Эссе

Человек робеет и оправдывается; он уже не держится прямо, не смеет сказать «Я думаю» или «Я существую», а все время ссылается на мудрецов и святых. Ему стыдно перед любой травинкой или розовым кустом на ветру. Эти розы у меня под окном не вспоминают прежние розы и не ждут будущих – они целиком в том, чем являются сами, сегодня вместе с Богом. Им неведомо время. Это просто роза, она безупречна в каждом мгновении своего бытия. Пока не раскрылся её бутон, в нём уже есть вся жизнь; расцвев, она не становится «больше»; когда остаётся лишь корень без листьев, она не становится «меньше». Её сущность в полноте удовлетворена, и она во все моменты одинаково гармонирует с природой. А человек всё переносит на завтра или вчера; он не живёт в настоящем, он оглядывается на прошлое с сожалением и не замечает окружающих богатств, тянется на цыпочках в будущее. Он не может стать ни счастливым, ни сильным, пока не научится, подобно природе, жить в настоящем, над временем.

Вроде бы и так ясно, а вот как много сильных умов не решается услышать Бога, если Он не говорит цитатами из Давида, Иеремии или Павла. Но не всегда мы будем придавать так много значения кучке цитат, нескольким ярким биографиям. Мы похожи на детей, заучивающих наизусть наставления бабушек и учителей или, когда подрастаем, фразы встретившихся нам людей таланта и характера, а потом неловко пытаемся точно воспроизвести эти слова. Но стоит достичь того же взгляда на вещи, который был у тех, кто произнёс эти слова, – мы начинаем понимать их смысл и отпускаем их сами. Когда понадобится, мы и сами найдём такие же хорошие слова. Если мы будем жить подлинно, мы будем видеть по-настоящему. Сильному человеку быть сильным так же просто, как слабому – слабым. Когда мы открываем новые горизонты, мы охотно выбрасываем из памяти запылившиеся сокровища. Когда человек живёт в согласии с Богом, его голос звучит сладко, как шелест кукурузы или журчание ручья.

И вот, наконец, самая главная истина в этом предмете остаётся недосказанной, и, возможно, её вообще нельзя выразить словами, ибо всё, что мы говорим, – лишь далёкое воспоминание интуитивного озарения. А если попытаться приблизиться к ней, я бы сформулировал это так: когда рядом с тобой благо, когда ты ощущаешь полноту жизни в себе, оно не придёт по знакомым или привычным тропам; ты не увидишь чужих следов, не услышишь голосов людей; ты не узнаешь никакого имени; путь, мысль, добро – всё будет абсолютно новым и чуждым прежнему опыту. Ты уходишь прочь от людей, а не к людям. Все, кто когда-либо существовал, становятся забытыми слугами этого пути. И страх, и надежда остаются где-то внизу, они здесь неуместны. Даже надежда здесь выглядит чем-то низменным. В час видения нет ничего, что можно назвать благодарностью или истинной радостью. Душа, поднявшаяся над страстями, видит единое основание и вечную причину, созерцает само собой существующие Истину и Праведность и успокаивается в осознании, что всё идёт как надо. Огромные просторы природы – Атлантика, Южные моря, годы, столетия – не имеют значения. То, что я ощущаю сейчас, лежало в основе каждого прошлого состояния жизни и обстоятельств, как лежит и под настоящим, и под тем, что мы называем жизнью, и под тем, что мы называем смертью.

Важно только живое движение, а не то, что «было прожито». Сила оставляет нас в минуту застоя; она живёт в моменте перехода от прошлого к новому, в преодолении пропасти, в рывке к цели. Именно это-то и ненавидит мир – что душа становится; ведь это обесценивает прошлое, превращает все богатства в нищету, всю репутацию в стыд, уравнивает святых с преступниками, отодвигает и Иисуса, и Иуду. Зачем же мы говорим о самостоятельности? Потому что, пока душа пребывает в настоящем, её сила не столько «уверена», сколько действенна. Говорить «я на что-то полагаюсь» – слишком внешне. Говори лучше о том, что воплощает доверие, потому что оно действует и есть. Тот, кто исполняет принципы глубже, чем я, тот управляет мной, даже если ничего не предпринимает. Вокруг него я буду кружиться по закону духовного тяготения. Когда мы говорим о высшей добродетели, это кажется нам лишь образным словом. Мы пока не видим, что добродетель – это высота, и по естественному закону всякий человек или сообщество людей, пластичные и проницаемые для принципов, смогут превзойти города, нации, королей, богачей, поэтов, которые такой проницаемостью не обладают.

В конечном итоге в любом вопросе мы быстро доходим до того, что все явления сводятся к Единому Благословенному. Само-сущность – качество высшей Причины, и степень благости вещи определяется тем, насколько глубоко она приобщена к этой само-сущности. Всё в мире реально ровно настолько, насколько оно пронизано силой добродетели. Торговля, земледелие, охота на китов, война, ораторское искусство, личный вес – всё это нечто заслуживающее моего уважения, поскольку является примером присутствия и пусть не до конца чистого действия этой силы. Та же закономерность работает в природе ради сохранения и роста. Мера правоты в природе – это сила. Природа не даёт существовать тому, что не может себя поддержать. Возникновение и созревание планеты, её равновесие и орбита, дерево, выпрямляющееся после штормового ветра, жизненные резервы каждого животного и растения – всё доказывает, что душа, которая может опираться на себя, тем самым себя и поддерживает.

Так всё сходится к одному: давайте не скитаться, а останемся дома с нашей главной причиной. Давайте ошеломим толпу людей, книг и учреждений простым объявлением божественного факта. Пусть пришельцы снимут обувь: здесь живёт Бог. Пусть наша простота судит их, а наша покорность собственному закону покажет, как ничтожны природа и судьба рядом с нашим сокровенным богатством.

Но сейчас мы ведём себя как толпа. Человек не боится человека и не слышит в себе призыва к уединению – чтобы связаться с сокровенным океаном своего «я», – напротив, он бегает по миру, выпрашивая ковш воды из чужих кувшинов. Нам надо идти в одиночку. Мне больше по душе пустая церковь перед началом службы, чем самая вдохновенная проповедь. Как же всё выглядит просторно, прохладно и целомудренно: каждый сидит в своём особом святилище! Так и нужно нам сидеть всегда. Зачем мы должны перенимать слабости друга, жены, отца или ребёнка, только потому что они с нами у одного камина или в них течёт наша кровь? У меня общая кровь со всеми людьми, и это не повод приобщаться к их капризам или глупости, стыдясь того, что я не поддаюсь им. Но наша отчуждённость не должна быть механической, а духовной, то есть мы должны возвыситься. Порой весь мир, похоже, сговорился докучать тебе бессмысленными мелочами: друзья, клиенты, дети, бедность, страх, благотворительность – все разом стучатся к тебе в дверь и кричат: «Выйди к нам!» Но оставайся на высоте; не лезь в их беспорядок. Власть, которую люди имеют надо мной, я сам им даю своей слабостью любопытства. Никто не может приблизиться ко мне, если я сам не позволю этого. «Что мы любим, то уже имеем, а желанием лишь теряем любовь.»

Если мы не можем сразу взойти к святости покорности и веры, то хотя бы противостанем искушениям; объявим «состояние войны» и пробудим Тора и Одина – то есть мужество и твёрдость в наших саксонских сердцах. Как это сделать в такие спокойные времена? Говорить правду. Остановить лживое гостеприимство и лживую привязанность. Больше не жить в ожиданиях этих обманщиков, с которыми мы общаемся. Сказать отцу, матери, жене, брату, другу: «Я жил с вами по внешним приличиям. Отныне я служу истине. Имейте в виду, что теперь для меня никакие законы, кроме вечного, не писаны. Мне не нужны договоры – достаточно того, что мы близки. Я постараюсь заботиться о родителях, содержать свою семью, хранить супружескую верность одной жене – но все эти отношения я буду наполнять по-новому и беспрецедентно. Я апеллирую от ваших норм к самому себе. Я должен быть самим собой. Больше я не стану ломаться ради вас, ни ради тебя, ни ради тебя. Если вы сможете любить меня таким, как я есть, всем нам будет лучше; если нет – я всё равно буду стараться быть достойным вашей любви. Я не стану скрывать своих симпатий и отвращений. Буду верить, что глубина священна, что под солнцем и луной я вправе делать всё, что по-настоящему радует меня и велит мне сердце. Если ты благороден, я тебя буду любить; если нет, не стану обманывать нас обоих притворной лаской. Если ты искренен, но в другой правде, – держись своих товарищей, а я пойду к своим. И всё это я делаю не от эгоизма, а смиренно и честно. Так будет на пользу и тебе, и мне, и всем, как бы долго мы ни жили в обмане, нам пора жить в правде». – «Но ведь так ты огорчишь близких!» Да, возможно. Но я не могу продать им свою свободу и силу ради снисхождения к их чувствительности. Кроме того, у каждого из них наступают минуты, когда они тоже видят абсолютную истину. В такие мгновения они меня поймут и сами захотят сделать то же самое.

Толпа считает, что, отвергая её порядки, ты отвергаешь всякие правила и становишься антиномистом. А неистовый чувственник тут же прячется за слово «философия», чтобы оправдать свои пороки. Но закон сознания остаётся в силе. Существуют два «исповедальных места», в одном из которых нам придётся очиститься. Можно пройти круг обязанностей и оправдаться перед внешними людьми или перед совестью. Ты можешь проверить, доволен ли тобой отец, мать, кузен, сосед, горожанин, кот или пёс – есть ли им, что тебе упрекнуть? Но можно и пренебречь этой «зеркальной» оценкой и оправдать себя перед самим собой. У меня свои строгие требования и безупречный круг. Он отказывает многим поступкам в праве называться «долгом». Но если я сумею выполнить его веления, мне не нужно будет придерживаться народного кодекса. Если кто-то полагает, что этот закон «слишком мягок», пусть попробует исполнить его хотя бы день.

Конечно, человек, который отбросил обычные мотивы и решился полагаться лишь на себя, должен обладать в чём-то божественным. Пусть у него будет высокое сердце, верная воля и ясный взгляд, чтобы он мог, не притворяясь, быть сам себе и учением, и обществом, и законом, чтобы простая цель была для него столь же непреклонной, как для других железная необходимость.

Кто посмотрит на нынешнее состояние, которое мы привычно называем «обществом», увидит, как востребованы подобные принципы. Кажется, что у людей вынули и нервы, и сердце, и мы превратились в робких пессимистов. Боязнь правды, судьбы, смерти, боязнь друг друга. Наш век не даёт великих, цельных личностей. Мы ждём людей, которые обновят жизнь и общественный строй, но видим, что большинство неспособно удовлетворить даже собственные нужды, амбиции у них чрезмерны, а сил недостаёт, и они только день за днём просят или ищут подаяния. Наша домашняя жизнь, наши искусство, профессии, браки, религия – всё выбрано не нами, а за нас. Мы «солдаты» гостиной, избегаем суровых схваток с судьбой, где и рождается сила.

Наши юноши, едва потерпев первое поражение, тут же впадают в уныние. Если начинающий торговец разорится, говорят, что он «конченый человек». Если человек с тонким дарованием окончил колледж и за год не устроился на должность в Бостоне или Нью-Йорке, он и его друзья считают это крахом, и он имеет право на всю жизнь жаловаться. А какой-нибудь парнишка из Нью-Гэмпшира или Вермонта, который перепробовал и вождение грузов, и фермерство, и уличную торговлю, и учительство, и проповеди, и журналистику, и даже поработал конгрессменом, купил земельный участок, – всё это за разные годы, и всякий раз, как кошка, приземлялся на лапы, – он стоит сотни этих «кукольных» выпускников города. Он идёт вровень со своими днями и не стесняется отсутствием «профессии», ибо не откладывает жизнь на завтра, а живёт её прямо сейчас. У него не одна возможность, а сто. Пусть появится Стойкий, кто раскроет людям их внутренние ресурсы, скажет, что они не ивы, пригибающиеся к земле, а могут и должны выпрямиться; что, научившись полагаться на себя, они раскроют в себе новые способности; что человек есть живое Слово, призванное исцелять народы; что ему должно быть стыдно жалости к себе, и в тот миг, когда он поступает по-своему, вышвыривает законы, книги, идолов и традиции из окна, уже не нужно его жалеть, а следует ему благодарить и чтить. И такой учитель вернёт человеческую жизнь к сиянию, сделает его имя дорогим истории.

Нетрудно видеть, что усиление веры в себя произведёт революцию во всех областях – в религии, в образовании, в профессиях, в образе жизни, в объединениях, в собственности, в теоретических взглядах.

1.

Во что только люди не верят, особенно в молитве! Их так называемое «святое дело» не то чтобы храброе или даже достойное. Молитва обращена куда-то вовне, ища чего-то стороннего, и тонет в бесконечном хаосе природного и сверхъестественного, посреднического и чудесного. Молитва, просящая о какой-то конкретной милости – о чём-то меньшем, чем всеобщее благо, – порочна. Истинная молитва – это созерцание фактов бытия с высшей точки, монолог ликующей души, дух Божий, провозглашающий совершенство своих дел. Но молитва как инструмент достижения частного интереса – жалка и подла. Она подразумевает двойственность там, где есть единство природы и сознания. Лишь тогда, когда человек сольётся с Богом, он перестанет просить. Он увидит, что каждая работа пронизана молитвой: молитва фермера, опустившегося на колени в поле прополоть сорняки; молитва гребца, который синхронно с движением весла погружается в поток, – хотя и ради сиюминутных целей, но всё это молитвы, слышимые природой. В пьесе Флетчера «Бондука» герой Каратак, услышав совет узнать волю бога Аудата, отвечает:

«Его тайный замысел в наших поступках;

Наша доблесть – наши боги.»

Другая ложная молитва – это наши сожаления. Недовольство – признак того, что мы не верим в себя, слабость воли. Плачь о невзгодах, если ты сможешь этим помочь страдающему; если нет – занимайся своим делом, и беда уже начнёт отступать. Так же жалка наша «солидарность в сострадании»: приходим к плачущим, присоединяемся к их глупым слезам, вместо того чтобы встряхнуть их ударом правды и привести в контакт с собственным разумом. Секрет счастья кроется в том, чтобы радоваться делом. Человек, способный сам себе помочь, всегда будет желанен для богов и людей; перед ним все двери открыты, его встречают все языки и славят все почести, все глаза с завистью провожают. Мы любим и восхищаемся им, потому что он обходится без нашей любви и одобрения, напротив, он презирал наше неодобрение и шёл дальше своим путём. Боги любят его, потому что люди ненавидели. «К тому, кто упорно стремится к цели, – сказал Зороастр, – блаженные Бессмертные спешат навстречу».

Каковы молитвы человека, таковы и его убеждения: если первые – болезнь воли, вторые – болезнь ума. Люди, подобно глупым израильтянам, твердят: «Не говори с нами Бог, а то умрём. Говори лучше ты, говори кто-нибудь, и мы послушаемся». Везде я сталкиваюсь с тем, что мне мешают встретиться с Богом в моём ближнем, ведь тот запер двери своего храма и пересказывает лишь предания о Боге кого-то другого, или брата брата. Любой новый ум привносит новую классификацию. Если ум этот особенно силён, как у Локка, Лавуазье, Хаттона, Бентама, Фурье, то он навязывает свою систему другим, и вот – новое учение. Чем глубже мысль и чем больше фактов она охватывает и делает доступными ученикам, тем сильнее они довольны. Особенно очевидно это в доктринах и церквях: это тоже классификации могучих умов, интерпретировавших базовые идеи долга и связь человека с Высшим. Таковы кальвинизм, квакерство, сведенборгианство. Ученик испытывает восторг, подчиняя всю реальность новой терминологии, словно девочка, которая, изучив основы ботаники, видит, как мир вокруг преобразился. Некоторое время этот ученик ощущает прирост сил от созерцания учительской мысли. Но в негармоничных умах эта классификация обожествляется и превращается в цель, а не в быстро иссякающее средство, так что у них границы этой системы сливаются в глазах с границами вселенной, а звёзды небесных сводов мерещатся им висящими на арке, построенной их учителем. Им непонятно, как «чужаки» могут иметь право видеть и думать; они убеждены: «наверно, вы украли у нас этот свет». Они ещё не понимают, что свет, не загнанный в систему, неподатливый, в любой лачуге может вспыхнуть, хоть и в их собственной. Пусть пока щебечут, считая его своим. Если они честны и поступают хорошо, вскоре их уютный загончик окажется тесным и гнилым, он рухнет, а бессмертный свет снова будет, как в первое утро, юным и радостным, сияя бесчисленными гранями над всей вселенной.

2.

Недостаток культуры собственной души порождает суеверное почитание Путешествий – с их идолами: Италией, Англией, Египтом, которые так манят образованных американцев. Но Англия, Италия и Греция величественны в нашем воображении только потому, что те, кто их прославил, стояли на своём месте неколебимо, как ось земная. В мужские часы мы чувствуем, что наш долг – это и есть наше место. Душа не странница. Мудрец остаётся дома, и когда нужда или обязанность зовёт его в дальние края, он и там остаётся дома, и люди понимают, глядя на его лицо, что он прибыл как посланец мудрости и добродетели, как государь, а не как чужак или слуга.

Я не возражаю против кругосветных путешествий – для искусства, для науки, для благотворительности, при условии, что человек уже «обжит» дома и не бежит за рубеж в надежде найти там что-то большее, чем знает. Тот, кто путешествует ради развлечения или в поисках чего-то, чего при себе не имеет, уходит от самого себя и стареет, находясь среди «старых» вещей, даже будучи юным. В Фивах, в Пальмире, воля и разум его ветшают, как и те руины. Он таскает руины к руинам.

Путешествия – это рай для глупца. Первые же поездки показывают, что от перемены мест счастья не прибавляется. Дома я грезил, что в Неаполе или Риме утону в красоте и забуду свою тоску. Я собирал чемодан, прощался с друзьями, садился на корабль – и внезапно просыпался в Неаполе, где рядом со мной оказывался тот же жёсткий факт: унылое «я», столь же неумолимое и неизменное, от которого я бежал. Я брожу по Ватикану, дворцам, стараюсь «опьянеть» видами и впечатлениями – и не опьяняюсь. Мой «гигант» следует за мной повсюду.

3.

Но увлечение путешествиями – лишь симптом более глубокой болезни, поражающей умственную жизнь. Наш интеллект бродяжничает, а система воспитания поощряет эту беспокойность. Мы «уезжаем мысленно», даже если телу некуда деться. Мы подражаем другим – что это, как не «странствие ума»? Мы строим дома в чужом стиле, украшаем полки чужеземной утварью; наши взгляды, наши вкусы, наши способности тянутся к Прошлому и Далёкому. А ведь душа сама порождает искусства везде, где они расцветали. Художник искал свой образ в собственной голове, применяя свою мысль к делу и к условиям. Зачем нам повторять дорический или готический стиль? Красота, удобство, величие мысли и её самобытное выражение доступны и нам ничуть не меньше. Если американский зодчий будет с вдохновением и любовью изучать конкретное задание: наш климат, почву, продолжительность дня, нужды людей, особенности правления, – тогда он создаст такое здание, что удовлетворит всем этим требованиям, а заодно порадует вкус и чувство прекрасного.

Настаивай на своём, никогда не копируй. Свой собственный дар ты несёшь каждое мгновение, подпитывая его всем путём жизни, а «заимствованным» талантом другого человека ты владеешь лишь наполовину и временно. Никто, кроме Творца, не знает, в чём подлинное призвание человека, – до тех пор, пока он его не проявил. Кто бы мог «научить» Шекспира быть Шекспиром? Или наставить Франклина, Вашингтона, Бэкона, Ньютона? Любой великий человек – явление уникальное. Сципион был именно тем, чем не мог стать никто другой; Шекспира нельзя создать путём штудирования Шекспира. Делай то, что тебе назначено, и нет предела твоим надеждам и дерзаниям. Для тебя и сейчас существует столь же мощная и прекрасная форма выражения, как колоссальная резьба Фидия, как пирамиды египтян, как перо Моисея или Данте, – но это будет иная форма. Душа, богатая во всех аспектах, с тысячерассечённым языком, не станет себя повторять; но если ты слышишь, что говорили эти патриархи, уж конечно, ты можешь ответить им в том же регистре голоса, ведь ухо и язык – органы одного существа. Держись светлых и благородных областей жизни, слушай сердце, и ты сам воссоздашь первозданный мир заново.

4.

И вот – как в религии, образовании, искусстве мы смотрим наружу, так же мы поступаем и в общественных делах. Все хвалятся, что улучшают общество, а никто не меняется сам.

Общество не движется вперёд. Оно теряет на одном фланге столько же, сколько выигрывает на другом. Оно постоянно меняется: было варварским, стало цивилизованным, крестилось, разбогатело, увлеклось наукой, – но всё это не улучшение. За каждое приобретение мы чем-то жертвуем. Накопив новые умения, мы теряем врождённые инстинкты. Сравните благообразного, грамотного, мыслящего американца, у которого в кармане часы, карандаш и вексель, с голым туземцем из Новой Зеландии, владеющим дубиной, копьём, циновкой и одной двадцатой частью шалашика, – вы увидите: да, европеец приобрёл удобства, но утратил изначальную силу. Путешественники рассказывают, что если ударить дикаря топором, его рана через день-два затягивается, будто это удар по мягкой смоле, а европеец от этого же удара умирает.

Цивилизованный человек построил себе повозку, но потерял способность ходить пешком. Он держится на костылях, а не на собственных мышцах. У него дорогие швейцарские часы, но он не может ориентироваться по солнцу. Он обладает гринвичскими морскими таблицами, и, чувствуя, что при нужде их всегда поднимет, не знает ни одной звезды на небе. Он не различает солнцеворота, не знает толком даже равноденствия, и весь яркий годовой календарь не отзывается в его душе никаким «часовым механизмом». Его записные книжки ослабляют память, библиотеки перегружают остроумие, а страховые конторы словно бы увеличивают число несчастных случаев. Можно ли не усомниться, что машины не обременяют нас? Не утратили ли мы в изощрённости кое-что из энергии, а в христианстве, оформленном бюрократией и ритуалами, – кое-что от буйной первобытной добродетели? Каждый стойкий стоик был стоиком, а у нас, в христианском мире, где христианин?

Нравственный критерий не колеблется так же, как не меняется планка человеческого роста. Не бывало великих людей больше, чем было когда-то. Есть поразительное равенство между первыми и последними героями, и никакое наше «просвещённое» XIX столетие не в силах воспитать больше, чем те, о ком писал Плутарх за двадцать с лишним веков до нас. Человеческий род не совершенствуется во времени. Фокион, Сократ, Анаксагор, Диоген были велики, но они не создали «клана». Тот, кто и правда из их круга, не будет назван их именем, а станет самим собой и заодно основателем новой школы. Искусства и изобретения эпох – это лишь её наряд, и они не делают людей сильнее. Вред, нанесённый техническими «улучшениями», может перекрыть их пользу. Гудзон и Беринг совершили такие открытия, пользуясь простыми лодками, что восхитили Перри и Франклина, и те при всей роскоши научно-технических снаряжений не превзошли их. Галилей с одним «театральным» телескопом увидел более чудную картину звёзд, чем кто-либо после него. Колумб открыл Новый Свет на небольшом судне без палубы. Забавно видеть, как из употребления исчезают и гибнут те самые средства и приборы, которые ещё недавно были сенсационной гордостью. Великий гений возвращается к сути человека. Мы считали, что прогресс военной науки – один из триумфов, но Наполеон завоевал Европу с помощью бивуака, по сути вернувшись к «голой отваге» и отбросив все громоздкие приспособления. «Невозможно иметь идеальную армию, – сказал он Лас Казасу, – не отменив вооружений, складов, интендантов, обозов, до тех пор, пока, в подражание римским легионам, солдат не будет получать зерно, молоть его на ручной мельнице и печь себе хлеб сам.»

Общество – это волна. Волна движется вперёд, но вода, из которой она состоит, не поднимается с долины на гребень. Единство это лишь явление. Люди, составляющие нацию сегодня, завтра умрут вместе с их опытом.

И потому полагаться на Имущество (включая и доверие к государствам, которые его охраняют) означает не доверять самому себе. Люди столько времени смотрели «вовне», что привыкли считать религиозные, научные, гражданские институты стражами собственности, и любое посягательство на них вызывает у них ужас, словно это нападение на их добро. Они оценивают друг друга, исходя из того, что у кого есть, а не кто он есть. Но человек, обладающий культурой, начинает стыдиться своего имущества, проникшись новым почтением к собственной природе. Он особенно ненавидит то, что досталось случайно, – по наследству, даром или даже преступлением; оно представляется ему не настоящим владением, оно не укоренено в нём и лишь лежит без движения, пока никакая революция или вор не отнимет его. Зато то, чем человек становится, неизбежно переходит к нему, и всё, что он приобретает таким образом, – это «живая собственность», не зависящая от воли правителей, толпы, переворотов, огня, бури, банкротств. Она возрождается везде, где человек дышит. «Твоя доля жизни, – сказал халиф Али, – сама ищет тебя; будь спокоен и не ищи её». Из-за нашей зависимости от внешнего барахла мы так трепещем перед «числом». Политические партии собирают многолюдные съезды; чем больше собрание, чем громче возгласы «Делегация из Эссекса! Демократы из Нью-Гэмпшира! Виговцы из Мэна!» – тем более воодушевлённым чувствует себя молодой патриот. Также и реформаторы созывают конгрессы, голосуют, принимают резолюции толпой. А Бог не придёт к вам этим путём, ему угоден метод строго обратный. Лишь когда человек откажется от всякой внешней поддержки и останется в одиночестве, он становится сильным и способен превозмочь. С каждым, кто присоединится к его знамени, он, наоборот, становится слабее. Разве человек не лучше целого города? Не проси ничего у людей; в непрестанном круговороте всё исчезает, а ты один должен стать непоколебимой колонной, поддерживающей всё вокруг. Тот, кто знает, что сила – внутри, кто видит, что слаб, ибо ждал добра извне, и, осознав это, без колебаний отдаётся своей мысли, тот сразу выпрямляется, стоя ровно, обретает власть над телом и вершит чудеса, подобно тому, кто стоит на ногах, а не пытается стоять на голове.