Полная версия
Алексей Хромов
Одержимые землёй
"Самые страшные монстры – те, что живут внутри нас… и под нашими идеальными газонами." – Афоризм неизвестного жителя пригорода
"Нет ничего обманчивее безупречного порядка. Именно в его трещинах гнездится истинный хаос." – Из философских трактатов
Глава 1: Дом с идеальным газоном и тихим шёпотом
Часть 1
Лето в Мидлтоне дышало тяжелой, влажной истомой. Солнце, раскаленное добела, висело в мутном мареве полуденного неба, и даже тени казались густыми и неподвижными, словно застывшая смола. Воздух на Кленовой улице дрожал, переполненный монотонным гудением невидимых цикад и запахом раскаленного асфальта, смешанным со сладковатой прелью перегретой листвы. Большинство домов с плотно задернутыми шторами выглядели сонными, затаившимися от беспощадного зноя. Но дом семьи Грейвс выделялся своей почти вызывающей безупречностью.
Он стоял под номером двенадцать, двухэтажный, обшитый сияющим белым сайдингом, с темно-синей, как грозовая туча, крышей. Идеально подстриженные кусты обрамляли крыльцо, а на клумбах пылали яркие, почти искусственные краски петуний и бархатцев. Но главным чудом был газон – изумрудный, густой, неправдоподобно ровный, будто вырезанный из бархата и уложенный заботливой рукой великана-перфекциониста. Он простирался перед домом, как обещание порядка и благополучия, нарушаемое лишь одной деталью – тонкой, едва заметной трещиной у самого фундамента, похожей на зажившую царапину или затаенную усмешку.
На этом безупречном газоне, под палящим солнцем, методично щелкали садовые ножницы. Это был Майкл Грейвс, хозяин дома. Мужчина средних лет, тихий бухгалтер с начинающей редеть русой шевелюрой и той мягкой округлостью фигуры, что приходит с годами сидячей работы. Он стриг живую изгородь с такой медленной, въедливой точностью, будто выполнял сложную хирургическую операцию или выверял последнюю цифру в годовом отчете. Его блекло-голубые глаза, обычно спокойные и немного отсутствующие, сейчас были сужены и внимательно следили за каждым срезанным листом. Время от времени он останавливался, выпрямлялся и бросал быстрый, оценивающий взгляд на небо, словно сверяясь с невидимым расписанием или ожидая какого-то знака. В его движениях была не просто аккуратность, а некая ритуальная одержимость, странно диссонирующая с мирной пригородной сценой.
Из большого окна гостиной, выходившего на фасад, за ним наблюдала Эмили. Её мир теперь ограничивался пространством этого дома и радиусом досягаемости её инвалидного кресла. Когда-то она была танцовщицей, её тело – инструментом, способным выразить любую эмоцию, любую мелодию. Легкость, грация, полет – все это осталось в прошлом, стертое одним неловким, до сих пор необъяснимым падением с лестницы два года назад. Врачи говорили о неудачном шаге, о потере равновесия, но для Эмили это была внезапная пустота, разверзшаяся под ногами там, где должна была быть твердая ступенька. Теперь её энергия, прежде выплескивавшаяся в движении, была заперта внутри, хрупкая, как тонкое стекло, готовое разбиться от любого неосторожного прикосновения. Она смотрела на мужа, на его сосредоточенную фигуру на фоне идеального газона, и чувствовала знакомую смесь любви, зависимости и… чего-то еще. Неясной, тихой тревоги, которая поселилась в ней в последние месяцы, как незваный гость. Майкл стал другим. Тише. Дальше. Будто между ними выросла невидимая стена.
На втором этаже, в своей комнате, пахнущей красками и бумагой, сидела Лили. Шестнадцать лет – возраст, когда мир кажется одновременно и уныло предсказуемым, и полным скрытых, будоражащих смыслов. Она сидела за столом, склонившись над листом ватмана. Её пальцы, испачканные углем, выводили линии, складывающиеся в очередной тревожный пейзаж. Деревья на её рисунках были живыми, но не доброй жизнью – их стволы изгибались под неестественными углами, ветви скрючивались, как пальцы артритного старика, цепляясь за свинцово-серое небо. Дома выглядели заброшенными, с темными провалами окон, похожими на пустые глазницы. В наушниках, тихо, чтобы не мешать родителям, играл старый джаз – Колтрейн или Майлз Дэвис, что-то меланхоличное, тягучее, создающее странный контрапункт с залитым солнцем днем за окном. Лили чувствовала напряжение, витавшее в доме, почти физически. Оно исходило от отца, с его одержимостью порядком и молчаливым взглядом в никуда. Оно исходило от матери, с её хрупкой улыбкой и спрятанной болью. Оно было в самом воздухе этого идеального дома, как тихий, низкий гул, который слышишь только в полной тишине.
Часть 2
Позже, когда полуденное солнце начало свой медленный спуск к горизонту, но жара не отступала, лишь становясь более вязкой и удушливой, Эмили сидела в гостиной. Прохлада кондиционера создавала островок искусственного комфорта, но не могла развеять гнетущее ощущение неподвижности, царившее в доме. Сквозь идеально чистое стекло окна она видела, как Майкл закончил с кустами и теперь методично собирал срезанные ветки в брезентовый мешок. Его движения были все так же размеренны, лишены эмоций.
Эмили провела рукой по воротнику своей легкой хлопковой блузки. Утром она приколола сюда свою любимую брошь – маленькую, изящную серебряную птичку с крошечным бирюзовым камушком вместо глаза. Подарок Майкла на их пятую годовщину. Давно. Когда все было иначе. Когда его глаза не были такими пустыми, а его молчание не казалось таким тяжелым. Она часто носила её, этот маленький якорь из прошлого, напоминание о легкости, которая когда-то была в их жизни.Но сейчас броши на блузке не было.
Сначала она не придала этому значения. Наверное, откололась, упала где-то здесь, на ковер. Она опустила взгляд, насколько позволяло кресло, обшарила глазами ворс персидского ковра у своих ног. Ничего. Попыталась дотянуться до бокового столика, где иногда оставляла мелочи. Провела рукой по гладкой полированной поверхности, заглянула в резную шкатулку. Пусто.
Легкое раздражение сменилось тихой тревогой. Она помнила, как прикалывала её утром. Помнила, как поправляла её, глядя в зеркало в прихожей. Куда она могла деться? Пропажа казалась нелепой, незначительной, но в контексте последних недель, в атмосфере этого дома, где привычные вещи и чувства словно теряли свою форму, она ощущалась как еще один маленький, но зловещий знак.
Она услышала, как открылась и закрылась входная дверь, как Майкл вошел в прихожую, стряхивая с ботинок обрезки травы. Его шаги по паркету были тихими, почти неслышными. Он появился на пороге гостиной, слегка раскрасневшийся от жары, но с тем же непроницаемым выражением лица. Запах свежескошенной травы и чего-то еще, едва уловимого, земляного, ворвался в прохладу комнаты.
– Майкл? – Эмили постаралась, чтобы голос звучал буднично, но он все равно дрогнул. – Ты случайно не видел мою брошь? Серебряную птичку.
Он остановился. На секунду его взгляд скользнул по её лицу, затем по воротнику её блузки. Он потер лоб тыльной стороной ладони, словно смахивая невидимую паутину.
– Брошь? – переспросил он. В его голосе не было ни удивления, ни интереса. – Нет, дорогая, не видел. Наверное, где-то здесь, закатилась.
Он пожал плечами, легкий, ничего не значащий жест. Но в тот момент, когда он отводил взгляд, что-то произошло с его глазами. На долю секунды, не больше, они утратили всякое выражение, всякий свет. Голубая радужка словно провалилась внутрь, открывая за собой бездонную, черную пустоту. Как колодец без дна, из которого не доносится даже эха брошенного камня. Пустота была абсолютной, лишенной мыслей, чувств, самой жизни. А потом он моргнул, и взгляд снова стал обычным, немного усталым, немного рассеянным.
– Посмотри получше, найдется, – добавил он и прошел мимо, направляясь в свой кабинет в глубине дома. Дверь за ним тихо щелкнула.
Эмили осталась одна в тишине гостиной. Холод пробежал по её спине, несмотря на работающий кондиционер. Это мимолетное выражение – или отсутствие выражения – в глазах мужа напугало её больше, чем пропажа самой дорогой вещи. Брошь была всего лишь предметом. Но пустота в его взгляде была чем-то иным. Она была как трещина в фундаменте их дома, как предвестие чего-то темного и глубокого, скрывающегося под идеальной поверхностью их жизни. Ощущение неправильности сдавило ей горло. Брошь так и не нашлась. Её отсутствие стало зиять в упорядоченном мире Эмили, как маленькая черная дыра, затягивающая остатки её спокойствия.
Часть 3
Прошло несколько дней, наполненных той же тягучей, знойной рутиной. Идеальный газон оставался идеальным, Майкл уходил на работу и возвращался, Эмили проводила часы у окна или с книгой, Лили пряталась в своей комнате с джазом и мрачными рисунками. Пропавшая брошь больше не упоминалась, но её незримое отсутствие висело в воздухе, как и невысказанные вопросы Эмили, как и растущая тревога Лили. Дом жил своей тихой, упорядоченной жизнью, но под этой поверхностью что-то неуловимо копилось, как статическое электричество перед грозой.
А потом начались посылки.
Первая пришла во вторник. Фургон курьерской службы, знакомый логотип на боку, остановился у их дома как раз в обеденный перерыв Майкла – он в последние недели стал чаще приезжать домой на обед, что само по себе было необычно. Молодой курьер, вытирая пот со лба, выгрузил из фургона две тяжелые, неказистые картонные коробки, перетянутые крест-накрест толстым упаковочным скотчем. На коробках не было никаких опознавательных знаков – ни логотипов, ни штампов, ни, что самое странное, обратного адреса. Только имя и адрес получателя – Майкл Грейвс, Кленовая улица, 12.
Майкл встретил курьера у двери. Он не улыбнулся, не обменялся дежурными фразами о погоде. Он молча взял электронный планшет, быстро чиркнул стилусом и почти выхватил коробки из рук удивленного парня. Тот пожал плечами и поспешил вернуться в прохладный салон своего фургона.
Эмили наблюдала за этой сценой из окна столовой. Она ожидала, что Майкл занесет посылки в дом, спросит, не заказывала ли она чего-нибудь. Но он этого не сделал. С какой-то поспешной решимостью, почти вороватостью, он направился с коробками к гаражу, пристроенному к дому. Гараж в последнее время стал его неприкосновенной территорией. Раньше там хранились садовые инструменты, старая мебель, велосипед Лили. Теперь же Майкл проводил там все больше времени, и дверь всегда была заперта.
Лили тоже видела это из окна своей комнаты на втором этаже. Она видела, как отец, поставив коробки на землю, достал из кармана связку ключей и отпер массивный навесной замок, который появился на двери гаража совсем недавно. Замок был новым, блестящим, непропорционально большим для обычной гаражной двери. Майкл быстро занес коробки внутрь, скрылся сам и плотно прикрыл за собой дверь. Через минуту он вышел, снова запер замок и тщательно проверил, надежно ли он защелкнут. Затем он выпрямился, обвел взглядом двор, словно проверяя, не видел ли кто-нибудь его манипуляций, и только потом направился обратно в дом.
Когда он вошел, Эмили спросила:
– Майкл, что это за посылки?
– Так, рабочее, – бросил он небрежно, не глядя на нее. – Оборудование для офиса.
Ответ прозвучал неубедительно. Какое оборудование могло прийти в таких безликих коробках без адреса отправителя? И почему его нужно было прятать в гараже под новым замком?
Позже вечером, когда Майкл снова ушел в гараж – он сказал, что нужно разобраться с вещами, – Лили, движимая любопытством и смутной тревогой, подошла к закрытой двери. Она не решилась дернуть ручку или заглянуть в щели, но прислушалась. Изнутри не доносилось ни звука. Но был запах. Странный, незнакомый запах, просачивающийся из-под двери. Это была смесь влажной, только что выкопанной земли, тяжелый, пресный запах глины, и чего-то еще – резкого, металлического, похожего на ржавчину или старое железо. Запах подвала, заброшенной стройки, чего-то подземного и скрытого. Он был неуместен здесь, рядом с их идеальным домом, и от него по спине Лили пробежал неприятный холодок. Что её отец прятал там, за этой запертой дверью? И почему от этого исходил такой странный, тревожный запах?
Часть 4
Ночь опустилась на Мидлтон, плотная и душная, не приносящая облегчения после дневного зноя. Цикады за окном завели свою бесконечную, гипнотическую трель, которая лишь подчеркивала гнетущую тишину внутри дома Грейвсов. Эмили, измученная жарой и невысказанными тревогами, давно ушла в спальню, вероятно, уже погрузившись в беспокойный, медикаментозный сон. Майкл, как обычно в последнее время, закрылся в своем кабинете на первом этаже; из-под его двери не пробивалось ни света, ни звука.
Лили лежала в своей постели, глядя в темноту потолка, где слабые отсветы уличного фонаря рисовали расплывчатые, призрачные узоры. Сон ускользал, оставляя её наедине с мыслями, которые крутились вокруг отцовского отстранения, странных посылок в гараже, необъяснимого напряжения, повисшего в воздухе их идеального дома. Тишина была почти абсолютной, но не умиротворяющей. Она давила, звенела в ушах, казалась натянутой до предела струной, готовой вот-вот лопнуть.
Именно в этой напряженной тишине она его услышала.
Сначала это был даже не звук, а скорее ощущение. Низкая, едва уловимая вибрация, проходящая сквозь пол, сквозь стены. Как гудение далекой электростанции или работающий где-то глубоко под землей механизм. Лили замерла, задержав дыхание, всем существом превратившись в слух. Вибрация исходила, казалось, от стены, смежной с пространством над кабинетом отца.
Постепенно звук стал отчетливее, обретая акустическую форму. Он напоминал статический шум, помехи в старом радиоприемнике, пойманные между станциями. Шипение, легкий треск, пульсирующий гул. Но сквозь это монотонное звуковое марево начали проступать иные ноты. Что-то похожее на голоса. Или на один голос, искаженный до неузнаваемости. Он был лишен интонаций, почти механический, и говорил обрывками, словно на совершенно незнакомом, гортанном языке, полном щелкающих и шелестящих согласных. Звуки то складывались в подобие слов, то снова распадались в хаотичный шум.
Лили села на кровати, чувствуя, как по спине пробегает холодок. Она всматривалась в стену, в бледные узоры обоев, словно пытаясь увидеть источник звука сквозь них. Стена была обычной, неподвижной. Но звук шел именно оттуда, из её недр, из скрытой пустоты конструкций. Он был настойчивым, монотонным, проникающим под кожу.
Страх подступил к горлу – иррациональный, липкий. Этот звук был чужим в её комнате, в её доме. Он был неправильным. Старые дома иногда скрипят, трубы гудят, ветер завывает в дымоходе – она пыталась найти простое, бытовое объяснение. Но это было не то. Звук не был похож ни на что знакомое. В нем была какая-то чужеродная осмысленность, словно кто-то или что-то вело свой непонятный разговор там, в темноте, за тонкой преградой стены.
Она натянула одеяло до подбородка, пытаясь спрятаться, отгородиться. Но звук не исчезал. Он стал тише, но теперь казалось, что он звучит не только из стены, но и у неё в голове, как навязчивая, непонятная мелодия. Шёпот из пустоты. Он был еще одним странным элементом в череде последних событий, еще одной трещиной на гладкой поверхности их жизни, из которой теперь сочился этот необъяснимый, тревожный звук, предвещая, что тишина в их доме больше никогда не будет прежней.
Часть 5
Шёпот в стене стал почти привычным ночным спутником Лили – пугающим, но предсказуемым в своей иррациональности. Днем же жизнь текла своим чередом: солнце палило, газон зеленел, Майкл стриг, Эмили молчала. Но вскоре произошло то, что пробило брешь в этой хрупкой плотине повседневности и выпустило наружу холодный поток настоящего страха.
Пропала Тень.
Черная, как разлитые чернила, кошка Лили, существо столь же неуловимое и загадочное, как и её имя. Тень не была ласковой в обычном понимании – она редко мурлыкала, не любила сидеть на руках, но её тихое присутствие было неотъемлемой частью дома. Она появлялась и исчезала с призрачной грацией, материализуясь из полумрака коридора или из густых зарослей сирени под окном Лили. Её зеленые, как фосфоресцирующие осколки стекла, глаза следили за миром с невозмутимым спокойствием существа, знающего больше, чем показывает. Для Лили она была не просто питомцем, а молчаливым конфидентом, единственным в этом доме, кто, казалось, не был захвачен паутиной лжи и недомолвок.
Сначала её отсутствия не заметили. Тень часто уходила на несколько часов, исследуя свои кошачьи владения – соседские дворы, заросли за домом, примыкающий к участку лес. Но когда прошел день, а потом и вечер, а миска с молоком на кухне осталась нетронутой, Лили забеспокоилась. Она обошла весь дом, заглядывая под кровати, в шкафы, в любимые укромные уголки Тени. Пусто.
– Мама, ты не видела Тень? – спросила она у Эмили, сидевшей с книгой в гостиной.
Эмили подняла голову, в её глазах отразилась тревога дочери.
– Нет, милая. Может, загулялась? Вернется. – Но в её голосе не было уверенности.
Лили позвала кошку с крыльца, её голос дрожал и терялся в густом вечернем воздухе. Она обошла дом кругом, заглядывая под кусты, под машину Майкла, стоящую на подъездной дорожке. Тишина. Лишь назойливый стрекот цикад и тяжелый запах перегретых цветов.
За ужином Лили почти не притронулась к еде. Она сидела, уставившись в тарелку, и её плечи мелко дрожали.
– Пап, Тень пропала, – сказала она наконец, обращаясь к Майклу.
Он медленно поднял голову от своей тарелки. Его лицо было непроницаемым, как всегда в последнее время.
– Кошки гуляют сами по себе, Лили, – произнес он ровным, безэмоциональным тоном. – Такое случается. Найдется.
– Но она никогда не пропадала так надолго! – воскликнула Лили, чувствуя, как к горлу подступает обида и страх. – Может, с ней что-то случилось?
– Не придумывай, – Майкл едва взглянул на нее и снова опустил взгляд в тарелку, словно обсуждение закончилось. – Обычная кошка. Вернется.
Его равнодушие было оглушительным. Не просто спокойствие, а полное, ледяное безразличие к переживаниям дочери, к судьбе существа, которое было частью их семьи. Словно Тень была не живым существом, а просто… вещью. Незначительной деталью в его упорядоченном мире, исчезновение которой не заслуживало внимания.
Лили не выдержала. Отодвинув стул с резким скрипом, она выбежала из-за стола, из дома, на задний двор. Слезы жгли глаза. Она побежала к лесу, туда, где кончался идеальный газон и начинался дикий, неухоженный мир деревьев и теней. Она звала кошку, её голос срывался. Она всматривалась в сгущающиеся сумерки, надеясь увидеть знакомый черный силуэт, зеленые искры глаз.
И тогда она увидела его. У самой кромки леса, там, где земля была влажной и темной от тени деревьев, на спутанной траве лежал маленький красный ошейник. Её пальцы узнали его прежде, чем глаза успели сфокусироваться. Серебряный колокольчик, который всегда тихонько звенел при каждом движении Тени, теперь молчал. Ошейник был расстегнут, но пластиковая застежка была странно изогнута, словно её не расстегнули, а сорвали с силой.
Лили подняла ошейник. Он был холодным и немного влажным от росы. Она стояла на границе двух миров – идеального, ухоженного двора и темного, таинственного леса. И пропажа Тени, этот маленький, молчащий ошейник в её руке, ощущалась как зловещий знак, как еще одно подтверждение того, что граница эта становится все более проницаемой, что тьма из леса – или из глубин её собственного дома – протягивает свои невидимые пальцы, забирая то, что ей дорого. Лес за её спиной молчал, храня свою тайну, но Лили вдруг с ужасом поняла, что больше не хочет её разгадывать. Она хотела только одного – чтобы этот кошмар прекратился. Но он, казалось, только начинался.
Часть 6
В ту ночь Лили почти не спала. Шёпот в стене то затихал, то возвращался неумолимой волной, не давая погрузиться в забвение. Когда бледный рассвет наконец просочился сквозь жалюзи, окрасив комнату в холодные серые тона, она чувствовала себя разбитой и опустошенной. Тихий гул прекратился с первыми лучами солнца, словно испугавшись света, но ощущение его незримого присутствия впиталось в сами стены.
Она встала с кровати, подошла к столу, заваленному бумагой, карандашами, тюбиками с краской. Её убежище, её способ справиться с миром, который становился все более странным и непонятным. Обычно рисование успокаивало её, позволяло выплеснуть эмоции на бумагу, придать им форму, а затем отстраниться. Но в последнее время её рисунки сами стали источником тревоги.
Она взяла один из последних листов, начатый вчера днем, еще до того, как пропала Тень. На нем был изображен их дом. Но не тот идеальный, сияющий белизной дом с Кленовой улицы. А его темный двойник, искаженная, больная версия. Линии были резкими, нервными, перспектива нарушена, словно дом кренился, готовый обрушиться под собственной тяжестью. Сайдинг казался облезлым, окна – пустыми глазницами, смотрящими с невыразимой тоской или затаенной угрозой.
Но самое жуткое было не это. Из земли вокруг дома, из-под пресловутого идеального газона, прорывались толстые, черные корни. Они были похожи на вены, на скрюченные щупальца, на костлявые пальцы мертвеца. Они оплетали фундамент, взламывали бетон, обвивали стены, прорастали сквозь оконные рамы, стремясь поглотить дом целиком, утащить его под землю. Казалось, сам дом был живым, но больным, зараженным чем-то темным, ползучим, идущим изнутри или снизу.
А рядом с домом, у самого края листа, была изображена фигура человека. Нечеткая, почти силуэт. Фигура была наполовину погружена в землю, в ту же черную, корневую массу, что оплетала дом. Было неясно, закапывается ли этот человек сам, с каким-то отчаянным, методичным упорством, или его неумолимо затягивает вниз разверзшаяся почва. Лицо фигуры было неразличимо, стерто, превращено в темное пятно. Но что-то в осанке, в наклоне головы, было смутно знакомым. Что-то неуловимо напоминало отца.
Лили смотрела на свой рисунок, и по её спине снова пробежал холодок. Она не помнила, как именно пришла к этому образу. Пальцы словно сами водили карандашом, подчиняясь не её воле, а какому-то подсознательному импульсу, тому самому смутному страху, который поселился в ней. Этот дом, пожираемый корнями, эта фигура, уходящая под землю… Это было не просто отражение её тревог. Это ощущалось как… предчувствие. Как пророчество, нацарапанное углем на бумаге.
Она перевернула лист. На обратной стороне, в самом низу, были написаны два слова. Она не помнила, когда написала их. Они были выведены мелкими, дрожащими буквами, почти неразборчиво, словно она боялась их написать, боялась придать им форму, закрепить на бумаге.
Он копает.
Два слова. Простые, но от них веяло могильным холодом. Кто копает? Отец? Фигура на рисунке? Или что-то иное, безымянное, скрывающееся под землей, под идеальным газоном, под фундаментом их дома? Лили быстро спрятала рисунок под стопку чистых листов. Ей вдруг стало не по себе от собственного творения. Словно она не нарисовала его, а подсмотрела. Подсмотрела что-то, чего не должна была видеть. И теперь это знание, это видение, поселилось в ней, как еще один тихий, тревожный шёпот.
Часть 7
Ужин в тот вечер был пыткой натянутой вежливостью. Эмили постаралась приготовить любимое блюдо Майкла – запеченную курицу с розмарином и чесноком. Аромат, наполнявший кухню и столовую, должен был бы создавать уют, но вместо этого он лишь подчеркивал царившую за столом напряженную, звенящую тишину. Они сидели втроем – Майкл во главе стола, Эмили напротив него, насколько позволяло кресло, Лили сбоку, между ними. Фарфоровые тарелки с золотым ободком, начищенные столовые приборы, салфетки, сложенные аккуратными треугольниками – все атрибуты нормальной семейной трапезы были налицо. Но сама семья словно распалась на три отдельных острова, разделенных невидимыми проливами молчания и затаенного страха.
Стук вилок и ножей о тарелки казался неестественно громким в этой тишине. Лили ковыряла вилкой золотистую корочку курицы, не поднимая глаз. Она почти не ела с тех пор, как пропала Тень, и её бледное лицо с темными кругами под глазами выдавало бессонные ночи и постоянную тревогу. Эмили пыталась поддерживать видимость разговора, задавала Майклу дежурные вопросы о работе, Лили – об уроках (хотя какие уроки летом?), но её слова падали в пустоту, не находя отклика. Майкл отвечал односложно, «нормально», «ничего нового», не отрываясь от еды, а Лили лишь пожимала плечами или тихо бормотала что-то невнятное.
Тишина сгущалась, становилась вязкой, как остывающий кисель. Казалось, можно было почувствовать её физически – давление на уши, тяжесть в груди. Эмили чувствовала, как напряжение нарастает, как невидимая пружина сжимается все туже. Она бросила быстрый взгляд на Майкла. Он ел методично, аккуратно отделяя мясо от костей, его движения были точны и лишены всякой поспешности. Но что-то в его позе, в том, как он держал вилку, было чужим, словно за столом сидел андроид, имитирующий человеческую трапезу.
