Полная версия
– Он… у него сейчас сложный период на работе. Очень много стресса. Отчеты, проверки…
– Стресса? – Сара недоверчиво покачала головой. – Эм, в доме атмосфера как на похоронах. Серьезно. Лили ходит как тень отца Гамлета, бледная, молчит все время. А ты… ты чего-то боишься, я же вижу по глазам. Рассказывай.
Эмили молчала, нервно теребя край салфетки. Ей так хотелось выговориться, выплеснуть весь накопившийся ужас, рассказать Саре все – о пропавших деньгах, о ночных отлучках Майкла в лес, о его странных апокалиптических речах, о жутком шёпоте в стенах, о своих кошмарах, о подозрениях насчет бункера. Но слова застревали в горле комом. Было стыдно признаться даже самой близкой подруге в том, во что превращается её идеальная, казалось бы, жизнь. Страшно было произнести свои подозрения вслух, придать им форму реальности, услышать их со стороны.
– Все нормально, правда, – прошептала она, так и не решившись поднять глаза. – Просто… немного сложно сейчас. Бывает. Пройдет.
Сара вздохнула, сжимая её холодную руку, понимая, что не добьется большего. Пока не добьется. Но её взгляд был полон беспокойства и решимости. Она видела трещины в фасаде не хуже, чем Эмили или Лили. И хотя она не знала всей правды, она чувствовала нутром – её лучшая подруга в беде. В серьезной беде. И она не собиралась оставлять её одну.
Часть 6
Вечером того же дня, после отъезда обеспокоенной Сары, пообещавшей скоро заехать снова, Лили сидела за компьютером в кабинете отца. Он неожиданно легко разрешил ей воспользоваться им, чтобы поискать информацию для летнего задания по истории – редкий проблеск его прежнего благодушия или, скорее, полного безразличия к тому, что происходит в доме, пока он занят своим главным проектом. Сам Майкл снова исчез – то ли заперся в гараже, где что-то тихо стучало и скрежетало, то ли снова ушел в лес.
Лили открыла браузер, чтобы зайти на сайт школьной библиотеки, и её взгляд случайно упал на список недавних посещений. Обычно она не обращала на нее внимания, это было личное пространство отца, но сейчас что-то – возможно, разговор с Сарой, который она подслушала краем уха, или её собственная растущая тревога – заставило её пробежаться по последним запросам.
Сердце ухнуло куда-то в район пяток и замерло, обдав тело ледяной волной.
Список был похож на конспект сценария фильма-катастрофы или пособие для начинающего параноика-выживальщика.
«Как построить подземный бункер недорого своими руками»
«Лучшие системы автономной фильтрации воздуха для убежищ»
«Прочность бетона марки М500 при взрыве»
«Выживание после ядерной зимы: первые шаги»
«Признаки надвигающегося коллапса цивилизации»
«Консервирование продуктов длительного хранения на 10 лет»
«Защита от радиации и ЭМИ своими руками схемы»
«Солнечная супервспышка 2024-2025 прогноз НАСА»
«Форум выживальщиков Doomsday Preppers USA»
«Где купить йодид калия оптом»
«Герметичные двери для бункера цена»
Запросы шли один за другим, датированные последними неделями и месяцами, становясь все более конкретными и отчаянными. Десятки, сотни ссылок на сомнительные сайты, посвященные теориям заговора, апокалипсису, выживанию в экстремальных условиях, строительству убежищ.
Лили сидела, оцепенев, уставившись на экран, чувствуя, как кровь отхлынула от её лица, оставляя кожу бледной и холодной. Липкий, тошнотворный ужас сковал её. Это было уже не просто странное поведение. Это была полномасштабная одержимость. Клиническая мания. Отец не просто читал статейки о солнечном шторме в интернете – он всерьез, методично, целеустремленно готовился к концу света. Он строил бункер. Тот самый квадрат свежевскопанной земли в лесу… Ржавый болт… Тяжелые анонимные посылки… Пропавшие с банковского счета деньги… Грязь под ногтями… Все вдруг вставало на свои места, складываясь в чудовищную, совершенно безумную картину.
Её отец, тихий бухгалтер Майкл Грейвс, готовился к апокалипсису. И, судя по его отчужденности, по тому, как он прятался и врал, он собирался пережить его в одиночку. Или… Она вспомнила его слова за ужином: «Нужно быть готовым». Всем. Потом вспомнила свой рисунок – фигура, упорно уходящая под землю. И слова из маминого кошмара, пересказанного ей шепотом: «Скоро все будут в безопасности. Внутри».
Холодный ужас сменился ледяным предчувствием чего-то еще более страшного, непостижимого. Он строил бункер не для них, в смысле спасения. Возможно, он строил его… от них? Или… для них, но в каком-то ином, кошмарном смысле? Может, безопасность – это когда ты заперт под землей и не можешь помешать его планам? Лили быстро закрыла браузер, её руки дрожали так сильно, что она едва попала мышкой по крестику. Она выскочила из кабинета, как ошпаренная, чувствуя себя так, словно только что заглянула в бездну прогрессирующего безумия своего отца. И эта бездна, холодная и темная, смотрела на неё в ответ.
Часть 7
После того, как Лили обнаружила историю браузера отца, мир вокруг неё словно подернулся тонкой, серой дымкой ирреальности. Тяжелое знание о бункере и апокалиптической одержимости Майкла окрасило все в новые, зловещие тона. Каждый скрип половицы, каждый шорох за окном, даже привычные вещи стали казаться странными, подозрительными, намекающими на скрытый, угрожающий смысл.
В один из вечеров, снова отправившись к лесу в почти уже бесплодной надежде найти хоть какой-то след Тени, она заметила его. На толстой, сухой ветке старого, корявого дуба, который рос у самой кромки леса, словно древний страж на границе двух миров, сидел большой черный ворон. Он был абсолютно неподвижен, как фигура из обсидиана, его иссиня-черные перья поблескивали маслянисто в косых лучах заходящего солнца. Это был не обычный городской ворон, а крупный, матерый экземпляр, каких редко встретишь в обжитом пригороде.
Лили остановилась, невольно наблюдая за ним. Было что-то древнее, почти мистическое в его внушительном облике и полной неподвижности. И ей показалось – или это было лишь игрой её воспаленного воображения, подогретого страхом и находками в интернете? – что ворон смотрит прямо на неё. Его блестящие черные глаза-бусинки были устремлены на неё с каким-то немигающим, почти осмысленным вниманием.
Она почувствовала себя неуютно под этим пристальным птичьим взглядом. Ей захотелось отвернуться, сделать вид, что не заметила, уйти, но она не могла сдвинуться с места, словно ноги приросли к земле. И тут ворон издал звук. Не обычное привычное карканье, а низкий, хриплый, гортанный крик, который эхом прокатился по затихающему перед сумерками лесу. Он прокаркал несколько раз подряд, и Лили, с замиранием сердца, показалось, что она разбирает слова. Или, вернее, слоги, повторяющиеся с какой-то жуткой, монотонной настойчивостью.
– Ко-пай… Ко-пай… Крро-пай…
Звук был резким, скрипучим, как ржавые дверные петли старого склепа. Копай. Лили вздрогнула всем телом. Это не могло быть правдой. Птицы не говорят человеческие слова. Это просто карканье, искаженное её собственным страхом, её знанием о том, чем неотступно занимается отец в этом лесу. Но звук был таким отчетливым, таким навязчивым, таким зловеще уместным. Ворон снова посмотрел на неё, значительно склонив голову набок, словно оценивая произведенный эффект или ожидая её реакции. А потом он тяжело, почти нехотя, взмахнул своими большими, мощными крыльями и бесшумно улетел вглубь леса, мгновенно растворившись в сгущающихся тенях под деревьями.
Лили осталась стоять одна, прижимая руки к груди, сердце колотилось так сильно, что отдавало в ушах глухими ударами. Говорящий ворон? Предвестник беды из старых сказок? Бред. Галлюцинация, вызванная стрессом и недосыпом. Но ощущение ирреальности, того, что мир вокруг неё окончательно теряет свои привычные, надежные очертания, стало еще сильнее, почти физически ощутимым. Словно сам лес, сама природа стали невольными соучастниками безумия её отца, подавая ей мрачные, недвусмысленные знаки.
Часть 8
Контраст между тем Майклом, которого знали дома – отстраненным, молчаливым, одержимым своими тайнами, – и тем, кем он был вне его стен, становился все более разительным и пугающим. На работе, в стерильной, кондиционированной атмосфере респектабельной бухгалтерской фирмы «Стерлинг и Партнеры», Майкл Грейвс оставался образцом предсказуемого спокойствия и профессиональной надежности. Он приходил минута в минуту, аккуратно одетый, тщательно выбритый, выполнял свои обязанности с методичной точностью, его стол всегда был в идеальном порядке, цифры в отчетах сходились до последнего цента. Коллеги по-прежнему считали его немного замкнутым, «себе на уме», но в целом приятным и абсолютно предсказуемым человеком, «ходячим калькулятором», как шутили некоторые за его спиной.
Только Том Харпер, добродушный толстяк, сидевший за соседним столом и знавший Майкла дольше других, почти десять лет, замечал едва уловимые, но тревожащие перемены. Майкл стал пить невероятное количество черного кофе, чашка за чашкой, от рассвета до заката, словно отчаянно борясь с постоянной усталостью или пытаясь заглушить что-то внутри себя. Иногда он надолго застывал, глядя в окно – не на привычный городской пейзаж за стеклом, а куда-то дальше, поверх крыш, с таким напряженным выражением лица, будто ждал чего-то неизбежного. То ли грозы, то ли вражеского авианалета, то ли сигнала к действию. А еще Том пару раз замечал у него под ногтями ту самую въевшуюся темную грязь, которую Майкл, видимо, не успевал или забывал тщательно вычистить утром перед работой. Но Том, добродушный и не склонный к подозрениям, списывал это на увлечение садоводством или какой-нибудь ремонт на даче. Мало ли чем люди занимаются по вечерам.
Эта двойственность Майкла – безупречный фасад профессиональной нормальности на работе и стремительное погружение в параноидальное безумие дома и в лесу – была, пожалуй, самой пугающей чертой его трансформации. Он словно носил искусно сделанную маску, безупречно играя роль обычного, скучноватого человека среднего возраста, в то время как внутри него рос и креп другой – Хранитель Убежища Грейвс, строитель бункера Судного Дня, мрачный пророк неотвратимого апокалипсиса. И никто, кроме его собственной, запуганной и изолированной семьи, не видел страшных трещин в этой маске. Никто не догадывался, что скрывается за спокойным фасадом и ровными рядами цифр в отчетах.
Часть 9
Паранойя, до сих пор дремавшая под поверхностью его одержимости, подпитываемая бессонными ночами, статьями из интернета и, возможно, тяжелым физическим трудом, начала прорываться наружу все отчетливее. Майкл стал бормотать о «них». Было совершенно непонятно, о ком конкретно шла речь – о правительстве, о соседях, о неких теневых силах или просто о случайных прохожих.
– Они наблюдают, – мог прошептать он поздно вечером, быстро выглянув в окно и тут же плотно задернув штору. – Нужно быть осторожнее, Эмили. Они все знают. Или скоро узнают.
Эмили сначала пыталась списывать это на стресс, на недосыпание, на его разыгравшиеся апокалиптические фантазии.
– Кто наблюдает, Майкл? Что знают? О чем ты говоришь? – пыталась спросить она мягко, стараясь не спровоцировать вспышку гнева.
Он лишь отмахивался или смотрел на нее с внезапным, холодным подозрением, словно она тоже была частью «них», заодно с теми, кто «наблюдает».
– Неважно, – цедил он сквозь зубы. – Главное – не привлекать внимания. И быть готовым.
Но однажды ночью Эмили проснулась от странного, необъяснимого ощущения. Будто на нее действительно смотрят. Не из темноты комнаты, а снаружи. Она медленно, боясь поверить своим глазам, повернула голову к окну их спальни на втором этаже. Луна была скрыта плотными облаками, ночь была темной, но в слабом, неверном свете далекого уличного фонаря она увидела… тень. Четкий темный силуэт человека, стоящего внизу, на их идеальном газоне, и смотрящего прямо на их окно. Голова была слегка наклонена, словно человек внимательно изучал фасад дома. Сердце Эмили ухнуло вниз, в ледяную пропасть ужаса. Она судорожно зажмурилась, досчитала до пяти, потом снова заставила себя открыть глаза. Тени не было. Лишь пустой газон, залитый призрачным, тусклым светом. И тихий шелест листьев в ночной тишине.
Галлюцинация? Игра света и тени на сетчатке усталых глаз? Или?.. Она осторожно посмотрела на Майкла. Он спал – или делал вид, что спит, – его дыхание было ровным и глубоким. Но Эмили больше не была уверена ни в чем. Были ли таинственные «наблюдатели» плодом его больного, переутомленного воображения? Или за ними действительно кто-то следил? И если да, то кто? И почему? Неужели его странные ночные работы в лесу привлекли чье-то нежелательное внимание? Паранойя её мужа начинала медленно, но верно заражать её саму, стирая и без того хрупкую грань между реальностью и бредом, между обоснованным страхом и безумием.
Часть 10
Мир семьи Грейвс стремительно сужался, замыкался в границах дома номер двенадцать по Кленовой улице, а значения самых простых и важных слов в нем искажались до неузнаваемости, выворачивались наизнанку. Слово «защита», которое так часто и настойчиво повторял Майкл, говоря о своих «инвестициях», о глине на ботинках и подготовке к «будущему», теперь звучало для Эмили и Лили совершенно иначе, зловеще. Это была не защита от внешнего мира, его опасностей и хаоса. Это была защита от него. Полная изоляция. Добровольное или принудительное заточение. Его «безопасность» означала толстые бетонные стены, герметичные стальные двери, замки, фильтры для воздуха, подземное укрытие – полный отрыв от жизни, от света, от неба, от других людей.
Лес за домом перестал быть просто лесом. Из места для прогулок, из части окружающей природы он превратился в Зону Отчуждения, в опасную границу, отделяющую их хрупкий, трещащий по всем швам «внутренний» мир (обреченный дом) от мира «внешнего» – мира строящегося бункера, мира прогрессирующего безумия Майкла, мира темного, подземного будущего, который он упорно строил под корнями деревьев. Эта граница становилась все более реальной, почти физической. Дом – это то, что Майкл собирался покинуть или уничтожить как нечто ненадежное, временное. Бункер – это то, куда он стремился, его конечная цель, куда он, по-видимому, собирался утянуть за собой и их, вольно или невольно.
Слово «семья» тоже деконструировалось, распадалось на составные части, как сломанный механизм. Осталась лишь форма, привычная оболочка, почти полностью лишенная прежнего содержания – любви, доверия, тепла, близости. Они были тремя людьми, запертыми по воле случая или судьбы в одном доме, все еще связанными кровью, общими воспоминаниями и растущим страхом, но уже разделенными глубокой пропастью непонимания и неотвратимой угрозы.
Майкл копал. Копал не только сырую глину в лесу. С каждым днем, с каждым снятым со счета долларом, с каждым своим молчаливым уходом в ночь, он копал ров между собой и ими, между своей апокалиптической реальностью и их отчаянными попытками удержаться за остатки нормальности. И Эмили с холодным ужасом осознавала, что этот ров становится все шире и глубже, и скоро его будет уже не перепрыгнуть, не засыпать. Они останутся на одном берегу, в разрушающемся доме, а он – на другом, в своем собственном подземном мире, построенном из страха, бетона, консервов и одинокого, тоскливого плача саксофона.
Глава 3: Знак на дереве и карта на салфетке
Часть 1
Прошло несколько дней тягучего, напряженного молчания после того вечера, когда Майкл вдруг заговорил о солнечном шторме и конце света. Он больше не поднимал эту тему, но его слова, как и въевшаяся грязь под его ногтями, никуда не делись – они повисли в воздухе дома, как невидимая, удушливая пыль, оседая на всем, делая и без того гнетущую атмосферу еще более невыносимой. Эмили старалась избегать его взгляда, занимаясь своими делами с преувеличенной сосредоточенностью. Лили почти не выходила из своей комнаты, погруженная в свои рисунки, которые становились все мрачнее. Майкл же продолжал свои загадочные отлучки в лес, возвращаясь все более грязным, усталым и отстраненным.
А потом он решил «поговорить».
Это случилось неожиданно, в один из будних вечеров. Лили была у себя наверху, Майкл только что вернулся с работы – на этот раз без привычного заезда в лес, что само по себе показалось странным. Он даже не переоделся из своего безупречного офисного костюма. Он вошел в гостиную, где Эмили сидела у окна в своем кресле, глядя на медленно угасающий, окрашенный в багрянец день. Он не сел. Остался стоять посреди комнаты, слегка раскачиваясь с пятки на носок, руки нервно сцеплены за спиной. В этой позе было что-то неестественное, заученное, словно он долго репетировал этот момент перед зеркалом.
– Эмили, нам нужно поговорить, – сказал он тем же ровным, лишенным всяких эмоций голосом, который теперь стал для него нормой.
Эмили напряглась всем телом, медленно повернув к нему кресло. Сердце забилось быстрее, отдаваясь глухими ударами в ушах. Вот оно. Сейчас он все объяснит. Или… или сделает что-то еще хуже.
– Я вижу, что ты волнуешься, – продолжил он, глядя куда-то поверх её головы, на стену с выцветшими обоями. – Из-за денег. Из-за моих… отлучек. Я понимаю. Я должен был объяснить раньше.
Он сделал паузу, словно собираясь с мыслями или выбирая нужные, заранее заготовленные слова из невидимого списка.
– Мир на грани, Эмили. Ты же видишь новости, читаешь газеты, хоть и делаешь вид, что это тебя не касается, что это все где-то далеко. – Он шагнул на полшага ближе, его голос стал чуть тише, но не теплее, не живее. – Экономика трещит по швам. Финансовые пирамиды готовы рухнуть. Новый вирус, еще опаснее прежнего, уже где-то зарождается, ждет своего часа. Политики играют в свои безумные игры, бряцают оружием, угрожают друг другу полным уничтожением. Война может начаться в любой момент, из-за любой мелочи. А природные катаклизмы? Солнечные вспышки, которые могут сжечь всю электронику, землетрясения, наводнения, извержения вулканов… Это все не просто страшилки из дешевых фильмов, Эмили. Это реальные, статистически подтвержденные угрозы. И они приближаются. С каждым днем.
Он говорил быстро, почти без пауз, перечисляя грядущие беды с методичностью и отстраненностью бухгалтера, сверяющего годовой баланс. В его словах не было страха – скорее, какая-то мрачная, фанатичная убежденность в своей правоте, в своем знании.
– Большинство людей слепы, – продолжал он, его взгляд наконец сфокусировался на ней, но оставался холодным, пустым, как у стеклянной куклы. – Они живут сегодняшним днем, своими мелкими заботами, своими бессмысленными развлечениями, не думая о том, что будет завтра. Они не готовы. Когда все рухнет – а это обязательно случится, Эмили, это лишь вопрос времени, может, годы, а может, недели, – они будут беспомощны, как дети. Паника. Хаос. Голод. Болезни. Они пожрут друг друга. Хаос поглотит их.
Он подошел совсем близко к её креслу, наклонился, опираясь руками о подлокотники. Эмили инстинктивно вжалась в спинку, чувствуя слабый запах его дорогого одеколона, смешанный с тем же едва уловимым, тревожным земляным душком.
– Но мы… мы можем спастись, – прошептал он, и в этом шепоте была странная, жуткая, почти похоронная интимность. – Я знаю как. Я готовлюсь. Почти все готово. Все эти деньги, все мое время, моя энергия – это не прихоть. Это наш единственный шанс. Наш с тобой и Лили. Шанс пережить бурю, когда она неизбежно начнется. Шанс на спасение. На настоящую жизнь. Потом.
Он говорил о «спасении», об «их» шансе, но в его голосе не было ни капли любви, ни искренней заботы, ни даже обычного человеческого страха за близких. Только холодная, расчетливая, пугающая одержимость идеей. Его глаза смотрели на нее, но не видели её – Эмили, его жену, женщину, которую он когда-то, кажется, любил. Они видели лишь объект, который нужно «спасти», переместить в безопасное место, как ценную, но неодушевленную вещь, которую прячут в сейф перед надвигающимся ограблением.
Это было откровение. Но совершенно не то, которого она так мучительно ждала. Он не развеял её страхи – он дал им имя, придал им форму, облек их в пугающе конкретные слова об экономическом коллапсе, грядущей пандемии и неотвратимой войне. Он пытался объяснить, оправдать свои действия, представить себя не сумасшедшим, а спасителем, провидцем, Ноем современности. Но это была лишь жалкая симуляция нормальности, отчаянная симуляция заботы. Под тонкой маской рациональных доводов скрывалось то же самое безумие, та же ледяная одержимость, которая заставляла его копать землю по ночам и смотреть на свою семью пустыми, бездонными глазами. Он говорил о спасении, но Эмили слышала лишь эхо слов из её ночного кошмара: «Скоро все будут в безопасности. Внутри». И от этого «спасения» ей хотелось бежать без оглядки, кричать, звать на помощь, но она была прикована к своему креслу, к этому дому, к этому человеку, который методично и уверенно строил для них клетку, называя её фамильным ковчегом.
Часть 2
Слова Майкла повисли в густой тишине гостиной, тяжелые и холодные, как надгробные плиты на старом кладбище. Спасение. Коллапс. Буря. Он говорил об этом с такой ледяной, непоколебимой уверенностью, словно зачитывал неоспоримый приговор всему миру, подписанный и заверенный высшей инстанцией. Эмили смотрела на него, на его лицо, такое знакомое и одновременно пугающе чужое, и отчаянно пыталась справиться с волной могильного холода, поднимающейся изнутри.
Её первой, инстинктивной реакцией был защитный рефлекс – неуместный юмор. Отчаянная попытка обесценить его слова, вернуть пугающую ситуацию в рамки привычного, пусть и неприятного, но нормального семейного разговора.
– Майкл, дорогой, ты что, насмотрелся боевиков на ночь? – она заставила себя улыбнуться, хотя губы её плохо слушались, дрожали. – Или решил переквалифицироваться из тихих бухгалтеров в громкие пророки конца света? Может, тебе просто стоит взять отпуск? Поехать куда-нибудь, отдохнуть, развеяться… Сменить обстановку?
Она осеклась на полуслове. Улыбка застыла на её лице, нелепая и жалкая. Потому что он не улыбнулся в ответ. Его лицо осталось непроницаемым, каменным, глаза – холодными и серьезными. Он совершенно не воспринял её слова как шутку или как проявление заботы. Он воспринял их как глухое непонимание, как упрямую слепоту, как еще одно неопровержимое доказательство того, что он один видит правду, а все остальные, включая его собственную жену, беспомощно бредут во тьме иллюзий.
И тогда её накрыл страх. Уже не тот фоновый, смутный страх за него, за их будущее, который преследовал её последние недели. А острый, иррациональный, первобытный страх перед ним самим. Перед этим человеком, стоящим перед ней вплотную, её мужем, который говорил о спасении мира голосом религиозного фанатика и смотрел глазами опасного безумца. Страх перед той бездонной пропастью, которая внезапно разверзлась между ними, между его мрачной реальностью и её отчаянными попытками сохранить остатки нормальности.
Она вдруг остро, физически ощутила свою уязвимость. Своё инвалидное кресло. Свои непослушные, бесполезные ноги. Свою унизительную зависимость от него. Раньше она старалась не думать об этом, находила способы бороться за свою самостоятельность в мелочах, сохраняла достоинство, гордилась своей внутренней силой. Она была сильной, несмотря ни на что. Но сейчас, перед лицом его холодной, целеустремленной одержимости, её инвалидность ощущалась не просто как досадное ограничение, а как настоящая ловушка. Как стальной капкан, захлопнувшийся на её ноге два года назад на той проклятой лестнице.
Он был её руками, её ногами во внешнем мире. Он приносил продукты, возил её к врачу, помогал по дому, поднимал, если она падала. Она зависела от него в самых базовых, ежедневных вещах. И теперь этот самый человек, от которого зависела её жизнь, говорил о том, чтобы «спасти» её, укрыв от мира, который он самолично приговорил к уничтожению. Но что означало это «спасение» для неё, навсегда прикованной к креслу? Куда он собирался её поместить? В тот бункер, который он, теперь уже очевидно, строил в лесу? В темную, сырую подземную темницу? С удобствами или без?
Зависимость, которая раньше была просто горькой данностью, частью её новой жизни, теперь приобрела совершенно зловещий оттенок. Она была заложницей. Заложницей своего парализованного тела. Заложницей этого идеального с виду дома. Заложницей человека, который, судя по всему, стремительно терял рассудок или уже окончательно потерял его. И мысль об этом была страшнее любых гипотетических солнечных вспышек и мировых экономических коллапсов. Потому что эта угроза была не где-то там, далеко, в неопределенном будущем, в страшных заголовках новостей. Она была здесь, рядом, в этой комнате, смотрела на неё холодными, пустыми глазами и говорила о спасении, которое отчетливо пахло сырой землей и полной безысходностью. Эмили медленно опустила взгляд, не в силах больше выдерживать его пристального, изучающего взора. Шутить больше не хотелось. Хотелось кричать. Громко, долго, до хрипоты. Но крик застрял в горле сухим комком, парализованный ужасом и внезапным, оглушающим осознанием собственного бессилия.
