозрения стали постоянными спутниками Лили, её второй тенью. Она чувствовала себя тайным шпионом в собственном доме, постоянно наблюдая за отцом из-за приоткрытой двери своей комнаты, прислушиваясь к его тяжелым шагам по коридору, к щелчку замка в его кабинете, пытаясь разгадать его истинные намерения по обрывкам случайных фраз, по ничего не выражающему выражению его холодных глаз. Она стала замечать мелкие детали, на которые раньше никогда не обратила бы внимания. Например, как он иногда что-то быстро, нервно чиркает на подвернувшихся под руку бумажках, листая финансовые отчеты или говоря по телефону, а потом тут же комкает их и решительно выбрасывает в мусорную корзину.
Однажды вечером, когда Майкл уже ушел в свою таинственную «ночную смену» в лес или гараж, а Эмили, измученная страхом и неизвестностью, забылась тяжелым, тревожным сном в своей комнате, Лили никак не могла уснуть. Она сидела за кухонным столом, тупо глядя в темное окно на задний двор, и механически пила остывший травяной чай, пытаясь унять дрожь в руках. Её взгляд случайно упал на мусорную корзину под раковиной. Майкл перед своим уходом как раз выбросил туда несколько плотно скомканных бумажек.
Повинуясь внезапному, почти неконтролируемому импульсу, Лили тихо подошла и, чувствуя себя одновременно и преступницей, и детективом, вытащила из корзины эти бумажные комки. Обычно она никогда не рылась в мусоре, считая это отвратительным, но сейчас её словно что-то подтолкнуло, какая-то внутренняя сила, интуиция. Она осторожно, с замиранием сердца, развернула один из комков. Это была обычная белая бумажная салфетка из их столового набора. Но на её мятой поверхности были сделаны быстрые, прерывистые, неровные наброски синей шариковой ручкой.
Это был какой-то план. Не точный инженерный чертеж, а именно грубый схематичный набросок, очевидно сделанный наспех, возможно, во время напряженного телефонного разговора или просто машинально, для фиксации внезапной идеи. На салфетке были изображены несколько неровных прямоугольников разного размера, соединенных между собой толстыми линиями-коридорами. Внутри трех прямоугольников, расположенных рядом, стояли крупные буквы, выведенные печатным шрифтом: «Э», «Л» и еще один прямоугольник, заметно побольше размером, с буквой «М».
Сердце Лили замерло, пропустив удар, а потом заколотилось так сильно, что отдавало в висках. Э – Эмили? Л – Лили? М – Майкл?
Это была схема… комнат? Каких-то подземных помещений? Тех самых, из её сна? Её взгляд лихорадочно метнулся по неровным линиям наброска. От прямоугольника с буквой «М» шла жирная, уверенная стрелка, указывающая прямо вниз, в пустое белое пространство салфетки. А рядом с этой стрелкой было написано одно единственное слово, корявым, почти неразборчивым почерком: «глубже».
Лили стояла посреди тихой кухни и смотрела на салфетку широко раскрытыми глазами, чувствуя, как по спине ползет ледяной холод. Перед её глазами снова возник пугающе четкий образ из её ночного кошмара – бесконечный подземный коридор, глиняные стены, сплошь покрытые её ожившими рисунками. Этот грубый, схематичный набросок на салфетке был как две капли воды похож на примитивную карту того кошмарного подземного лабиринта. Карту отцовского бункера. Карту их предполагаемой тюрьмы. Или, что казалось все более вероятным, их общей могилы.
Комнаты. Отдельные комнаты для каждого из них. Зачем? Чтобы изолировать их друг от друга перед… чем? Чтобы держать их под замком? И что означала эта зловещая стрелка вниз от комнаты «М»? «Глубже». Куда еще глубже? Неужели под их предполагаемыми камерами было что-то еще? Какой-то другой, секретный уровень? Тайный ход для побега? Или, наоборот, какое-то особое помещение, предназначенное только для него? Для его ритуалов?
Лили аккуратно, почти благоговейно сложила салфетку и спрятала её глубоко в карман своей фланелевой пижамы. Это была улика. Настоящая, жуткая, пугающая, но неопровержимая улика. Физическое доказательство того, что её отец не просто тихо готовился к концу света в своем воображении. Он строил совершенно конкретный, детально продуманный план, включающий в себя их – Эмили и Лили. И этот леденящий душу план не имел ничего общего с безопасностью или спасением.
Она стояла посреди пустой, тихой кухни, залитой мертвенным лунным светом, и чувствовала себя абсолютно, беспросветно одинокой. Кому она могла показать эту салфетку? Матери? Чтобы только усилить её страх и чувство полной беспомощности? Тете Саре? Рассказать все ей? Позвонить в полицию? Кто ей поверит? Шестнадцатилетней девочке с буйным воображением, которая нашла странную карту на скомканной салфетке в мусорном ведре. Звучало как завязка плохого фильма ужасов. Или как бред подростка, начитавшегося страшилок в интернете.
Но для Лили этот невзрачный клочок бумаги был чем-то неизмеримо большим. Это была карта прогрессирующего безумия её отца. Карта их очень возможной, ужасной судьбы. И она совершенно не знала, как изменить этот заранее начертанный маршрут. Она крепко держала в похолодевшем кулаке этот хрупкий, скомканный план их предполагаемого заточения, и физически чувствовала, как стены её собственного, некогда любимого дома смыкаются вокруг неё, сужаются, давят, превращаясь в сырые, холодные стены той самой подземной тюрьмы, которую он так упорно и методично строил для них там, в лесной темноте, под зловещим знаком перечеркнутого креста.
Часть 10
Скомканная салфетка с жутким планом в кармане пижамы казалась Лили куском раскаленного угля, прожигающим ткань и кожу. Она вернулась в свою комнату, но о сне не могло быть и речи. Образы тесных подземных комнат, помеченных их инициалами, как метки на скотобойне, стрелка, безжалостно указывающая «глубже» в неизвестность, смешивались в её воспаленном мозгу с воспоминаниями о холодном, пустом взгляде отца, о кассовом чеке на пистолет и двести патронов, о его искаженном голосе, равнодушно шепчущем в темноте о «милосердии» и «чистоте». Каждая мельчайшая деталь, каждое оброненное слово, каждый увиденный знак теперь складывались в единую, цельную мозаику неотвратимого, надвигающегося ужаса.
В этом доме, который когда-то был для неё нерушимым синонимом безопасности, уюта и безусловной любви, теперь царил мертвый язык тотального распада. Все слова, на которых держался их маленький семейный мир, стремительно теряли свое прежнее значение, выворачивались наизнанку, как грязная перчатка, превращались в свою чудовищную противоположность.
«Любовь», которую Майкл когда-то так щедро проявлял к Эмили и Лили – теплыми, крепкими объятиями по утрам, продуманными подарками на дни рождения, уютными совместными вечерами у телевизора – теперь стала лишь далеким, блеклым воспоминанием, почти стершимся призраком из другой жизни. На её месте зияла бездонная пустота его остекленевших глаз, могильный холод его случайных прикосновений, его фанатичная одержимость идеей «спасения», которая была во сто крат страшнее любой открытой ненависти. Любовь превратилась в предлог для тотального контроля, для изоляции, для принудительного заточения, для чего-то еще более ужасного и непроизносимого.
«Семья» – это простое, теплое слово звучало теперь как злая, издевательская насмешка. Они больше не были семьей в прежнем, человеческом смысле этого слова. Они были всего лишь тремя абсолютно изолированными, напуганными единицами, запертыми по воле злого рока в одном физическом пространстве, связанными не душевной близостью, а общим страхом и взаимным подозрением. Отец превратился в потенциального тюремщика и палача, мать – в беспомощную заложницу, прикованную к креслу, а она, Лили – в невольного, парализованного ужасом свидетеля, отчаянно пытающегося разгадать дьявольский план своего мучителя и найти способ спастись. Семья стала лишь обманчивым фасадом, хрупкой, потрескавшейся оболочкой, скрывающей под собой только гниение, распад и предчувствие скорой кровавой развязки.
«Забота», которую Майкл якобы проявлял к ним, так усердно готовя им подземное «спасение», оборачивалась своей самой страшной, кошмарной стороной. Это была не искренняя забота о их жизни и благополучии, а лишь холодная, расчетливая забота о неукоснительной реализации его собственного безумного, кровавого плана. Его «забота» теперь означала полное лишение свободы, вечную изоляцию от мира, слепое подчинение его искаженной воле. Его «забота» отчетливо пахла сырой могильной землей и горьким порохом.
«Дом» перестал быть домом. Он стал ловушкой, западней, местом мучительного ожидания неотвратимой катастрофы, мрачной сценой для разыгрывающейся семейной трагедии шекспировского масштаба. Стены, которые раньше надежно защищали от внешнего мира, теперь давили со всех сторон, скрывали зловещий шёпот, хранили страшные тайны и планы. Идеальный газон под окнами превратился в лицемерную ширму для тайных подземных работ. Лес за домом из места для невинных прогулок стал запретной, опасной территорией, логовом зверя в человеческом обличье.
Даже такие простые, фундаментальные слова, как «отец», теряли свой исконный смысл, превращались в пустой звук. Человек, который носил это священное имя, тот, кто по самой своей природе должен был защищать и беззаветно любить, стал главным источником смертельной угрозы. Его привычный образ двоился, распадался на глазах. Бледный след прежнего Майкла – того немного скучного, предсказуемого, но в сущности доброго и заботливого бухгалтера, который когда-то читал ей на ночь сказки и терпеливо учил кататься на двухколесном велосипеде – почти окончательно стерся. Он был словно погребен заживо под толстыми слоями глины, которую тот неутомимо копал по ночам, вытеснен новой, пугающей, безжалостной личностью – Хранителем Грейвсом, безумным фанатиком с холодными пустыми глазами, упорно строящим свой персональный Армагеддон.
Лили сидела на своей кровати в темноте, до боли сжимая в потной руке мятую салфетку с планом их конца, и остро чувствовала, как мир вокруг неё рушится не только снаружи, но и внутри неё самой. Язык, на котором она привыкла думать, чувствовать и описывать мир, больше не работал, он оказался бессилен перед лицом этого абсолютного безумия. Старые, привычные значения стерлись, а новые были слишком страшными, нечеловеческими, чтобы их можно было принять и осмыслить. Осталась лишь звенящая пустота внутри, гулкая тишина снаружи, наполненная тихим, вкрадчивым шёпотом из стен, и гнетущее ощущение полной, фатальной неотвратимости. Знак на дереве был поставлен. Карта их судьбы была начерчена на салфетке. Смертельный механизм был запущен и тикал все громче. И она совершенно не знала, как его остановить. Глава их прежней, пусть несовершенной, но понятной жизни была дописана кривыми буквами страха и подступающего безумия, а новая страница оставалась девственно пустой и пугающе темной, как зияющий вход в неведомое подземелье.
Глава 4: "Лагерь Грейвса" и колодец в лесу
Часть 1
Прошло несколько мучительно долгих дней после той ночи, когда Лили нашла карту на скомканной салфетке. Дней, плотно наполненных липким, удушающим страхом, который она старательно скрывала за привычной маской подростковой угрюмости и молчаливости. Она почти не разговаривала с отцом, тщательно избегала его взгляда, физически вздрагивала от его случайных прикосновений. Салфетку с планом она перепрятала под ворох старых журналов в ящике стола – хрупкий, но вещественный компромат, жгущий ей руки каждый раз, когда она просто смотрела в его сторону. Леденящее знание о пистолете, о подслушанных им словах про «милосердие» и «очищение», о плане подземных комнат с их инициалами – все это превратило её жизнь в напряженное, почти невыносимое ожидание чего-то ужасного, неотвратимого.
Но страх был густо смешан с другим, не менее сильным чувством – жгучим, почти невыносимым любопытством. Что именно строит её отец там, в глубине леса? Насколько велик этот таинственный бункер? И что означает та загадочная стрелка, указывающая «глубже» на плане? Сидеть сложа руки в своей комнате, ожидая неведомой развязки, как жертва в клетке, было абсолютно невыносимо. Она чувствовала, что должна увидеть это своими глазами. Оценить истинный масштаб угрозы. Найти веские, неопровержимые доказательства, с которыми можно было бы пойти к матери, к тете Саре, или даже – мысль казалась безумной – в полицию.
Решение созрело само собой, подгоняемое липким страхом и той отчаянной, безрассудной смелостью, что свойственна юности на грани нервного срыва. В один из будних дней, дождавшись, когда отец точно уехал на работу, а мать задремала в своем кресле в гостиной после обеда, утомленная бессонной ночью, Лили тихонько выскользнула из дома через заднюю дверь. Она надела старые, выцветшие джинсы, крепкие кроссовки, которые не жалко было испачкать или порвать, и сунула в карман маленький складной перочинный ножик – не для реальной защиты, конечно, а скорее для психологического самоуспокоения, как шаткий талисман против всепоглощающего страха.
Она направилась прямиком к лесу. Сердце колотилось так сильно и гулко, что отдавало в висках и мешало дышать. Лес встретил её привычной непроницаемой стеной густой летней зелени, но теперь она смотрела на него совершенно другими глазами. Он больше не казался ей просто мирным скоплением деревьев и кустов. Он был враждебным прикрытием, зеленой ширмой, скрывающей тайное, безумное строительство, кошмарный проект её отца.
Она шла медленно и осторожно, стараясь ступать как можно бесшумнее, постоянно оглядываясь по сторонам, прислушиваясь к каждому шороху. Она миновала старый могучий дуб со зловещим знаком на коре – вырезанный крест все так же пристально смотрел на неё из древесной плоти, как немигающий глаз лесного божества. Она дошла до знакомого места у ручья, где нашла присыпанный листьями квадрат вскопанной земли и ржавый болт. Теперь она знала, что это не просто случайные находки. Это был своего рода ориентир.
Следуя какому-то внутреннему компасу, или, возможно, неосознанно запомнив направление, в котором отец обычно уходил в лес, она решительно двинулась дальше, целенаправленно углубляясь туда, где деревья стояли плотнее, сплетаясь ветвями над головой, а солнечный свет едва пробивался сквозь густую листву. Здесь было ощутимо тише, воздух стал влажнее, гуще, тяжело пахло сыростью, прелью и медленным гниением. Под ногами предательски хрустели сухие ветки, шуршали прошлогодние листья, напоминая о близости осени.
Она шла минут десять, может, пятнадцать, стараясь не терять из виду едва заметные примятости травы, надломленные свежие веточки – скупые следы того, кто регулярно ходил здесь до неё. И вдруг она увидела их – уже явные, неоспоримые признаки недавних строительных работ. Небольшая полянка, грубо расчищенная от кустарника и мелких деревьев. Неаккуратная куча свежевыкопанной земли, поспешно прикрытая куском старого зеленого брезента. Несколько пустых бумажных мешков из-под цемента, небрежно брошенных под раскидистым деревом. И отчетливые следы тяжелой садовой тачки, ведущие куда-то дальше, в самую непроглядную чащу.
Лили пошла по этим свежим следам, её сердце замирало от страха и странного, почти болезненного предвкушения страшного открытия. Следы привели её к густым, почти непроходимым зарослям высокого папоротника и дикого колючего кустарника. На первый взгляд – абсолютная, непролазная чаща. Но Лили заметила, что толстые ветки в одном месте явно надломлены и аккуратно раздвинуты, образуя узкий, почти незаметный проход. Она осторожно, задержав дыхание, протиснулась сквозь них и оказалась на небольшой, плотно утоптанной площадке, надежно скрытой от посторонних глаз со всех сторон густой стеной зелени.
И здесь, прямо посреди этой площадки, она наконец увидела его. То, что она так боялась и одновременно так отчаянно хотела найти. Вход.
Это был уже не просто странный квадрат вскопанной земли, как тот, первый. Это был настоящий люк. Тяжелая рифленая металлическая крышка, грубо окрашенная в тускло-зеленый защитный цвет, почти полностью сливающийся с окружающей лесной растительностью. Люк был утоплен вровень с землей и тщательно замаскирован сверху толстым слоем живого мха, вырезанного дерна и опавших прошлогодних веток. Если бы она не знала точно, что искать, она бы непременно прошла мимо, даже не заподозрив, что под её ногами скрывается вход в иной мир. Но она знала.
Рядом с люком земля была неровно взрыта, виднелись свежие следы острой лопаты, комья липкой красноватой глины – той самой, что она так часто видела на одежде и рабочих ботинках отца. Воздух здесь был тяжелым, спертым, густо пахло свежевскопанной землей, ржавым металлом и чем-то еще – слабым, едва уловимым, но стойким запахом машинного масла или дизельного топлива.
Лили стояла неподвижно перед замаскированным люком, чувствуя, как по спине бегут холодные мурашки, несмотря на теплую погоду. Вот он. Настоящий. Вход в таинственный подземный мир её отца. Вход в его бункер Судного Дня. Вход в тот самый кошмарный лабиринт из её повторяющегося сна. Он был реален. Все её самые дикие страхи, все подозрения – все оказалось правдой.
Она медленно опустилась на колени рядом с холодным люком. Крышка выглядела очень тяжелой, массивной, герметичной. На ней не было видно ни ручек для открывания, ни замочных скважин снаружи. Как же он её открывал? Должен быть какой-то хитрый скрытый механизм, какой-то секрет. Она провела кончиками пальцев по холодному, слегка влажному металлу, покрытому тонким слоем грязи и прилипшего мха. Под пальцами она нащупала небольшую, едва заметную выемку, тонкую щель по периметру крышки.
Искушение было почти невыносимым. Попробовать поддеть крышку перочинным ножом? Попытаться сдвинуть её хоть на сантиметр? Заглянуть одним глазком внутрь, в непроглядную темноту? Увидеть своими глазами, что же там, внизу? Но первобытный страх все-таки оказался сильнее. Страх перед тем, что она может там увидеть. Страх, что отец может вернуться в любой момент и застать её здесь. Страх, что, открыв этот зловещий люк, она невольно выпустит наружу что-то неописуемо ужасное или, наоборот, сама окажется в ловушке, из которой уже не будет выхода.
Она резко отдернула руку от холодного металла, словно обжегшись огнем. Нет. Не сейчас. Пока нет. Ей нужно было срочно вернуться домой. Осмыслить увиденное. Переварить. Решить, что делать дальше. Но теперь она знала наверняка. Бункер существует. Он реален. И он здесь, прямо под её ногами, скрытый под обманчивой, невинной зеленью летнего леса, тихо ждущий своего часа. Как заведенная бомба с часовым механизмом, беззвучно тикающая под самым фундаментом их прежней жизни.
Часть 2
Пока Лили, охваченная смесью панического ужаса и нездорового, жгучего любопытства, стояла как зачарованная перед замаскированным люком в лесной глуши, Эмили в доме переживала свой собственный, не менее мучительный приступ отчаяния. После того как Майкл утром как ни в чем не бывало уехал на работу, она осталась наедине со своими мыслями, и они были чернее самой темной безлунной ночи. Его так называемое «объяснение» накануне не только не успокоило её, но и окончательно укрепило в самых страшных подозрениях. Каждое его холодно произнесенное слово о «спасении», о грядущей «чистке», о некоем извращенном «милосердии» отдавалось в её памяти непрекращающимся зловещим эхом. А кассовый чек на пистолет, который она теперь хранила, как главную улику против него, в потайном ящике своего туалетного столика, был постоянным, немым, леденящим напоминанием о той смертельной опасности, что реально нависла над ней и над Лили.
