Рассказы по истории Древнего мира

Затем шли девы в высоко опоясанных хитонах[110], несли на головах священные дары: высокие сосуды, ларцы с драгоценностями, складные сиденья из черного дерева и слоновой кости для богов и богинь – черные предназначались подземным богам, белые – небесным. Молодые служители в белых хитонах, подпоясанных красными платками, вели откормленных белых быков с позолоченными рогами и лентами на могучих шеях, а также белых овец. Все эти животные будут принесены в жертву Афине, и их мясом будет угощена вся община. Люди разделят пир вместе со своей покровительницей. Не успела улечься пыль от копыт и копытец, как показались музыканты с украшенными лентами трубами и флейтами. Они поднесли их к губам, и священная мелодия наполнила сердца афинян молитвенным экстазом, казалось бы приблизив их к великой богине. За музыкантами потянулись седобородые, седоголовые, но еще бодрые и красивые для своего возраста старцы. Это были участники боев с персами, бессильные свидетели того, как Ксеркс, захватив Акрополь, предал его огню. Старцы размахивали оливковыми ветвями. И люди в толпе, приветствовавшей процессию, плакали от радости. Довелось все-таки участникам боев при Марафоне, Саламине, Платеях дождаться восстановления Акрополя, да и какого! Акрополь, разрушенный персами, стал неизмеримо богаче и краше.

Но что это за мерные звуки? Стук копыт. Показались всадники, по четверо в ряд, на белых породистых конях. Толпу охватило ликование! Конница Афин! Ее слава! Афиняне знали каждого из наездников. В первой четверке был Алкивиад, племянник и воспитанник Перикла. У него были лучшие кони, лучшие перепела[111], и за что бы ни брался, он одерживал победу.

Статуя Афины Воительницы на афинском Акрополе. Реконструкция

Через монументальные мраморные ворота – Пропилеи – праздничная процессия вступила на Акрополь. Мимо уходящей в небо статуи Афины-Воительницы она прошла к сверкающему мрамором Парфенону. Огибая его, участники процессии любовались рельефами на фризе. Там были изображены такие же Панафиней. Их участники и участницы были изваяны из мрамора Фидием и его учениками. Им суждено славить Афину не год, не несколько лет и даже не десятилетия, а века или, может быть, даже тысячелетия, пока твердый камень не превратится в пыль.

И вот процессия вступает в храм. Видящие богиню впервые падают ниц, ослепленные твердостью ее взгляда и блеском ее одежды из чистого золота. Богиня стоит, опираясь на щит. Не в силах отвести взгляд от лица богини, они не обращают внимания на изображения, покрывающие щит. Но вот эта кучка людей, прижавшихся к колоннам, кажется, уже побывала в храме не раз. Они перешептываются. «Видишь этого воина в шлеме? Ведь это лицо Перикла. А этот лысый старец с молотом? Конечно же, это Фидий». – «Кощунство».

Перикл и Фидий, стоящие неподалеку, слышат этот шепот. Пусть шипят недруги! Такого храма не знал мир. И снова по всему городу ликующе звучат имена: «Перикл и Фидий!», «Фидий и Перикл!».

Фундамент демократии заложил Солон. Клисфен его укрепил. Перикл и Фидий воздвигли на этом фундаменте великолепный храм, памятник демократии…

– Фидий, пора! – послышался голос. – Скоро рассвет, и в тюрьме тебя могут хватиться.

– Иду, Геродор, – ответил Фидий.

И вот они вновь шагают рядом, учитель и ученик. Но память, которой Фидий дал волю, не отпускает. И он уже не в Афинах, а в Олимпии. Пустырь за священным участком, искры от костра летят в ночное небо, и кажется, что там становится больше звезд. У него здесь еще нет учеников. Геродор был первым. В ту ночь его привел отец, объяснив, что он кормчий и не может взять мальчика в море, а мать умерла несколько месяцев назад. Утром он сказал Геродору:

– Покажи, что ты умеешь.

Мальчик вылепил из глины бегущую лисицу.

– Неплохо! – похвалил Фидий и добавил: – Я буду тебя учить.

Потом появились другие ученики, но Геродор оставался самым любимым и способным. У них появилась мастерская с огромным котлом посередине[112]. В тот день, когда они завершили модель статуи Зевса из глины и воска, пришла весть о гибели корабля Аполлония, отца Геродора. Мальчик заменил старому ваятелю сына.

О, как странно смешивает завистливая судьба радость с горем! Они только закончили работу над мраморной головой Зевса, как пришло письмо из Афин с сообщением, что его, Фидия, обвиняют в краже государственного золота, предназначенного для одеяния богини. Фидий сразу же понял, что, обвиняя его, хотят нанести удар Периклу, и, бросив все дела, стал собираться в дорогу.

О, как умолял его Геродор остаться!

– Подумай, учитель, – говорил он, показывая на уже готовую мраморную модель головы Зевса, – кто, кроме тебя, сможет воплотить твой замысел в слоновую кость и золото? Твоя статуя должна украсить храм общеэллинской святыни в Олимпии.

– Но я афинянин. Моя родина грозит мне бесчестием. Если я не явлюсь, меня объявят вором. И сможет ли вор работать над статуей отца богов?!

– Но там на тебя набросятся недруги. Я слышал, что обвинителем стал твой бывший ученик Менон.

– Он хотел быть моим учеником, но им не стал, – отозвался Фидий. – Я отослал его за неспособность.

– Но такие ничтожества более всего опасны, – проговорил Геродор. – Враги будут тебя терзать, как злобные псы. Вправе ли ты сам подставлять себя этой своре? Ведь ты слава всей Эллады!

– Кончим об этом, – сурово проговорил тогда Фидий. – Я знаю твою преданность. Твои доводы разумны. Но я – заложник Афин. Если я не вернусь, тень падет не только на меня, но и на моего друга Перикла.

Случилось то, что предрек Геродор. Разве можно оправдаться перед людьми, ослепленными ненавистью?

Пятьсот гелиастов[113], разбиравших донос ничтожного сикофанта[114], якобы наблюдавшего, как Фидий, садясь в Пирее на корабль, сгибался под тяжестью золота, видели в исполнении своих обязанностей средство удовлетворить страсти и предрассудки. Доказательством вины Фидия было для них уже то, что он отправился в Олимпию, во враждебный Пелопоннес. Им ничего не говорило то, что Фидий был приглашен украсить общеэллинское святилище. Им неважно было, что обвинение сразу же было опровергнуто: ведь Перикл, хорошо знавший своих сограждан, посоветовал в свое время другу сделать золотые части статуи съемными, и, когда перед ними было взвешено снятое с тела богини золото, все увидели, что все 40 талантов металла на месте. И все равно процесс длился еще целый месяц. Сначала обвинители принялись говорить о краже слоновой кости, но, когда и это обвинение было отметено, судьи приговорили его к тюремному заключению за святотатство. «Он оскорбил Владычицу, – говорилось в судебном постановлении, – изобразив на ее щите Перикла и себя самого».

Фидий был убежден, что судьи оттягивали время, выдвигая одно обвинение за другим, ибо получали за каждое заседание по два обола. Деньги доставались без труда. Можно было не долбить каменистую землю, не раздувать горн, не бить молотом. Два обола только за то, чтобы сидеть, слушать и голосовать. «Значит, Перикл ошибся, платя за участие в работе совета и заседания в суде? – мучительно думал Фидий. – И лучше было бы, если бы право суда принадлежало знатным? Но ведь и их можно было подкупить: недаром ведь триста лет назад поэт Гесиод назвал судей-аристократов «пожирателями подарков».

В памяти внезапно возник образ Афины, его Афины, украсившей самый прекрасный храм Акрополя. Не будь закона Перикла о двух оболах за участие в суде, не было бы Парфенона… Как странно сцеплены в судьбах смертных факты и события, казалось бы не имеющие между собой ничего общего. Два липких обола, назначенные каждому из этих бедняков, чтобы они могли оторваться от своих дел и заседать в суде, и храм из сверкающего мрамора; статуя богини в золотой одежде и несправедливый приговор, бросивший его в тюрьму… Перикл, отец демократий, не мог ничем помочь своему другу. Созданная им система обратилась против него самого. Первого стратега обвинили во всех бедах и неудачах, обрушившихся на государство. Сначала осудили его учителя Анаксагора, величайшего из мудрецов, первого, кто выдвинул принципом устройства вселенной не волю богов, не случай, а разум. Анаксагора обвинили в том, что он считал солнце не богом, а огромной раскаленной массой. Философ был приговорен к смерти заочно и погиб бы, если бы ему не удалось бежать. А его, Фидия, приговорить к смерти им не удалось, но они хотели подослать убийцу в тюрьму и не просто отравить его, но обвинить в отравлении Перикла, будто бы испугавшегося, что ваятель знает что-то позорящее первого стратега. О, подлецы… Если бы не Геродор, узнавший об этих планах…

Фидий остановился и обнял Геродора.

– Спасибо тебе, мальчик. Нет, страшна была не смерть… О боги! Где же справедливость!

– Идем быстрее, учитель. Я уже вижу корабль. Нас ждут.

Корабль быстро бежал по утренней, окрашенной розоперстой Эос волне. На кормовом весле был Геродор, сын Аполлония. Фидий держался за плечо ученика. Борей растрепал его седые космы. Скреплявшая их повязка улетела за борт.

– Ты слышал, учитель? – спросил Геродор, не поворачиваясь. – Демос даровал подлому сикофанту Менону свободу от всех повинностей и приказал стратегу заботиться о его безопасности. Не помогло. Этой ночью кто-то его убил.

Фидий ничего не ответил. Может быть, он не слышал этих слов. Или ему было уже безразлично это новое проявление ненависти демоса к нему, и его не радовало, что доносчик наказан по заслугам. И его не интересовало, каким образом Геродор узнал об убийстве Менона, если был всю ночь с ним, Фидием! Или он был настолько недогадлив, что не понял, что голосом совы в полночь кричал человек. А может быть, он все это понял, но ему было не до всех этих мелочей. В его глазах вставал величественный облик Зевса Олимпийского, вытеснив из памяти Афину, рожденную из головы Зевса.

Чудо на Капитолии

Знаменитая бронзовая волчица, сохранившаяся до нашего времени, – творение неизвестного этрусского мастера. Фигурки младенцев Ромула и Рема не сохранились и были добавлены в эпоху Возрождения.

Вел стремительно поднимался по склону Капитолия. На его некрасивом угловатом лице с желтоватым оттенком кожи резко выделялись глаза, внимательные и одновременно насмешливые. Иногда он нетерпеливо взмахивал руками, словно желал сбросить с плеч невидимую тяжесть.

После бессонной ночи воздух бродил, как молодое вино, и он вспомнил, как его старый учитель в теперь уже разрушенных Вейях наставлял его: «Работай хоть до упада, но решай на свежую голову!» Да! Да! Целые нундины не хватало именно свежей головы и свежего взгляда.

Отсюда уже виден Тибр. Вот там, где изгиб, течение выбросило корзинку с младенцами. На месте Форума зеленели болотца, окруженные кустами. Сквозь них продиралась волчица, преследуемая собачьим лаем. Псы пастухов не подпустили ее к загону с овцами, и ей оставалось надеяться лишь на падаль, какую могут выкинуть на берег вздувшиеся мутные воды. И вот она услышала детский плач. Она остановилась и повернула голову. Но как? Как изобразить этот поворот – нет, не только головы, но и колеса Фортуны. Ведь не услышь волчица плача младенцев, не Рим, а Вейи правили бы Италией. Здесь бы осталось болото и квакали бы не римляне, а лягушки.

Римская монета с изображением Капитолийской волчицы. Около 264–255 гг. до н. э.

Всю ночь он пытался поймать это движение, этот ускользающий образ. Он ходил из угла в угол по мастерской, но ничего не выходило. Хоть вой на луну. Вот младенцы удались сразу. Но кому нужны эти сосунки без волчицы? Может быть, все дело в том, что он никогда не видел зверя вблизи? Однажды на него напала волчья стая, но он тогда меньше всего думал о том, как выглядят эти звери вблизи. И вот теперь он узнал, что сенат решил ознаменовать день рождения Рима установлением клетки с живой волчицей. Но еще до того изваяние волчицы с младенцами Велу заказал один из римских ценителей его мастерства, считавший себя потомком Ромула.

«Хороша же римская благодарность! Волчица вскормила основателей города, а ее дочь, внучку, правнучку лишили свободы и выставили напоказ перед римскими бездельниками. Насколько же звери благороднее и благодарнее людей».

Еще издали Вел увидел толпу, окружившую клетку. Подростки и взрослые пялили глаза на зверя и обменивались мнениями.

– Смотри, как бегает, – говорил один мальчишка другому. – И глаза какие злющие.

Другой, подойдя поближе, просунул между прутьями палку. Волчица остановилась и резко повернула голову.

– Вот! – воскликнул Вел и, обернувшись, побежал вниз по склону.

Никто в толпе его не заметил.

На заре, когда зеваки вновь явились на Капитолий, волчицы в клетке не оказалось. Вместо нее там находилось терракотовое изображение животного с двумя человеческими младенцами.

Жрец, спустившийся со ступеней храма, во всеуслышание объявил это великим чудом, после чего сенатом было вынесено решение поручить отлив по глиняной модели точно такой же скульптурной группы из бронзы и водрузить ее на том же самом месте.

В пестром портике

Паррасий – известный греческий художник, живший в Афинах между 440 и 390 гг. до н. э. Эпизод, положенный в основу рассказа, сохранился у поздних авторов.

Капитолийская волчица

Фокион увидел его сразу, как только вступил в помещение, где много лет обучал афинских мальчиков. Человек лежал на полу, у самой кафедры, лицом вверх. Это был дряхлый старик с изможденным лицом. Редкие седые волосы слиплись от пота. Хитон, покрывавший тощее тело, весь в дырах. Приглядевшись, Фокион различил рубцы от бичей и ожоги на руках и ногах незнакомца. Конечно, это раб, бежавший от жестокого господина. Наверное, он надеялся найти защиту в храме, но силы изменили ему, и он заполз в школу. Хорошо, что еще ранний час и нет учеников. Надо дать этому несчастному воды и указать дорогу к храму.

Фокион наклонился к рабу, чтобы помочь ему подняться.

– Чей ты? – спросил он.

– Паррасий, – прохрипел старик. – Художник Паррасий. Вот, вот… – Он показывал на следы от ожогов и рубцы.

«Так вот оно что, – подумал Фокион. – Значит, это Паррасий пытал старика. Но зачем?»

Фокион усадил раба спиною к кафедре и взял с пола амфору. Вода в бассейне, недалеко. И Фокион сделал знак, что скоро придет.

Когда он вернулся, раб лежал на спине с запрокинутой головой. Фокион приложил ладонь к его груди. Сердце не билось.

Весь день учитель был рассеян, не замечал проделок своих питомцев. А они, как всегда, были изобретательны на шалости. Недаром в Афинах говорят: легче выдрессировать дикого зверя, чем обучить мальчишку. В портике двадцать сорванцов, и каждый норовит придумать такое, чтобы казаться героем. Но сегодня учитель забыл о своей трости, обычно гулявшей по пальцам непослушных.

Фокион знал Паррасия, сына Эвенора. Художник часто прогуливался под платанами агоры и, случалось, заходил в школу, чтобы послушать, чему учат маленьких афинян. На нем был всегда щегольский, расшитый золотом гиматий, который он высоко подпоясывал по ионийской моде. Волосы тщательно завиты. В дни праздников их покрывал знаменитый золотой венок.

Кто в Афинах не знал его историю! Однажды прославленный художник Зевксис принес в портик свою новую картину, изображавшую голубей на черепичной кровле. Голуби казались живыми. Вот-вот взмахнут крыльями и поднимутся в воздух. Среди восхищенных зрителей находился и Паррасий, тогда еще молодой, никому не известный живописец. Зевксису показалось, что в помещении недостаточно светло, и он подошел к колонне, у которой стоял Паррасий, чтобы отдернуть занавес. И тут только заметил Зевксис, что занавес нарисован на деревянной доске, нарисован так искусно, что его не отличить от настоящего. Это была картина Паррасия. При всех Зевксис обнял молодого художника и подарил ему золотой венок – свою награду за «Голубей». Так к Паррасию, сыну Эвенора, пришла слава, а по пятам за ней поспешило богатство.

– Неужели этот любимец богов оказался негодяем – замучил несчастного старика? – размышлял учитель. – Закон разрешает пытать рабов, чтобы добывать у них показания для судей, если господина подозревают в каком-либо преступлении. Ведь свидетельства человека, раздираемого бичами или растягиваемого колесом, считаются более вескими, чем добровольные признания. Но Паррасий не был под следствием. Зачем же ему понадобилось превращать свой дом в камеру пыток? – думал Фокион. – Конечно, кто не наказывает своих рабов! Но убивать их запрещено законами божескими и человеческими.

Шло время. Фокион начал забывать о взволновавшем его происшествии. Да и самого Паррасия он долго не встречал. Одни говорили, что художник заболел, другие – что он дни и ночи работает над какой-то картиной, которой хочет потрясти Афины. Вскоре слухи стали более определенными: Паррасий заканчивает картину «Прикованный Прометей» и вскоре покажет ее народу. Проступок Паррасия теперь казался Фокиону не таким уж страшным. Наверное, раб совершил какое-нибудь преступление, за что и был наказан по заслугам. Человек, решивший воплотить в красках образ Прометея, не может быть подлецом.

Прометей был любимым героем Фокиона. Когда старый учитель рассказывал о нем своим ученикам, он весь преображался: глаза его загорались, в голосе появлялись незнакомые нотки.

– Прометей – величайший из благодетелей человечества! – говорил он притихшим ученикам. – Правда, он не задушил Немейского льва и не победил Лернейскую гидру. Но он сделал большее: он пожертвовал собою для блага людей.

В то утро, когда новая картина Паррасия должна была быть выставлена на публичное обозрение, Фокион отменил занятия.

Радость мальчишек была неописуемой. В одно мгновение они оказались на агоре, и Фокион повел их к Пестрому портику, где была выставлена картина Паррасия.

Пестрый портик был полон людей. Прикрепленная к колоннам картина еще закрыта полотном. Все ждали художника. Свое новое творение покажет народу сам прославленный Паррасий. А вот и он, как всегда роскошно одетый, в щегольских сандалиях с серебряными пряжками, с золотым венком на голове. У художника красивое выхоленное лицо. Да, этот человек сроднился со славой.

Медленно и торжественно приподнял Паррасий полотно. Показались обнаженные ноги, мощное туловище Прометея и изможденное лицо – лицо страдальца. Высокий лоб испещрен морщинами. Губы сжаты.

Фокион вздрогнул. На него смотрел тот самый раб, который умер у кафедры. В глазах у Прометея сквозили ужас, боль и еще что-то, чему Фокион не мог сразу дать название. Учитель понял, почему художник пытал своего раба. Он стремился правдивее изобразить страдания Прометея. Раб был натурщиком.

Видимо, в толпе не оказалось тех, кто являлся завсегдатаями Пестрого портика и считал себя ценителями искусства. Никто не выражал восхищения вслух. Все молчали, рассматривая прекрасно выписанные детали картины. И тогда в тишине прозвучал голос Фокиона:

– Идемте отсюда, дети! Картина эта не может научить вас добру. Она написана кровью и окроплена слезами. Живописец пытал человека, чтобы правдивее передать муки Прометея. Но разве таким живет в нашей памяти Прометей? В этом образе нет ни любви к людям, ни возвышенного страдания. Взгляните в эти глаза! Видите, в расширившихся зрачках застыли ужас и недоумение? Да, недоумение! Человек, который здесь изображен, умер в нашей школе, так и не поняв, почему его пытают.

Паррасий, ожидавший услышать похвалы и одобрения, оторопело смотрел на Фокиона, осмелившегося порочить его творение из-за ничтожного раба, купленного за несколько драхм.

– Не слушайте этого глупца! – воскликнул Паррасий, обернувшись к толпе, обступившей его картину. – Это был раб и варвар! Вы слышите, граждане, – варвар и раб!

– Всю жизнь я учу детей на агоре, – продолжал Фокион. – Пусть это не принесло мне золотого венка. Но я знаю, что люди верят мне, старому учителю, и никто из вас не называл меня лжецом. Скажите вы, мои ученики, разве Прометей дал божественный огонь одним эллинам? Разве он не облагодетельствовал варваров и все человечество? Вспомните ту сцену у Эсхила, когда исполнители воли Зевса Власть и Сила подводят к утесу пленного Прометея. Вот они заставляют Гефеста приковать его руки и пронзить грудь железным острием. Не просит о милости страдалец, не сожалеет о том, что совершил вопреки воле Зевса. Из его уст вырываются гордые слова, он вспоминает о своих заслугах:

В мастерской художника. Роспись античного саркофага

…Раньше людиНе строили домов из кирпича,Ютились в глубине пещер подземных,бессолнечных,Подобно муравьям.Я научил их первой из наук,науке чисел и грамоте,Я дал им и творческую память,матерь муз.И первый я поработил ярмуживотных диких,Облегчая людям тяжелый труд.Я научил их смешивать лекарства,Чтоб ими все болезни отражать!

Вы слышите! Это все сделано для людей, а не для эллинов или варваров!

– Он выжил из ума! – закричал исступленно Паррасий. – Какой-то жалкий учитель берется судить о служителях муз! Что он понимает в искусстве? Какое ему дело, как создавалась моя картина и кто был натурщиком? Взгляните на лицо моего Прометея! Обратите внимание на живость глаз. Кому еще так удавалось передать страдание? Знатоки скажут: Паррасий, ты превзошел самого себя!

Люди молчали. Но в этом молчании таилось что-то враждебное Паррасию. И он почувствовал это.

– Идемте, дети, – сказал Фокион. – Этот человек не художник. Художник и в жизни должен быть Прометеем. Его сердце должно истекать кровью при виде зла и несправедливости. Он не опустит головы перед Властью и Силой. Не тщеславие и жажда почестей должны двигать им, а любовь к человеку. Только тогда внутренним взором, а не со стороны увидит, почувствует он муки титана и сумеет рассказать о них людям.

Учитель повернулся. Толпа почтительно расступилась, чтобы пропустить его и детей. А когда он был уже у выхода, все последовали за ним. Это были люди, читавшие Эсхила, и те, которые, может быть, и не слышали о нем, – воины и ремесленники, разносчики воды и матросы. Это были граждане Афин, знавшие, что не только в великих сказаниях старины надо черпать примеры благородства и мужества.

Люди выходили наружу, где шумела агора, где сияло солнце, освещая камни древнего Акрополя и поднятое к небу острие копья Афины Паллады.

Гиганты и боги

Утвердившись на троне, молодой царь Пергамского царства Митридат VI Евпатор, будущий великий противник Рима, инкогнито совершил странствие по завоеванной римлянами части Малой Азии, чтобы лучше подготовиться к схватке. Главной целью путешествия был Пергам, столица римской провинции Азия.

Гелиос пылал гневом. Казалось, он не желал простить смертным, что они приносят жертвы другим богам, и ревниво осыпал землю тысячью огненных стрел. Пергамцы скрывались от них под черепичными крышами, мраморными кровлями портиков, кронами деревьев. Гнев Гелиоса не остановил лишь двух путников, терпеливо поднимавшихся в гору. Может быть, у них не было в нижнем городе пристанища? Или дела не допускали промедления?

На одном была хламида из тонкой милетской шерсти, выдававшая в нем человека богатого и независимого. Другой, в коротком грубом плаще, какие носят обычно рабы, шагал впереди. За его плечами болтался кожаный мешок. В правой руке был кувшин с узким горлышком для вина или воды. Он помахивал им, не замечая, что капли влаги выливаются наружу и тотчас же испаряются на раскаленных камнях.

– Эй, Гнур! – крикнул первый.

Митридат обернулся. За месяцы странствий по городам и селениям Азии он привык к своему новому имени и к роли раба знатного господина. Он принял чужое имя и переменил одежду, чтобы обойти страну, подвластную римлянам. Подобно похитителям золотого руна, они засеяли ее зубами дракона. И вот уже вздымается земля. Семена ненависти прорастают щетиной копий.

Азия жила в предчувствии грозных событий. Какие-то странники, переходя из города в город, рассказывали о страшных знамениях: в святилище Артемиды Эфесской, восстановленном после пожара, мыши изгрызли золотое одеяние богини. Для объяснения этого чуда не надо было обращаться к халдеям. Кому не известно, что богатства Азии также расхищаются римлянами? В многолюдном Милете средь бела дня орел разрушил воронье гнездо на платане, посаженном, по преданию, Антигоном. Смысл и этого знамения был ясен, так как орел показался с восточной стороны горизонта.

Гигантомахия. Фрагмент фриза Пергамского алтаря. II в. до н. э.

Все объединилось в ненависти к пришельцам из Рима, но сами они этого, кажется, не замечали. По-прежнему сенаторы, окруженные свитой, посещали театры и гимнасии. Так же как и раньше, римские всадники собирали подати. На гладко выбритых лицах то же спокойствие, та же надменность. Склоненные головы и согнутые спины они сочли залогом вечной покорности, не разглядев злобы в опущенном взгляде. Они поверили, что Азия, привыкшая подчиняться царям, смирилась и с их господством.