Полная версия
Конечно, особисты были не дураки и техника проверялась. Но не вся и не всегда. Попробуй проверить всю технику целой армии! Несколько тысяч боевых машин! Не считая походных кухонь, грузовиков, автобусов и штабных легковушек, которые тоже нередко имели двойное дно.
Так что этот «уазик», похоже, бегал по тем же дорогам, что топтал когда-то Соломатин.
Конечно же он его купил. И в любой «гробильной» «командировке» они были неразлучны. Правда допотопное, еще «волговское» сердце «уазика» все чаще и чаще давало сбои, но Соломатин всё равно не хотел расставаться с машиной – она его устраивала полностью. Плевать на мотор, главное двойное дно. Штука, надо признать, крайне полезная, а где-то и вовсе незаменимая.
* * *
Через час «уазик», весело урча мотором, бодро катил по залитому солнцем Симферопольскому шоссе.
Хорошая погода всегда настраивала Потапова на мажорный лад, и он уже начал жалеть, что не взял с собой в дорогу пару-тройку бутылочек пивка. С пивком, как говорится, любая дорога не дорога, а прогулка.
– Давай, за Подольском пива возьмем, – предложил он, – ехать долго…
Его прервал судорожный кашель мотора, после чего наступила мертвая тишина; «уазик» вяло съехал на обочину, противно скрипнул тормозами и остановился.
– Я же говорил, что он ломается! – Соломатин долбанул кулаком по рулю. – Сиди теперь и кукуй до ночи!
– Что, так серьезно? – Потапов вылез из машины.
– Да хрен его знает! Может и серьезно,
– Тогда давай на буксир и обратно.
– Ну уж нет, – Соломатин напялил на себя старую гимнастерку без рукавов и решительно, словно дрессировщик крокодилов, рывком открыл капот. – Возвращаться нельзя – плохая примета.
– А ты починишь? – спросил Потапов с интересом наблюдая, как Соломатин, встав на бампер, погружается в моторный отсек.
– А куда нам деваться? Починю, – Соломатин почти лег на двигатель, снаружи остались только его ноги. Со стороны было похоже, что «уазик», широко распахнув пасть, заглатывает своего хозяина.
– Ну точно! – донесся радостно-злой голос. – Бензонасос, мать его!
– Это надолго? – Потапов с тоской посмотрел вслед проносящимся мимо них автомобилям.
Вместо ответа Соломатин разразился такой витиеватой матерщиной, из чего Потапов заключил, что застряли они надолго.
* * *
«Нет, уж, дорогие мои», лицо Чернова скривилось в презрительной улыбке, «я в ваши игры больше не играю. Хватит! Всю жизнь только и делаю, что свою задницу под пули подставляю и ради чего?»
Он с тоской посмотрел на пустую бутылку и настроение, и без того поганое, стало еще хуже.
Старые, мерно тикающие часы испуганно пробили час.
Два часа, с момента заступления на дежурство, Чернов пил и не пьянел. Так с ним уже бывало в Чечне. Пытаясь залить водкой очередной кошмар, он только больше мрачнел, оставаясь при этом безнадежно трезвым. Вот и сейчас: целый пузырь выдул и никакого эффекта, никакого облегчения…
Итак, решение принято. В Чечню он не едет. И не потому, что сдрейфил, нет, просто с какой стати он должен подыхать за чьи-то, принятые явно с тяжелейшего похмелья «судьбоносные» решения? И ладно бы эти решения высшего руководства касались увеличения надоев, сбора урожая или строительства дорог, но они касались жизней, десятков тысяч жизней. И как показало двухмесячное пребывание Чернова в Грозном, на эти жизни высшее руководство клало с прибором. Причем ежедневно, ежечасно и ежеминутно.
В январе 1995 года практически вся Объединенная группировка и лично Чернов, матерились так, как никогда в жизни. Он прекрасно помнил как воевала армия в Афганистане, хотя и там бардака и «косяков» хватало, но за это, как правило давали по шапке, срывали погоны, могли и под трибунал «накосячивших» командиров отдать. Но в Чечне бардак принял такой размах, общее руководство операцией было настолько бестолковым, что многие солдаты и офицеры задавались вполне резонными вопросами – а мы точно сюда воевать пришли или нас тупо сдают и предают свои же начальники, включая измученного нарзаном царя-теннисиста Елбона?
Во Вторую мировую войну Красная Армия грамотно штурмовала города, в кратчайшие сроки взяв отлично укрепленные Кёнигсберг и Берлин, но вошедшая в Грозный армия воевала так, как будто не являлась наследницей той армии-победительницы и понятия не имела о том, как надо воевать в городах. Приснопамятный «Новогодний штурм» превратился в почти безнаказанное избиение Майкопской бригады и Чернов только диву давался – как же можно так бездарно планировать и проводить операции? Столько ошибок не сделал бы даже зеленый лейтенант из «пиджаков», то есть студент с военной кафедры института. Таких чудовищных потерь, какие армия понесла всего за полтора новогодних дня 1995 года, она не несла полвека, когда добивала сильно огрызающийся вермахт в многочисленных фестунгах-крепостях, а затем штурмуя Берлин. А там и город был побольше и противник посерьезнее, как никак, кадровая опытнейшая армия, да ещё с танками, артиллерией и авиацией, а не иррегулярные чеченские формирования с гранатометами и стрелковкой, да ещё понятия не имеющие, как надо оборонять большие города. И как же им облегчили задачу по уничтожению вошедших в Грозный подразделение некие «стратеги», загнавшие в город колонны бронетехники с плохо сколоченными экипажами. Чернов результаты их «блестящей» штабной работы лично наблюдал на грозненских улицах, испытывая непреодолимое желание ущипнуть себя и проснуться, потому что увиденное казалось ему страшным, бредовым сном, а не реальностью.
Но увы, это была реальность.
Как и недавний майский, так называемый, «мораторий» на ведение боевых действий. Армия, обливаясь кровью, взяла все крупные населенные пункты в Чечне, выдавила боевиков в горы, казалось бы, до победы осталось всего полшага, но перепивший нарзана царь Елбон внезапно объявил мораторий, что позволило боевикам перевести дух. Армии приказали наступательных действий не вести, огня не открывать, в общем спустили ошарашенным солдатам и офицерам вполне конкретный «стоп-приказ».
В Москву, на юбилей Победы к Елбону приехали дорогие западные друзья, которых решено было не нервировать новостями из Чечни. Они должны были спокойно наслаждаться гостеприимством Елбона, попить с ним водки, дружески похлопать по плечу и выразить восхищение ходом демократических преобразований, полюбоваться прекрасными видами майской Москвы и парадом, а солдатам и офицерам в Чечне оставалось только бессильно скрипеть зубами, наблюдая как все их, оплаченные большой кровью труды, идут насмарку.
И вот после всего того, что Чернов видел и что пережил в первую командировку, после предательского моратория, ему сообщают, что надо опять отправляться на Кавказ наводить «конституционный порядок».
А почему он должен это делать? Потому что военный человек обязан выполнять приказы и не рассуждать?
Да хрен вам всем! Это слишком хорошо и удобно, иметь под рукой послушных, покорных исполнителей. Надо парламент из танков расстрелять – пожалуйста! Надо взять Грозный – да не проблема! Надо сдохнуть неизвестно за что – да ради Бога, всегда готовы! Армия превратилась в подтирку – правители гадят, а армией подтираются. Конечно, приятно, когда за тебя убирают твое же дерьмо, только вот не очень приятно, когда в тебя стреляют. И ладно, стреляли бы конкретно за дело, но ведь все эти войны, в которых участвовал Чернов лично ему были нужны так же, как корове седло.
Это сейчас только, видите ли, выяснилось, что Афганистан был ошибкой. Намолотили там трупов неизвестно сколько, не то полмиллиона, не то миллион, своих пятнадцать тысяч потеряли, а потом вздыхают – извините, дескать, ошибочка вышла, не надо нам было туда соваться. Не готов был феодальный Афганистан к социализму.
И Чечня, скорее всего, тоже окажется ошибкой. Впоследствии какой-нибудь сладкоречивый прощелыга, наверняка начнёт сокрушаться и заявлять, что решение чеченской проблемы лежало в плоскости дипломатии и не имело военного решения. Только кому от этого станет легче? Тем пацанам-срочникам, убитым и брошенным на расклев воронью? Или их матерям?
Долг, присяга? Да, раньше был долг, но он давно отдан, даже с процентами. А что касается присяги, то давно уже нет той страны, которой Чернов присягал. Сейчас и страна другая, и флаг другой, и герб, да и всё остальное тоже другое.
От мрачных мыслей его отвлек резкий телефонный звонок.
– Дежурный слушает, – скороговоркой пробормотал Чернов.
Звонили с КПП. Несмотря на час ночи, к Чернову, да, да, к нему лично, пожаловали гости.
– Кто такие? – строго спросил Чернов.
На другом конце провода некоторое время слышалась какая-то возня потом дежурный солдат запинаясь, неуверенно ответил:
– Генерал-майор Потапов и генерал-лейтенант Соломатин.
– Что?! – удивился Чернов.
– Так точно, генерал-май…
– Пропустить!
Выглянув в окно Чернов увидел, как во двор, лениво мазнув фарами по пустынному плацу въезжает армейский «уазик». Порычав какое-то время двигателем и пару раз моргнув фарами, прежде чем выключить их совсем, он замер перед входом в корпус. Две трудноразличимые в темноте фигуры вылезли из машины и не спеша поднялись на крыльцо.
* * *
– Затягивай туже! Еще туже, твою мать! – перекрывая автоматную трескотню орал Соломатин. Чернов, в каске налезшей на самый нос, изо всех сил затягивал жгут на ноге Потапова. Рваная, мокрая штанина, неправдоподобно белый, острый обломок кости, вылезший наружу, прямо из кирзы сапога – от всего этого Чернову было дурно. Сверху нависала многотонная туша бэтээра, сбоку шипел пробитый пулями пыльный разлапистый скат и со всех сторон истерично трещали автоматы. Откуда-то извне, прессуя воздух, вполз надсадный рев крупнокалиберного пулемета; на землю, в пыль, прямо перед носом Соломатина обрушился водопад новеньких, блестящих, словно елочные игрушки, гильз.
– Сорок седьмой, прием! – орал за Черновым радист. – Сорок седьмой, как слышите, прием!
Радист орал недолго: несколько пуль, противно визжа, раскрошили рацию у него на спине и, похоже, задели его самого, он повалился набок и спешно, загребая руками и ногами пыль заполз под бэтээр, испуганно бормоча:
– Ну не х… себе дела, ну дела, б.., ну дела…
– Вертушку вызвал, деловой? – крикнул ему Соломатин.
– Кажись, успел!
– Кажись, успел! – передразнил его Соломатин. – А если не успел?!
Глухой раскат танковой пушки они восприняли как праздничный салют.
– Наши! – радостно завопил радист с интересом разглядывая свои перемазанные в крови пальцы – Кровь! У меня кровь!
– Удивил, – отозвался Соломатин. – Повернись.
Радист послушно перекатился на другой бок, явив Соломатину мокрую, черную спину.
– Твою мать! Твою же в душу мать! – остервенело выругался Соломатин.
Потапов отрешенно наблюдавший за происходящим почему-то испугался, увидев стремительно промокающую гимнастерку радиста, хотя собственная изуродованная нога его не взволновала нисколько.
Ему повезло больше чем радисту. Несмотря на то, что два танка пытались сбить «духов» с гребня близлежащего холма ещё почти час, затем по холму ударили НУРСАми прилетевшие «крокодилы» и обработали его из пушек, он всё таки дождался «вертушку» и уже вечером того же дня лежал на операционном столе. Радиста, обмотанного окровавленным бинтом и укрытого куском брезента положили на дрожащий стальной пол вертолета, в ноги к Потапову, рядом с еще двумя такими же «двухсотыми». И пока Ми-8 тащил в своем чреве живых и мертвых солдат в знойном афганском мареве, Потапов тупо разглядывал выглядывающую из под брезента руку радиста, с бурыми пятнами крови и черными ногтями и постоянно задавал себе вопрос – почему он, а не я? Почему не я, а он? Почему…
* * *
– Ну, что, господин капитан, водочку пьянствуем? – приветствовал Чернова Соломатин.
– А вы, господа генералы, чего-то рано сегодня, – отвечал Чернов, – я вас раньше трех не ждал.
Они поочередно обнялись.
– Ты бы и нам чего-нибудь оставил – Потапов щелкнул по пустой бутылке. – Так вот гостей встречаешь?
– Водку организуем, – Чернов подвинул к столу два стула. На одном стуле висел короткий, десантный автомат со связанными изолентой рожками.
– Старая привычка? – кивнул Потапов на автомат.
– Нет, уже новая, – Чернов перевесил автомат на спинку своего стула.
– Чечня?
– Она самая, – Чернов снял телефонную трубку и набрал номер. – Кондратьев? Сидорчука ко мне, срочно. Что? Спит? Так разбуди!
Чернов убрал со стола пустую бутылку, вытащил из облезлого шкафчика два мутных граненых стакана, дунул в них на всякий случай и поставил на стол.
– Ну, рассказывайте, зачем пожало… – начал было Чернов, который сколько не пытался, так и не мог сам себе объяснить, чем вызвано появление старых сослуживцев в его части, да ещё в такое неурочное время, но тут открылась входная дверь и на пороге появился заспанный солдат, в трусах, майке, но в сапогах и почему-то с ремнем в руках.
– Вызывали, товарищ капитан?
– Вызывал. Вот что Сидорчук, ситуация такая – надо две бутылки и закуси какой-нибудь. Организуешь?
– Организую.
– Когда?
– Ща, пришлю салабона, – Сидорчук зевнул и почесал живот.
– Давай, ждем.
– Это кто? – удивленно спросил Потапов, когда дверь за Сидорчуком закрылась.
– Полковой барыга, – Чернов закурил.
– Срочник?
– Срочник, – подтвердил Чернов. – Но не простой срочник. Папа у него в Генштабе сидит, в управлении военного строительства, поэтому сынка никто не то что не трогает, а наоборот, чуть ли не пылинки с него сдувают.
– А может у него еще и девочками разжиться можно? – засмеялся Соломатин.
– Не исключено.
– Правда, что-ли?
– А ты думал? – Чернов повертел в руках пустой стакан. – В наше чудесное время всё возможно. Всё что хочешь, только плати.
– Я думал, хоть в армии такого бардака нет, – Потапов тоже закурил.
– Бардак есть – армии нет, – грустно констатировал Чернов
Словно в подтверждении его слов в дверь постучали:
– Можно?
– Заходи.
На пороге появился еще один солдат, с двумя бутылками водки, батоном черного хлеба и тремя банками кабачковой икры.
– Кто в нос дал? – строго спросил Чернов.
– Никто! – испуганно ответил солдат, поспешно вытирая запекшуюся под носом юшку.
– Упал?
– Так точно, упал!
– Я смотрю, что-то ты часто падать стал, – Чернов ловко скрутил пробку с бутылки. – Сидорчук, небось, дал?
– Да нет, я правда, упал.
– Ну ладно, упал, значит, упал. Свободен.
Солдат, шмыгая носом, поспешил скрыться за дверью.
– Дедовщина? – спросил Соломатин.
– Это еще ничего. В Чечне хуже было. Там если всерьез обижались, то морду никто никому не бил, там стреляли.
– Как это? – не понял Потапов. – Свои в своих?
– Ага, и в дедов, и в молодых. Даже офицерам иногда доставалось. Думаешь, такие потери только из-за чеченцев? Да не фига! Свои тоже постарались. Там все просто было – чуть что не так, сразу за автомат хватались, особенно контрактники по пьяни. Были случаи что в бою, якобы случайно, пуля в спину прилетала. Война, она всё спишет.
– В наше время такого не было, – удивленно качая головой сказал Соломатин.
– В наше время много чего не было, – отозвался Чернов, разливая водку в три разнокалиберных стакана, – ну так, чего…
– Давайте, – перебил его Потапов поднимая стакан. – За встречу и за… все, что впереди!
– Не понял? – Чернова удивил такой странный тост. – А что впереди?
– Пей, – улыбнулся Соломатин, – сейчас узнаешь. Думаешь мы просто так к тебе посреди ночи приперлись?
* * *
Нет, он больше не нумизмат. Старого нумизмата Лёвкина больше нет. Он умер.
Вместо него появился бизнесмен Лёвкин. Да, да, настоящий, серьезный и что самое главное, уникальный, в своем роде, бизнесмен Борис Аркадьевич Лёвкин. Прошу любить и жаловать.
Почему уникальный?
А у кого еще можно приобрести то, что предлагает Лёвкин?
В том то и дело, что приобрести то, что предлагает Лёвкин, можно только у самого Лёвкина и ни у кого больше. Во всем мире нет больше человека торгующего подобным товаром. Впрочем, нет, еще остается Соломатин, но он заключил с ним соглашение, своего рода устный договор, по которому Лёвкин имеет, так сказать эксклюзивное право на «распространение» соломатинских монеток. Вот почему он, Лёвкин, с полным правом причисляет себя к уникальным бизнесменам. Он один – следовательно, он уникален. Как и те монеты, что сейчас лежат перед ним. Восемь маленьких невзрачных кругляшей.
Сегодня утром он отвез Соломатину тугой сверток с пачками долларов и забрал эти монеты.
Монеты Соломатин небрежно завернул сначала в газету, а затем в пищевую фольгу, словно какой-нибудь пошлый бутерброд с вонючим сыром.
Где-то на окраине Москвы, до которой Лёвкин около часа добирался на своих раздолбанных «жигулях», в тоскливом, панельном рабочем гетто, в тесной, маленькой квартире проворачивались сделки, которым могли бы позавидовать самые престижные аукционы мира. Типа «Сотбис» или «Кристи». Уникальный товар скупался в сущности за копейки – в свертке, который Лёвкин отдал Соломатину было шестнадцать тысяч «зеленых», цена скромной корейской малолитражки.
Другое дело Лёвкин. Он оперировал совсем другими суммами. Раз подвернулось такое дельце, надо выжать из него максимум. Но в то же самое время – не спугнуть потенциальных клиентов и не погореть на собственной жадности. В бизнесе есть одно очень хорошее выражение «продавая – покупай». Продавай что угодно, но покупай всегда только одно – репутацию. Репутация стоит дороже любых денег, хотя многие из тех, с кем Лёвкин долгие годы провел на нумизматической толкучке, этого так и не поняли. Что всегда оборачивалось против них.
А вот сам Лёвкин всегда дела вёл гибко, не жадничал и спокойно нарабатывал, как это сейчас называют, «клиентскую базу». Точно также работал он и сейчас, прекрасно понимая, что как только он станет широко известен в узких кругах, цену он поднимет и клиенты это проглотят. Потому что он – монополист и отсутствие конкуренции дает ему все карты в руки. Хочется того или нет, но уважаемые ценители глубокой старины и раритетов будут играть по его, Лёвкина, правилам. Вот почему будущее обещает быть безоблачным и ярким, как небо над калифорнийскими пляжами. Куда Лёвкин, вне всякого сомнения вскорости отбудет. Не сейчас, а годика эдак через полтора-два, когда будет с чем отбывать, дабы достаточно уютно себя на этих самых пляжах чувствовать.
Сколько же у него будет к тому времени?
Лёвкин пожевал губами и довольно улыбнулся – по его самым скромным подсчетам, получалось что-то около двух миллионов. Да, да, около двух миллионов долларов.
Два полновесных «зеленых» миллиона – это очень хорошие деньги. Это конечно, относительно небольшие деньги, если речь идет о нефти или алмазах, но, тем не менее, это очень неплохие деньги для маленького, незаметного человека. А в его положении всегда нужно оставаться незаметным. В его положении светится крайне нежелательно и крайне опасно. Лучше жить тише, но дольше. Таковы правила его теперешнего бизнеса.
Лёвкин посмотрел на часы. Уже скоро, минут через двадцать должен подъехать клиент. Лёвкин не знал его, точно так же как клиент не знал Лёвкина. Зато оба они знали, что именно продается и покупается. И сколько это стоит.
Лёвкин был хитрым и осторожным. Специально ради этой встречи он снял квартиру. Хозяин квартиры, тихий алкоголик неопределенного возраста, решил, что Лёвкину квартира нужна для небольшой интрижки и поэтому милостиво оставил не застеленной свою кровать. Тощее одеяло, засаленная подушка и дырявая простыня, видимо, должны были настроить Лёвкина на интимный лад. Из всей мебели, помимо кровати, еще имелись два стула да колченогий стол. Все предельно просто и бесхитростно – сначала за стол, а затем в койку. Иначе, для чего же людям снимать квартиру на пару-тройку часов?!
Правда, сейчас вместо закуски и выпивки на столе перед Лёвкиным лежал недавно купленный «вальтер». Небольшой и даже какой-то несерьезный пистолет, но, как его заверил продавец, «пушка» безотказная, проверенная временем, мировой войной и одна из лучших в своем классе. Якобы, точно такой же «вальтер» был у Джеймса Бонда, который, как известно, с фуфлом не связался бы.
Лёвкин, разумеется не Джеймс Бонд, но тем не менее, его бизнес не менее опасен, как, впрочем и любой другой, связанный с большими деньгами. Поэтому гораздо спокойнее, когда «вальтер» под рукой. Будущее слишком прекрасно, чтобы жертвовать им в настоящем.
Противное дребезжание дверного звонка вернуло Лёвкина в реальность. Сунув «вальтер» в карман брюк, он осторожно подошел к двери и посмотрел в глазок – на плохо освещенной лестничной клетке проглядывали две тени.
– Кто? – спросил Лёвкин.
– Это насчет дивана, – донесся из-за двери тихий голос. – Мы по объявлению.
Пароль, если его можно так было назвать, был правильным и Лёвкин открыл дверь.
– Я же просил чтобы вы были один, – сказал он в полумрак лестничной клетки.
Вместо ответа он успел увидеть маленькую голубую молнию, вспыхнувшую у него перед глазами и в следующую секунду грузное тело Лёвкина, парализованное ударом электрошокера, безжизненно рухнуло на пол. Сильные руки схватили его и быстро втащили в квартиру.
Когда Лёвкин очнулся, было еще светло. Еще пели птицы и яркая полоса заходящего солнца застыла на стене, прямо перед его глазами.
– Очухался? – спросил его тихий голос откуда-то сзади.
– Тебя спрашивают, – его довольно-таки ощутимо ткнули в спину.
– Очухался, – еле ворочая языком ответил Лёвкин.
Он сидел привязанный к стулу лицом к стене. Сидел он, по-видимому достаточно долго, так как руки и ноги затекли, и он их почти не чувствовал. Еще он понял, что сидит совершенно голый и это его испугало.
Стул противно заскрипел, стена с полоской заходящего солнца поползла прочь, и Лёвкин оказался лицом к лицу с двумя молодыми, лет тридцати-тридцати пяти мужиками. Один из них сидел за столом, второй стоял прямо перед Лёвкиным. На столе Лёвкин успел заметить свой «вальтер» и разорванный сверток пищевой фольги.
– Короче, ситуация такая, – начал один из них, коротко стриженный блондин с пронзительными голубыми глазами. – Мы тебя спрашиваем, ты нам отвечаешь. Сразу тебя предупреждаем, времени у нас мало, поэтому отвечай быстро. Расскажешь все сразу, сильно поможешь и себе, и нам. Так что постарайся не затягивать. Понял?
– А что я должен… – Лёвкин только открыл рот как в ту же секунду сильный удар ногой в живот отбросил его вместе со стулом обратно к стене.
– Я же тебе ясно сказал – вопросы задаем мы. Понял?
– По… – попытался ответить Лёвкин, но задохнулся от боли. Вместо ответа получилось какое-то невнятное всхлипывание.
– По моему, ты плохо понял, – человек не спеша встал из-за стола и, подойдя к Лёвкину, быстро и коротко ударил его в челюсть. – Если еще раз ты нам не ответишь, или ответишь неправильно, я лично отрежу тебе ухо и заставлю сожрать. Понял или ещё раз повторить?
– Понял! – поспешно выдохнул Лёвкин, но это не спасло его от еще одного удара в живот.
– Где ты взял это? – Лёвкину показали одну монетку.
– У одного знакомого.
– Как зовут знакомого, адрес, телефон?
Лёвкин быстро отвечал, опасаясь хоть раз ошибиться. Все его ответы записывались на диктофон.
– Сколько ты продал монет?
– Одну.
– За сколько?
– Семь тысяч долларов.
– Кому?
Лёвкин на секунду задумался. Он, конечно же, знал, кому продал первую монетку, но раскрывать своего клиента, достаточно серьезного человека, он не хотел.
– Кому?!
– Я не знаю, – обреченно сказал он. – Я продавал через посредников…
В следующую секунду, еще не поняв что произошло, он почувствовал резкую, острую боль и одновременно с этим, провалившись всем нутром в ледяную бездну первобытного ужаса, увидел у себя перед носом собственное ухо. Маленькое, сморщенное, окровавленное и жалкое. По спине противно и страшно потекло что-то теплое.
– Я тебя предупреждал, – цепкие пальцы схватили его за лицо, пытаясь разжать челюсти. Лёвкин, обезумев от боли и страха, догадался, что сейчас за этим последует и тоненько, словно кабанчик на бойне, завизжал. Тут же на него обрушился град ударов. Он вместе со стулом повалился на пол, сильно ударившись о стертый паркет и так уже разбитым лицом. Удары продолжали сыпаться на него со всех сторон, по голове, по лицу, по спине, по ребрам, между ног; били толково, со знанием дела, специально выбирая самые болезненные места. Избиение продолжалось недолго, но для Лёвкина этот коротенький, до предела заполненный болью, промежуток времени показался целой вечностью. И еще он никак не мог поверить в происходящее, вернее, его скомканный, смятенный рассудок отказывался принять эту реальность – неужели это правда, а не дурной сон? Неужели это все происходит с ним, с Лёвкиным? И как вообще такое возможно, что его, немолодого уже, убеленного сединами человека, с плохим сердцем и вообще неважным здоровьем, так бьют?! Вся его предыдущая жизнь гарантировала, что такого быть не может, просто потому что не может, но оказалось, что может, очень даже может.
