Полная версия
Со временем он, правда, сумел взять себя в руки и, хотя, приличной работы так и нашел, пить почти бросил.
Старые знакомые подкидывали ему изредка кое-какую работенку; то в строительной бригаде, то разлив водки в подпольном цеху, то еще что-нибудь такое же нехитрое. Тех небольших, заработанных денег, плюс мизерная пенсия, хватало ему, чтобы влачить жалкое полуголодное существование. Сколько бы еще это продолжалось – неизвестно. Но, как это часто бывает, в один прекрасный день, все в жизни может резко измениться.
После разговора с дедом, а особенно после переговоров Соломатина с Лёвкиным, Потапов понял, что этот день настал. И день этот – действительно прекрасный.
* * *
– Чего такой кислый? – Чернов столкнулся в коридоре с майором Ковалёвым, своим старинным, еще с Афгана, другом.
– Кислый? – переспросил Ковалёв, – а ты чего такой веселый? Или ты здесь остаешься?
– Где это здесь?
– Здесь, значит здесь.
– А ты что, куда-то уезжаешь?
– Да ты, Паша, с Луны что-ли свалился?! Про командировку ничего не слышал?
– Про командировку? – сразу насторожился Чернов. – Нет, а что?
– Ну ты, Паша, даешь! – Ковалёв презрительно хмыкнул. – Весь полк уже знает, а ты, как обычно, спишь на ходу. Двадцать шестого отбываем. Наводить конституционный, мать его, порядок.
– Как? – растерялся Чернов, – опять?!
– Не опять, а снова. Бывай. – Ковалёв сунул ему свою сухонькую ладошку и быстро удалился, оставив Чернова в полнейшем замешательстве. Да и ладно бы в замешательстве, но тяжелые, муторные воспоминания моментально навалились на него давящими глыбами, отчего он быстро рванул на улицу, судорожно шаря в пустой пачке сигарет…
Перед серым, мрачным, без единого целого стекла зданием аэропорта, в ожидании спецборта, вытянувшись друг за другом, стояли несколько открытых зилов, нагруженные одинаковыми серебристыми мешками. Над некоторыми из них вяло трепыхались замызганные флажки с плохо различимыми красными крестами – совершенно бесполезный на этой войне атрибут. Мешки так же лежали на земле; некоторые на носилках, некоторые прямо на асфальте. Чернов сначала не понял, что это за мешки, зачем они здесь и почему их так много, пока не увидел грязную ступню, торчащую из разорванного серебристого нутра.
– Двухсотые, – пояснил все тот же Ковалёв.
А дальше был ад. О чем очень вежливо извещала написанная корявыми буквами картонная вывеска при въезде в Грозный.
Город был мертв. Его улицы были пустынны и пропитаны жутким ароматом смерти. Валяющиеся повсюду трупы были обычным явлением и вскоре Чернов удивлялся уже не их количеству, а тому, что например, на какой-нибудь улице трупов не было вообще. Похоронные бригады работали день и ночь, но количество убитых не убавлялось, так как нередко сами «труповозы» становились жертвами снайперов и грамотно расставленных растяжек. Мертвый солдат с взведенной лимонкой под мышкой – типичная чеченская шутка.
Город-призрак, город-кладбище пугал любого, кто здесь оказывался, будь то солдат-срочник, будь то ветеран-спецназовец, прошедший уже не одну войну, будь то журналист или местный житель, выползший из подвала на свет Божий и не узнавший своего города. Некоторые вещи, ставшие неотъемлемой частью Грозного, человеческий разум отказывался воспринимать. Как не может он воспринимать черное, из-за горящих нефтехранилищ солнце и мальчишек торгующих самопальным бензином, невдалеке от сгоревшего бэтээра или БМП, остро пахнущих недавней смертью.
Невдалеке от железнодорожного вокзала Чернов увидел огромную, слегка припорошенную снегом, кучу человечины, словно сошедшую в грозненскую грязь с полотен Босха. Грязные, разжиревшие, с отвисшими животами, собаки лениво ковырялись в этой куче и что-то бесконечно жрали, жрали, жрали…
Крикливое, суетливое воронье прыгало меж них, не обращая на собак никакого внимания. Впрочем, как и на людей.
– Твою мать, – процедил сквозь зубы Ковалёв, – пируют, суки!
И передернув затвор, выпустил по собакам и воронью длинную очередь.
От таких апокалипсических картинок либо сходят с ума, либо срабатывает защитный рефлекс и человек тупеет. В конце первой недели Чернов отупел настолько, что совершенно спокойно наблюдал, как два молоденьких лейтенанта, только вчера отправившие домой в цинке своего погибшего друга, прикладами забивали пленного «чеха», такого же молодого, как и они сами, парня.
Помнил он и своего первого боевика, колоритного бородача со строгим орлиным профилем и зеленой повязкой на голове. Чернов разрезал его пополам выпущенной в упор очередью из ручного пулемета во время очередной «зачистки». Бородач, непонятно откуда, выскочил прямо на него, чуть не сбив Чернова с ног; они оба растерялись, долю секунды смотрели друг на друга, но Чернову повезло больше – он оказался быстрее, и бородач остался лежать на куче щебня бородой вверх. Еще не осознав всего произошедшего, Чернов все так же тупо пронаблюдал, как Ковалёв, упершись коленом в развороченную и еще дымящуюся грудь убитого, быстро и деловито обшарил труп, сняв с рук часы, кольцо и вывернул карманы.
– На войне, брат, как на войне, – перехватив растерянный взгляд Чернова, объяснился Ковалёв.
За полтора месяца командировки Чернов постарел лет на десять, осунулся и помрачнел. Как, впрочем, и любой другой, кто вышел живым из грозненского ада, на собственной шкуре познав, что такое наведение «конституционного порядка». Запах горелого мяса, запах разложения, запах порохового дыма не забывается никогда. Точно так же как серебристые мешки в грозненском аэропорту и останки Майкопской бригады у железнодорожного вокзала.
Чернов искренне надеялся что ничего подобного в его жизни больше не повторится: за все свои грехи, если они вообще могут быть у солдата, он расплатился сполна. Но, получается, он ошибался. Ничего не кончилось. Все только начинается.
В тот день, обуреваемый мрачными мыслями и нехорошими предчувствиями, он и не подозревал, насколько он был близок к истине – все действительно только начиналось.
* * *
– Короче, смотри сюда, – дед был строг и раздражителен. Его палец не спеша ползал по вчерашней старинной карте. Потапов, похожий на великовозрастного школьника, затаив дыхание, смотрел за дедовским пальцем, словно за учительской указкой.
– Большая часть Китежа под водой, – продолжал дед. – Летом озеро сильно высыхает, но не настолько сильно, чтобы там копать. Там, где ты начнешь искать – сплошной лес; деревья, корни, в общем, намаешься. Вот, – дед бросил на стол несколько цветных фотографий. – Я это снял восемь лет назад.
На фотографиях был запечатлена красивая осень.
Деревья, с пышными, но уже тронутыми желтизной кронами, пронзительно-глубокое синее небо, какое бывает только осенью, редкие белесые, словно комки хлопка, облака, повисшие на головокружительной высоте и, вдалеке, чуть проглядывая меж деревьев, еле уловимый, тревожный блеск большой воды. На некоторых деревьях Потапов разглядел какие-то странные метки; не то цифры, не то иероглифы.
– А это что? – спросил он.
– А это чтобы ты не заблудился, – дед впервые за весь день усмехнулся.
– Ориентиры?
– Верно, ориентиры. Но не просто ориентиры, а мои ориентиры, – эту фразу дед произнес с такой важностью, что Потапов не выдержал и рассмеялся.
– Смейся, смейся, – улыбнулся дед. – Без них ты хрен чего найдешь.
Ориентиры состояли из дробных чисел. Четные дробные числа следовало умножать друг на друга, нечетные делить. И в том и в другом случае получалась цифра, соответствующая количеству шагов до следующего дерева-ориентира.
– Четные числа – шагай направо, нечетные – налево, – объяснил дед.
– Хитро ты придумал, – Потапов открыл блокнот и хотел записать расшифровку, но дед решительно воспротивился:
– Никаких записей! Бумага, она кого хочешь продаст. Все запоминай, как таблицу умножения.
На других фотографиях от осени не осталось и следа. Деревья поскучнели, листвы на них практически не осталось, а пронзительно-голубой свод неба превратился в низко натянутое серое, да к тому же еще и мокрое полотно. Помимо этих изменений появилось еще одно, самое существенное: извилистая, глубокая траншея, уползающая в сторону озера. На мокром бруствере лежали заляпанные грязью лопата, болотные сапоги, самодельная лестница и разложенные на траве грязные непонятные предметы. Потом, по мере очистки, предметы оформились в содержимое дедовского чемоданчика – оклад и монетки.
– Ближе к озеру, на полутора метрах уже вода выступает, – дед с легкой грустью взглянул на фотографии. – Так что пришлось заканчивать. А там и дожди начались.
– Траншея цела? – спросил Потапов.
– Цела. Я ее зарывать не стал, так что ты легко ее найдешь.
Дальше палец деда заметался по карте, чертя невидимые пунктиры маршрутов, перепрыгивая на десятки километров, переходя вброд синие прожилки рек и внезапно остановился на темно-синей, крупной кляксе под названием Светлояръ.
– Все почему-то думают, что Китеж находится именно здесь, – дед усмехнулся одними уголками губ. – Лет триста туда богомольцы со всей России приходили. Кто-то даже сам город, якобы в воде видел. Но Китежа там нет и никогда не было.
Палец деда медленно двинулся дальше и остановился в совершенно неожиданном месте, рядом с тонкой синей прожилкой Керженца.
– А он, голубчик здесь, почти восемьсот лет своего часа ждал.
Дед и Потапов некоторое время смотрели на карту. Где-то там, в темных, глухих нижегородских лесах, замершее, затаившись в веках, ждало Потапова неведомое, пока будущее…
Инструктаж длился почти три часа, после чего Потапов был уверен, что теперь найдет Китеж даже с закрытыми глазами. Даже без помощи дедовских ориентиров.
– И вот что, – дед достал из чемоданчика несколько монет и протянул их Потапову. – Это тебе сейчас пригодится. Стартовый, так сказать, капитал.
– Спасибо.
– Если надо будет еще – скажешь, – дед заботливо закрыл чемоданчик. – Только смотри, Андрюша, осторожнее с этим. С такой штукой ты еще не сталкивался, а это пострашнее твоего Афгана будет.
– Ну, ты сравнил?
– Я тебе правду говорю, – чем больше денег, тем глубже бездна. Не навернись в нее, Андрюша.
– До больших денег, дед, дожить еще надо.
– До них дожить несложно, с ними прожить труднее…
– Философ ты, дед, честное слово.
– В моем возрасте, – дед грустно улыбнулся, – все философы.
Он встал, потянул затекшую спину, подошел к окну, некоторое время смотрел на улицу, потом повернулся к Потапову.
– Про бездну я не просто так начал, – дед вернулся за стол. – Есть одна вещь, о которой ты должен всегда помнить, когда будешь там.
– О какой? – насторожился Потапов.
– Ты там не должен оставаться дольше сорока дней. Сколько бы золота не накопал, через месяц, кровь из носу, уезжай оттуда, – дед посмотрел на него таким строгим взглядом, что Потапову стало ясно, что он говорит не просто серьезно, а очень серьезно.
– Может объяснишь?
– Попробую, – вздохнул дед, – но, боюсь не поймешь.
– Я постараюсь.
– Как бы тебе подоходчивее втолковать? – дед опять пожевал губами. – С Китежем связана ещё одна легенда, о ведьме Зильге и ведуне Лесьяре. Если верить этой легенде, то нижегородцы, понимая что оторваться от монгольской конницы они не смогут, попросили известного в то время ведуна Лесьяра запутать их следы и он, якобы, смог это сделать. Как утверждает легенда, заворожив лес в который не мог зайти ни один живой. Но дело в том, что у Батыя была ведьма Зильга, которая не была ни живой ни мертвой и она смогла попасть в лес, найти следы нижегородского обоза и провести за собой живых, то есть всю орду.
– Ну это совсем что-то из области… – засмеявшись начал Потапов, но дед его резко перебил.
– Помолчи! Я там лично был и скажу тебе… место там… неправильное. Долго я там не выдержал и попросту убежал.
– Почему? – не понял Потапов.
– Есть некие вещи Андрюша, которые человек не может объяснить. Ты футбол смотришь? – неожиданно спросил дед.
– Ну… бывает изредка, – удивился Потапов.
– Если смотришь, то знаешь как иногда бывает. Выходит сильная команда играть против слабой, вроде всё на стороне сильных, и опыт, и класс выше, и состав из сплошных звёзд, но вместо уверенной победы получают поражение с разгромным счётом. Почему?
– Не фартануло значит.
– Тоже мне объяснение, – хмыкнул дед. – Не фартануло. А почему не фартануло? В чем причина того, что звёзды внезапно разучились по мячу попадать и бегать?
– Не знаю, – честно признался Потапов. – А ты знаешь?
– И я не знаю, – дед развел руками. – Но догадываюсь.
– И почему же?
– Понимаешь Андрюша, наш мир это не только то, что мы видим и слышим. Есть огромная невидимая часть, которую могут осязать только особенные люди. И совсем уж единицы могут через этот невидимый мир влиять на наш мир. Именно их в старину называли волхвами, ведунами, ведьмами, колдунами, да как только не называли. Сейчас их называют экстрасенсами и хоть это не совсем правильно, но в том, что такие люди существуют, я никогда не сомневался. Легенда про Китеж гласит, что не получив нижегородский обоз, который оказался на дне озера, Батый разгневался и наказал ведьму Зильгу тем, что заставил её сторожить этот обоз до лучших времен и никого к нему близко не подпускать. А так как действовала ворожба ведуна Лесьяра, то получалось, что никто из живых не мог дойти до озера, ну если только его не проведет кто-то из не живых.
– Ничего не понимаю, тут без стакана не разобраться! – Потапов выжидательно посмотрел на деда.
– Нет, никакой выпивки, – мотнул он головой. – Слишком серьезные вещи обсуждаем.
– Получается, чтобы мне туда попасть я должен договорится с каким нибудь трупом?! – засмеялся Потапов.
– А я разве сказал, что провести туда должен мертвый?
– Ты сказал – живой туда попасть не может.
– Не живой и мертвый, это не всегда одно и тоже, – дед посмотрел на Потапова таким взглядом, что тому стало немного не по себе.
– Ничего не понимаю…
– Я так и думал, – дед тяжело вздохнул и казалось, потерял интерес к продолжению беседы. – Попасть туда ты попадешь, но больше сорока дней там не оставайся. Не надо тебе на себе проверять, врут сказки или нет. Обещаешь?
– Обещаю, – неуверенно пробубнил Потапов, испытывая острое желание сбегать за водкой.
* * *
Мир населен неудачниками. Никчемными, пустыми, не понимающими своего предназначения людьми. Многим, правда, и понимать нечем и незачем. Человек, лишенный смысла жизни – не человек. Двуногая амеба, организм, ошибочно наделенный плевком мозга, обезьяна, нечаянно заскочившая на более высокую ступеньку эволюции.
Примерно так думал Лёвкин, наблюдая из окна своей «копейки» за пестрой, суетливой, вечно куда-то спешащей московской толпой. Что движет всеми этими людьми? Что заставляет их прыгать в троллейбусы и автобусы, размахивать сумками, оттаптывать друг другу ноги, однотипно и плохо одеваться и говорить на ужасном русском языке, большая часть которого состоит из лагерной «фени» и мата? Почему они приняли эту жизнь, где им уготована роль мусора, так и не постаравшись ничего в ней изменить?
Лёвкин презрительно усмехнулся.
Жалкие муравьи, обменявшее самое дорогое, что у них есть – собственные жизни – на бестолковую, недостойную нормального человека суету.
Какое счастье, что он не такой! Лёвкин на секунду представил себя просыпающимся в шесть утра, по быстрому глотающим отдающий веником чай и прущимся на работу в переполненном вагоне метро, зажатым со всех сторон потною толпой аутсайдеров…
Хотя, если быть до конца объективным, такое с ним тоже было. И подъемы в шесть утра, и давка в метро, и бесконечно длинные рабочие будни, работа за копейки, субботники, партсобрания, безверие и медленное угасание интереса к жизни. Но какой может быть интерес, если нет самой жизни?!
Первой это заметила жена. Женщина взбалмошная и привыкшая постоянно чего-то от Лёвкина требовать. Словно он ей был чего-то должен. Впрочем, это «сокровище» недолго отравляло ему жизнь: после того как прошла влюбленность, а супружеский долг превратился в редкую возню двух абсолютно равнодушных друг к другу тел, хороший, смачный пинок под толстый зад развёл их лучше любого ЗАГСа. Он остался один, свободный и независимый, а она пропала где-то в безвестности. Одиночество лишь отчасти облегчило положение Лёвкина. Тупая, бессмысленная работа, лишающая его времени, по-прежнему не давала вздохнуть полной грудью. А ведь он всегда, с детских лет чувствовал свою особенную суть. Не раз и не два посещало его странное чувство, некое таинственное прозрение – мир ждал от него чего-то большего, чем жалкое прозябание на постылой работе.
Спасло его, как это ни странно звучит, увлечение его детства – маленькие монетки, которые он, будучи еще совсем несмышленым пацаном, собирал в красивую, подаренную бабушкой хохломскую шкатулку. На шкатулке был изображен Иван-царевич, вскинувший руки вслед улетающей Жар-птице. Маленький Боря подолгу любил разглядывать как саму шкатулку, так и ее содержимое – монетки с непонятными словами и гербами неведомых стран. Манящий, волнующий, полный ярких красок мир скрывался в этой шкатулке.
Юность, со всеми ее соблазнами, заботами и новыми увлечениями отодвинула монетки сначала на второй план, а затем они и вовсе исчезли в круговороте повседневности. Исчезли для того, чтобы неожиданно появиться спустя много-много лет…
Нумизматический, впрочем, как и любой другой, рынок был в Москве всегда. Конечно, официально его не было, как и любого другого чуждого социализму явления, но реально он существовал десятилетиями. Власти, со свойственной им привычкой давить всякое проявление свободы, рынок зажимали и третировали, а иногда даже шли на крайние меры, подводя наиболее ярых нумизматов под уголовные статьи. Но запретный плод тем слаще, чем труднее до него добраться.
Вечерами, после работы, Лёвкин не спешил возвращаться в свою пустую квартиру, а садился на троллейбус и, проехав две остановки, оказывался на знаменитой нумизматической толкучке близ Киевского вокзала. Разглядывая монетки и прочие редкости, он чувствовал, как медленно и неотвратимо просыпается в нем его детское увлечение.
Это был совсем другой мир. Гораздо более светлый и обширный, чем тот вакуум, где он прожил последние несколько лет. Люди, толкущиеся вокруг него, разумеется, не все были нумизматами, преданные монеткам и душой и телом; хватало среди них и обычной «фарцы» и «кидал» и прочей неизбежной на любом рынке шушеры, но это не смущало Лёвкина. Он принимал любые условия игры именно потому, что стремился в эту игру играть.
Пути назад не было. Он понял это не скоро, но понял с каким-то странным облегчением. Всё ещё посещая свою осточертевшую до зубовного скрежета работу, он все больше и больше отдалялся от нее, постоянно, мыслями, душой, пребывая там, на крошечном клочке асфальта, зажатом с одной стороны гранитным берегом Москва-реки, а с другой, таким же гранитным боком хмурой сталинской многоэтажки…
А потом, на несколько лет, этот пятачок асфальта стал его основным местом работы. Увлечение, как того и следовало ожидать, переросло в бизнес. Знакомства – в прочные деловые связи и, в результате Лёвкин стал тем, кем стал. И теперешнее его положение лишь подтверждало то, что он всегда знал и во что, сначала смутно, а затем и всерьез поверил – он другой. Он не бессловесный рабочий муравей, он понимает смысл жизни и у него есть в этой жизни цель. И почти сбывшаяся мечта…
Громоздкая корма «мерседеса» замерла прямо перед облупленным носом его «копейки». «BRABUS» прочитал Лёвкин еле заметную, но много говорящую, надпись на крышке багажника. «Надо же!» приятно удивился он: люди, раньше стоявшие с ним бок о бок на пятачке, разъезжают теперь на таких вот машинах. Простой, не тюнинговый, «мерседес» они уже и за машину не считают.
Не спеша выйдя из своей «копейки» он уверенно потянул на себя плавно распахнувшуюся дверцу и погрузился в царство дорогого дерева и пряно пахнущей кожи. Там его уже ждали…
* * *
– Смотри, – Соломатин веером разложил перед Потаповым пачку долларов – Процесс пошел!
– Надо же, – улыбнулся Потапов, – не обманул твой Лёвкин.
– Что он, дурак что ли нас обманывать?! Он же озолотится теперь.
– Думаешь, эта фитюлька больше стоит?
– Раза в два, как минимум. Иначе, стал бы он с нами связываться.
– Может, мы дешево отдали? – неуверенно предположил Потапов.
– Может и дешево, – согласился Соломатин. – Но, с другой стороны, в Лёвкине я уверен, он человек проверенный, поэтому лучше работать с ним. С ним, понимаешь, спокойнее.
– Он готов еще брать?
– Готов.
– Много?
– Говорит, что готов забрать всё.
– Как?! – перепугался Потапов. – Ты, что, все ему рассказал?
– Нет, конечно, – Соломатин нервно хохотнул. – Даже если и рассказал бы, он все равно не поверит. Да и не хочу я заранее ничего обещать. Вдруг мы не нароем ничего?
– Нароем.
– Тогда надо начинать. Пока деньги дают.
– Без проблем, – Потапов достал сигарету и закурил. – С дедом я все утряс, так что, я, в принципе, готов хоть завтра.
– Готов-то ты готов, но не все так просто, – Соломатин понизил голос. – Я тут подумал… вдвоем, понимаешь, как-то… несолидно. Дело серьезное, даже очень серьезное, а нас только двое. Если кто пронюхает, зароют нас с тобой в шесть секунд. Надо нам ещё кого-нибудь, для прикрытия. Желательно из наших.
– Из твоей бригады, что-ли?
– Да нет, – отмахнулся Соломатин. – Там народ гнилой, они и за меньшее продадут. Я имею в виду кого-нибудь из афганцев. И желательно из тех, кто еще служит.
– Кто еще служит? – удивился Потапов.
– Ну конечно!
– Почему?
– А потому, что у них, наверняка, стволы найдутся. Сам понимаешь, лезть в такое дело и не иметь ничего за душой…
– А кто из наших еще служит?
Соломатин некоторое время задумчиво смотрел в потолок.
– Чернов и Ковалёв.
– Господи, я их сто лет уже не видел. Думаешь, они подойдут?
– Подойдут. Они мужики проверенные. Да ты и сам знаешь.
– Делиться с ними придется.
– Лучше с ними, чем с воронами, – философски изрек Соломатин.
– А где они сейчас?
– Под Серпуховом.
– Так близко?
– Ну, в общем, недалеко.
– Тогда, поехали! – Потапов решительно встал со стула и привычно поморщился от тупого покалывания под коленом.
– Прямо сейчас?
– А чего ждать? Второго пришествия?!
– На «козле»?
– Нет, на моем «мерсе»!
– Поехали, – после секундного раздумья согласился Соломатин. – Только он ломается.
– На то он и козел, чтобы ломаться
* * *
Года два назад Соломатин решил купить машину.
«Гробиле», как и любому другому, кто обрабатывает землю, нужна машина. Неприхотливая, рабочая лошадь. На которой можно и пахать, и возить все что угодно и куда угодно. Иначе никакой толковой работы не получится.
В идеале он мечтал приобрести пикап; настоящий, полноприводный американский пикап, какой-нибудь «форд» или «шевроле», на которых в Америке разъезжают все кому не лень – от простых фермеров до голливудских кинозвезд.
Пикап был удобной и практичной машиной. В него можно положить громоздкий миноискатель, лопаты, пилы: в общем, всё то барахло, без которого невозможно обойтись и которое раньше всегда приходилось таскать на себе. Кузов пикапа можно засыпать картошкой и, по несколько недель сидя в новгородских и псковских лесах, не думать о еде. В эту же картошку можно спрятать и оружие и весь добытый «материал». К тому же американские пикапы обычно являлись упрощенным вариантом джипов, следовательно имели хорошую проходимость и прочную, рамную конструкцию.
Но у всех них был один недостаток – слишком броская внешность и высокая цена. Американский пикап посреди псковского леса смотрелся бы также, как, например, НЛО и привлекал бы ненужное внимание. А внимание, тем более не нужное, категорически противопоказано любому «гробиле», чья работа любит тишину и относительное одиночество.
Поэтому Соломатин решил подыскать что-нибудь попроще.
На солнцевском авторынке он нашел старый, восемьдесят пятого года выпуска, армейский «уазик». Машина хорошо ему знакомая еще по армии.
За «уазик» просили достаточно большие деньги и Соломатин поначалу решил его не покупать, пока случайно не заглянул ему под днище. То что он увидел, сразу же напомнило ему его прошлую жизнь.
Двойное дно. У «уазика» было двойное дно, и, скорее всего, богатое афганское прошлое. Соломатин много видел таких машин в Афгане. Двойное дно там имела практически вся техника, возвращавшаяся в Союз: бээмпэшки, бэтээры и даже танки.
Когда Сороковая армия выходила из Афганистана, помимо горючего, запчастей, боеприпасов и прочего имущества, вывозимого обратно в Союз, она, в тоже самое время, ввозила «наркоту», оружие, шмотки, электронику и многое другое. Ввозила, разумеется, тайно, под днищами своих танков, бээмпэшек, бэтээров и таких вот «уазиков».
