Полная версия
Облегченно булькнув, стопки опрокинулись в широко распахнутые рты. За ними последовала неизменная черняшка, неумело декорированная вялыми ломтями сыра.
– Короче, отгадку, как, впрочем, все в этой истории я нашел совершенно случайно, – дед опять победно улыбнулся. – После взятия Нижнего, Батый разорил все города, и даже все села в округе. Ни одного дома не оставил целым. Почему? Потому, что он искал что-то такое, чего не нашел в Нижнем. Поэтому он и двинулся обратно на север, преследуя, как ты сказал, кого-то или чего-то. Что он мог преследовать? Какие цели он вообще преследовал, оправляясь в поход на Русь? Как я уже говорил в самом начале, Андрюша, все в этом мире делается ради денег. Взяв Нижний, Батый не нашел там ровным счетом ничего, хотя Нижний был ничуть не беднее чем, например, Тверь или Рязань. Поэтому, видимо допросив кого-то из пленных горожан, Батый и повернул на север, пытаясь догнать то, что у него увели из-под носа. И почти догнал, – палец деда пополз по карте и уперся в небольшое синее пятнышко, – догнал у, так называемого, Святого озера, но все дело в том, что в те времена… озера этого еще не было!
– Как не было? – удивился Потапов, – а что же было?
– На его месте был Китеж! Именно туда нижегородцы свезли все свое добро, надеясь спасти его от Батыя. Они думали, что монголы не найдут их, и поэтому решили спрятаться среди болот, в непроходимых лесах, в отрезанном от внешнего мира монастыре.
– В монастыре? – еще больше удивился Потапов.
– Именно, в монастыре! Потому, что Китеж никогда не был городом, в привычном понимании. Он был монастырем, причем женским и находился, как и все тогдашние монастыри, в глуши, в лесах. В стороне от городов, дорог, торговых путей и всего внешнего мира.
– А откуда ты знаешь, что монастырь был женский? – Потапов потер ноющую ногу.
– А потому, что с Китежем связана еще одна легенда – о святой Февронии. Скорее всего, Феврония была настоятельницей монастыря и именно она, по-видимому, руководила затоплением Китежа.
– Как затоплением?! – Потапов окончательно перестал понимать деда.
– А ты что думаешь? – дед весело засмеялся, – что он сам по себе утонул? Так, Андрюша, действительно только в сказках бывает. Я объясню. Монастырь стоял в низине, в отличие от городов, которые сплошь и рядом строились на возвышенностях. Рядом протекала река, Керженец, и для того, чтобы защитить Китеж от весенних паводков, была построена примитивная плотина, которая, кстати, сохранилась и до наших дней. А так как дело было весной, по видимому наступившей в тот год рано, то для затопления монастыря требовалась самая малость – открыть плотину. Что и было сделано, после того, как подошел Батый.
– Так получается, они сами себя затопили?!
– Конечно! – дед опять потянулся к бутылке, – а что им еще оставалось делать? Ты только представь себе ту ситуацию: женский, совершенно беззащитный монастырь, в который нежданно-негаданно прибывает нижегородский обоз: несколько десятков подвод груженных серебром, золотом, мехами и прочим барахлом. А на хвосте уже сидят монголы. Что делать? Что бы ты сделал?
– Ну…
– Вот тебе и «ну»! – дед неаккуратно, проливая на стол разлил водку, – затопили его, я имею ввиду обоз, вместе с Китежем, до лучших, так сказать времен. Которые так и не настали. Вместо Китежа Батый нашел только озеро. Кстати, есть еще одна любопытная деталь: во всех преданиях упоминается о том, что Китеж отражается в воде, хотя самого его на берегу нет и, следовательно, отражаться он никак не может.
– И что это значит?
– Это значит то, что его видно. Озеро неглубокое, вода чистая и монастырь, если повезет, можно разглядеть с берега.
– Интересно, – Потапов живо представил себе озеро с проглядывающими сквозь толщу воды домами и церквями, – а что стало с людьми?
– Что стало? – дед задумчиво пожевал губами, – скорее всего в полон угнали или перебили.
– Может, кто выжил?
– Конечно, кто-то выжил. Иначе не было бы упоминаний ни о Февронии, ни о самом Китеже.
– Так, получается, всё это до сих пор там?!
– Барахло-то? – дед невесело усмехнулся, – конечно, там, куда же оно денется? Все ждет, пока его заберут.
– И никто об этом не знает?
– Никто. Только ты и я.
Потапов налил себе водки и залпом выпил.
– И ты хочешь, что бы я…
– Больше некому, Андрюша. Либо ты, либо никто.
– А ты?
– Не смеши! Куда уж мне… – дед покачал головой, – старый я, да и не нужно мне это, – взгляд деда внезапно мечтательно затуманился, – мне нужно другое.
– Что же?
– Если ты все это отыщешь, я хочу, чтобы все знали, что это мое открытие, моя находка. Короче, я хочу быть русским Шлиманом. Чтобы меня помнили как человека, нашедшего Китеж.
– И это все? – удивился Потапов, – так мало?
– Наоборот, Андрюша, – дед ласково улыбнулся, – это слишком много.
Дед опять встал и ушел в комнату.
Вернулся он спустя несколько минут со старым фанерным чемоданчиком, довоенного образца.
– Наверняка, ты мне не поверил и считаешь меня сумасшедшим, окончательно выжившим из ума старым пердуном, – дед положил чемоданчик на стол, – надеюсь, это тебя убедит больше, чем мои рассказы. Открывай!
– Что это? – Потапов с интересом покосился на чемоданчик.
– Открывай, открывай, сам сейчас увидишь.
Потапову долго пришлось повозиться с тугими замками, прежде чем чемодан, наконец, открылся.
– Ну? – насмешливо спросил дед, – теперь веришь?
Сначала Потапов подумал, что дед издевается над ним – в чемодане была беспорядочно навалена какая-то рухлядь: ржавые железки и трухлявое дерево. Но, приглядевшись внимательнее, он понял, что это не рухлядь. По крайней мере, такого он никогда еще в жизни не видел. Даже в музеях.
Большую часть чемодана занимала прямоугольной формы истлевшая деревяшка, сильно похожая на раму от картины. Кое-где к дереву были прикреплены тускло поблескивающие пластинки с плохо различимыми узорами. Все остальное пространство чемодана занимали маленькие кругляши, с неровными, словно обкусанными краями. Кругляшей было много, очень много, не меньше полутора сотен. И деревяшка с пластинками, и кругляши, все это было покрыто налетом глубокой старины, если не древности.
– Это… золото, дед? – почти шепотом спросил Потапов.
– Оклад, похоже, из серебра, а все остальное золото.
– Так, получается, все это правда?! – Потапов растерянно уставился на деда.
– А ты что думал? Стал бы я битый час тебе сказки рассказывать!
– Подожди, – Потапов встал и заковылял в ванную, – нога разболелась.
В ванной, вместо ноги он сунул под ледяную струю свое пылающее лицо. Хоровод беспорядочных мыслей, словно снежинки в пургу, крутился в голове. «Господи, неужели это правда?!» – вопросил Потапов свое отображение в зеркале. Человек с мокрым, растерянным лицом испуганно посмотрел на него. Потапов не мог поверить, не мог осознать, что за эту минуту, пока он пялится на себя в зеркало, его жизнь стала другой. Точно так же как и тогда, на горной афганской дороге, когда он под ржавым брюхом бэтээра стаскивал с ноги окровавленный располосованный штыком сапог. Только тогда жизнь круто покатилась под гору, а сейчас, похоже…
Вернувшись на кухню, он обнаружил «русского Шлимана» спящим на табуретке, свесившим голову на грудь и пускающим пузыри из полуоткрытого рта. Старая карта с ятями небрежно валялась посреди стола, в окружении пустых стопок, недопитой бутылки и изломанного батона.
Осторожно, чтобы не разбудить деда, Потапов снял со стола чемоданчик и взял маленький, первый попавшийся под руку кругляш. После чего тихо выскользнул из квартиры…
Через полчаса он торопливо шел по измайловской барахолке, напряженно выискивая кого-то в длинной шеренге лоточников. Перед одним из лотков, с немецкими касками, крестами и посмертными медальонами, он остановился, судорожно сжал в кармане монетку и решительно шагнул вперед:
– Здорово, гробила! Давно не виделись.
* * *
Предложение стать «гробилой», полученное Соломатиным несколько лет назад, не сильно его удивило.
После Афганистана его вообще мало что удивляло. Все удивления, переживания, сомнения и надежды навсегда остались там, «за речкой». Как и многое другое и многие другие.
Не подвергая себя мучительным раздумьям, он лишь уточнил, что от него конкретно требуется и сколько его услуги будут стоить.
Перспектива ковыряться в земле его не смущала. В Афгане ковырялся задаром, да еще рискуя жизнью, а здесь та же самая работа, только за хорошие деньги. Которые, к тому же, ох как не помешают выброшенному на помойку жизни офицеру. Да и работа, если честно, не особо пыльная. Ни мин тебе, ни снарядов, ни бомб, ни прочего железа и пластика, имеющего свойство взрываться. Есть, правда, своя специфика, но человек ко всему привыкает быстро.
«Гробилы» были всегда. На протяжении тысячелетий они охотились за всем тем, что человечество либо потеряло, либо сознательно спрятало. Они разграбили древнеегипетские пирамиды, выпотрошили скифские курганы и добрались до погребенного под многокилометровой толщей воды «Титаника». Их не останавливало и не остановит никто и ничто. Ведь золотая цепочка из скифского кургана и вилка с «Титаника» ценятся одинаково высоко. На любом аукционе люди готовы платить огромные деньги именно за вилку с «Титаника» и именно за цепочку из скифского кургана. А раз есть спрос, то всегда будет и предложение. Поэтому всегда были и будут «гробилы», этот самый спрос удовлетворяющие.
Представителем такой вот славной профессии и стал Соломатин.
Правда, он, вместе со своей группой, не потрошил древнеегипетские пирамиды и не нырял к затонувшим испанским галеонам – все было гораздо проще: они, в основном, прочесывали места боев, старые заброшенные кладбища, развалины монастырей и прочие заброшенные и Богом забытые места. Их целью были военные награды, драгоценности и оружие.
Много чего повидал Соломатин. И не раз и не два было ему противно и муторно, особенно когда приходилось выкапывать полуистлевшие солдатские останки и срывать с рассыпающихся костей смертные медальоны. Последней сволочью ощущал он себя, доползая до увязшего посреди болота «фокке-вульфа», где радостно ощерившийся скелет в летном шлеме и с железным крестом продолжал сжимать штурвал. Матерясь в душе, а чаще вслух, поддевал он воровской фомкой ржавые люки танков, бронетранспортеров и самоходок, и зажимая нос от застарелого смрада разложения, обшаривал то, что полвека назад было солдатами. Не менее гнусно чувствовал он себя раскапывая старые – престарые не могилы даже, а чуть заметные холмики, на которые, радостно попискивая, указывал миноискатель.
Чуть позже выяснилось, что быть «гробилой» не так уж и безопасно.
Однажды их немногочисленный отряд обстреляли из автоматов, из самых настоящих «калашей», трескотню которых Соломатин начал уже подзабывать. Один раз, на густо заросшей лесной дороге, ведущей к заброшенному монастырю, он наткнулся на неумело поставленную противопехотную мину, а чуть дальше, перед самым монастырем, нашел несколько довольно грамотно установленных растяжек. Разбросанные по монастырскому кладбищу черепа и кости говорили о том, что совсем недавно здесь поработали коллеги—конкуренты. А как-то раз, прямо посреди дремучего леса, километрах в пятидесяти от Пскова, они столкнулись с точно такой же группой. Нервно полязгав затворами моментально извлеченного оружия, две группы поспешили разойтись каждая своей дорогой.
Да, временами было страшно. И интересно. Но, тем не менее, Соломатин все равно ничему не удивлялся. Ну, подумаешь, мину зарыли посреди дороги, подумаешь, растяжек наставили, подумаешь, люди по лесу с автоматами шастают. «Гробилы» всегда отличались своеобразным чувством юмора. А вообще-то, какая жизнь, такие правила игры. Чему тут удивляться?!
Но сегодня Соломатин был удивлен. Даже очень удивлен.
Сначала перед ним появилось нечто, очень похожее на бомжа. В этом самом «нечто» он, не без труда, узнал своего старого афганского «корешка» старлея Потапова. Последний раз они виделись почти год назад, в самом начале «гробильной» деятельности Соломатина. Зная, что Потапов сидит без работы, Соломатин, помнится, тогда предложил ему поработать вместе с ним, но тот отказался. Могилки и склепы, по-видимому, не сильно вдохновляли его.
А теперь вот, спустя год, Потапов нашел его сам. Впрочем, Соломатин не знал, радоваться ему этому обстоятельству или нет? Уж больно непрезентабельно выглядел бывший старлей. Одетый в какие-то грязные обноски, с помятым лицом и всклокоченными, давно не стрижеными волосами, Потапов напоминал типичного представителя, так называемого московского «дна». Блуждающий взгляд и стойкий запах перегара довершали полноту картины.
Потапова же, все это, похоже мало смущало, так как он решительно, не слушая никаких возражений, потащил упирающегося Соломатина в близлежащий местный пивняк. И уже там, выпив залпом кружку холодного пива и минуя общие темы, оглушил Соломатина невероятной, совершенно дикой историей. Соломатин сначала подумал, что его старый «корешок» попросту сошел с ума. Обычное, в принципе дело, для прошедшего Афган и злоупотребляющего алкоголем человеком. Но когда Потапов, по-воровски оглядевшись по сторонам сунул ему в руку маленький кругляш, Соломатин растерялся. Еще больше он растерялся когда Потапов сообщил ему, что «такого добра» они могут «нарыть» очень много. Единственная проблема в том, что ему нужен компаньон. Человек умеющий работать лопатой и имеющий связи среди антикваров.
– Подожди, – собираясь с мыслями, Соломатин потер виски. – Ты это серьезно?
– Такими вещами разве шутят? – обиделся Потапов.
– Мне надо подумать, – растерянно забормотал Соломатин. – Все как-то неожиданно…
– Как чего надумаешь, звони. Телефон старый, – Потапов, жадно, словно мучимый жаждой диабетик не допил, а заглотил остающееся пиво и унесся прочь, бормоча что-то насчет «незаконченных дел» и какого-то «брошенного деда». Его всклокоченная голова, растрепанным парусом мелькнула среди разношерстной измайловской толпы и пропала, оставив Соломатина в тягчайшем замешательстве. Оставив, к радости местных алкашей, недопитое пиво, он, сильно озадаченный и погруженный в воспоминания, отправился домой.
Ночью он долго не мог заснуть. Как лунатик, бродил он по пустой, темной квартире, непрерывно куря и бесконечно прокручивая в памяти разговор с Потаповым. Каждый раз при этом вытаскивая из ящика письменного стола маленький невзрачный кругляш, пристально и долго его разглядывая.
Сколько Соломатин не ковырялся в земле, никогда еще он не находил ничего похожего. Да, ему частенько попадались старинные монеты, но такие – никогда. И никто из его знакомых, Соломатин был в этом уверен, не видел ничего подобного. В связи с этим, сам собой возникал один не просто интересный, а интересный до крайности вопрос: смертные немецкие медальоны стоят сто долларов за штуку, железный крест – триста баксов, старинное колечко из фамильного склепика тянет иногда на целую тысячу-полторы. Так сколько же стоит такая монетка, если учесть, что таких на рынке нет вообще? Нет даже ничего похожего!
И уж совершенно очевидно, что появляться на рынке с такой монеткой не стоит. С таким же успехом на рынок можно притащить шапку Мономаха или древнеегипетскую мумию.
Но что же с ней делать?
У каждого серьезного «гробилы», как у акулы, есть свои рыбы-прилипалы. Ценители старины вьются вокруг «гробил» в надежде отхватит какой-нибудь лакомый кусок. Они редко появляются на рынках, залежи смертных медальонов и железных крестов их не интересуют, но зато всегда с нетерпением ждут возвращения «гробил» из очередной «командировки». Их преданности можно позавидовать; не каждая верная жена ждет мужа с таким нетерпением. Коллекционеры-прилипалы назойливы: не успеет «гробила» смыть с себя многодневную грязь, как они уже осаждают его – звонят, заходят, якобы случайно, в общем, достают по полной программе. Но иногда они действительно бывают необходимы…
В серых, мутных предрассветных сумерках Соломатин докурил последнюю сигарету, устало повалился на кровать и тут же заснул. Старая армейская привычка моментально выключаться, едва голова коснулась подушки…
* * *
Широко известный в узких кругах, нумизмат со стажем Борис Аркадьевич Лёвкин поначалу не поверил своим глазам. Еще полчаса назад, пробираясь сквозь забитый пробками центр Москвы, он и представить не мог, какой сюрприз его ожидает. Конечно, он рассчитывал на нечто интересное и необычное, иначе Соломатин не позвонил бы ему, но увиденное превзошло все его ожидания.
– Миша, дорогой мой, – он поднял на Соломатина огромные за толстыми линзами глаза, – вы что, музэй ограбили?!
Борис Аркадьевич любил старосоветский язык. Язык его молодости. Поэтому частенько музей у него становился «музэем», верх «верьхом», а дебил «дэбилом».
– С чего вы взяли, Борис Аркадьевич? – Соломатин довольно усмехнулся.
– Как это с чего?! – Лёвкин нервно пригладил остатки волос на своей яйцеобразной голове, – такие монеты, насколько я знаю, можно найти только в музэе. Если я не ошибаюсь, это пятнадцатый век.
Лёвкин врал. Монетка была гораздо старше и он это прекрасно знал.
– Вы ошибаетесь, Борис Аркадьевич, – усмехнулся Соломатин. – Это не пятнадцатый век и вам это известно не хуже, чем мне.
– Да? – неуверенно хмыкнул Лёвкин пристально разглядывая монетку. – Я, конечно, не эксперт…
– Да бросьте вы, – Соломатин закурил, – Давайте говорить серьезно.
– Да, конечно! – Лёвкин наигранно оживился.
– Ну, так, сколько эта монетка потянет?
– Не меньше чем… – Лёвкин на секунду задумался, – не меньше чем тысяч пять-семь. В валюте, разумеется. Но…
Потапов, тихо, как мышь сидящий в соседней комнате, испытал легкое головокружение. Пять тысяч долларов?! С ума сойти! На сколько же тогда потянет весь дедовский чемодан? А на сколько в с ё остальное? Всё, что лежит на дне Святого озера?
– Но, – продолжил Лёвкин, – учитывая, что это явный криминал…
– Это не криминал, Борис Аркадьевич.
– Я так не думаю, – опустив глаза тихо ответил Лёвкин. – Но тем не менее, тысячи три за нее выручить можно.
– Вы готовы ее купить за три тысячи? – Соломатин старался говорить как можно более непринужденно. – Не маловато для пятнадцатого века?
– В самый раз.
– Вы уверены?
– Ну, может быть, – Лёвкин опять аккуратно пригладил свою скудную растительность, – три пятьсот.
– А если несколько таких монеток?
– У вас есть еще?
– Пока нет, но я смогу достать.
– Сколько?
– Сколько нужно.
– Миша, вы уверены? – Лёвкин внимательно посмотрел на Соломатина. – Ведь это очень большие деньги.
– Главное, Борис Аркадьевич, чтобы вы были уверены, а уж я не подведу.
– Хорошо, – Лёвкин внезапно засобирался, – я вам позвоню.
– Когда?
– В ближайшее время.
Садясь за руль своей видавшей виды «копейки», Лёвкин попытался осознать весь масштаб произошедшего. И не мог в это до конца поверить. Неужели в его непростой и долгой жизни еще возможны чудеса? И взлеты. Да какие взлеты! Ведь эта монетка столько не стоит, это понятно любому дураку! Ее цена совсем другая, совершенно другая, и какое счастье, что Соломатин в этом ничего не понимает. Да, его не удалось провести с пятнадцатым веком, но цену-то ее, реальную цену он все равно не знает. Зато он, Лёвкин, знает! И он будет последним дэбилом, если упустит такой шанс.
Он живо представил светлое будущее, вне всякого сомнения, ожидающее его: хорошая, добротная, немецкая машина, о которой он мечтал чуть ли не с детства – строгий черный седан, «мерседес», или, на худой конец, «ауди»; такой же добротный особнячок где-нибудь в Барвихе, рядом с особняками достойных, уважаемых и непростых людей. Его тихую старость будет скрашивать какая-нибудь милая девушка с модельным прошлым, или несколько таких девушек. Но, конечно же, самое ценное, что он получит за эти монетки, так это свободу! Не ту мнимую свободу, ради которой глупые люди лезут на баррикады и подставляют свои пустые головы под пули, а настоящую свободу, возможную лишь при наличии очень больших денег, свободу, дающую право на полнейшую независимость во всем. В мыслях, в словах, в поступках, наконец. Большие деньги откроют перед ним любые границы и сделают реальностью любые его мечты. И эти деньги, если, конечно, не подведет Соломатин, у него будут. Уж в этом Лёвкин был уверен. Нужно только сделать пару-тройку звонков и механизм обогащения закрутится-завертится. И кто знает, кем простой нумизмат Лёвкин станет завтра?
* * *
Потапов часто задумывался: а что было бы, если бы не та проклятая пуля, «пойманная» им на той, далекой теперь афганской дороге?
Как сложилась бы его жизнь?
Хотелось, конечно, верить, что все было бы по-другому, гораздо лучше, чем сейчас, но…
Ранение дорого обошлось Потапову. Рана периодически открывалась, гноилась, кости срослись плохо, а боль стала теперь его пожизненной спутницей. Армия, конечно же, осталась в прошлом: с такой ногой и думать нечего о дальнейшей службе.
Но самые сильные разочарования ждали Потапова впереди.
Он оказался никому не нужен. Молодой, полный сил и еще не растерявший жизненную энергию, он везде сталкивался с полнейшим равнодушием. Его награды, которые в любой другой стране мира вызывали бы у окружающих уважение, здесь ничего не значили. На него смотрели так, словно Потапов нацепил себе на грудь елочные игрушки.
Для людей посторонних, с которыми ему волей-неволей приходилось общаться, он был просто очередным неудачником. Подумаешь, воевал? Подумаешь, ранили? Твои проблемы, парень, сам с ними разбирайся. Пенсию тебе, конечно, оформим, а то, что на нее невозможно жить, уже не наша забота. В конце концов, он услышал ставшую уже классической фразу – «мы тебя туда не посылали». Вернее, не совсем такую, но с таким же смыслом.
Вдобавок, ко всем неприятностям умерла его мать. Быстро, даже как-то поспешно, устремившись прочь из этого равнодушного и жестокого мира. Потапов знал, что у нее рак, но ни он, ни дед не ожидали такого быстрого исхода.
Какое-то время Потапов ещё крепился, ещё пытался сражаться с безжалостной жизнью, но затем, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрей покатился вниз. Алкоголь сыграл в этом не последнюю роль.
Несколько раз, хорошенько поддав, он являлся в военкомат и просился обратно в Афган. Хоть рядовым, хоть на самую черную работу, лишь бы не загибаться от безысходности на ненавистной «гражданке». Его сначала вежливо, а затем все грубее и решительней выпроваживали. Закончилось дело дракой с военкомом, который, устав от частых визитов пьяного Потапова просто послал его куда подальше. Чего Потапов, разумеется, не мог оставить просто так. На удивление быстро подоспевший наряд милиции скрутил Потапова и отконвоировал в ближайшее отделение.
Как ни странно, дело против него не завели – единственный случай, когда афганское прошлое хоть как-то помогло ему.
Дед пытался образумить внука, даже нашел ему какую-то тихую, непыльную работу, но Потапов, уже обидевшись на весь мир, даже не стал его слушать.
– Я боевой офицер! – еле стоя на ногах, кричал он в лицо деду. – Я кровь проливал!
Дед, всячески успокаивая его, объяснял, что так у нас исстари повелось: не любит Родина-мать своих детей, не нужны они ей. Она их сначала пользует, а затем выбрасывает. Как презерватив.
Это злило Потапова еще больше: несмотря на всю несправедливость, на всё то скотство, что ему выпало пережить, он по-прежнему считал себя патриотом и дедовы слова о Родине были ему неприятны.
– Не страна плохая! – продолжал орать он. – Люди сволочи!
– Какие люди, такая страна, Андрюша, – мягко не соглашался с ним дед.
– Что же, и я, по-твоему, сволочь?!
На этом общение заканчивалось. Разъяренный Потапов убегал на улицу, после чего, нередко, оказывался в вытрезвитель, избитый и лишившийся тех последних копеек, что у него были.
За эти несколько лет кем он только не работал: и сторожем, и грузчиком, и курьером, один раз, через знакомых «афганцев» чуть было не устроился охранником в бар, но работодатели, едва посмотрев на него, даже не стали с ним говорить.
Одно время Потапов жил на чьей-то заброшенной даче, в компании таких же, как и он опустившихся алкашей. Выпивка и бесхитростный секс со случайными, забредающими к ним на огонек местными, такими же спившимися бабами, были единственным развлечением.
А потом дача сгорела. Прибывшие пожарные, разгребая завалы из дымящихся, обугленных бревен наткнулись на два сильно обгоревших трупа. Расследование было недолгим, вернее его вовсе не было: тех алкашей, кто по наивности решил давать показания, быстро забрали в милицию, после чего они «чистосердечно» признались в умышленном поджоге. Обычная история: одним благодарность и награды, другим несколько лет на мордовских «курортах». Потапов, не желая испытывать судьбу и становиться «стрелочником», счел за благо поскорее вернуться в Москву.
