Впервые с того дня… Пленяющий блеск тысяч вселенных в глубинах звёздного неба

Замах дубинкой – Милдред ускользнула, повернулась, встала, как ни в чем не бывало. Ещё замах – парировала удар, выставила свою дубинку крест-накрест. На уровне груди встретились орудия, чуть выше скрестились взгляды: один – уверенный, тяжелый, собранный; второй – усталый, вымученный, острый. Толчок, поворот – снова парировала удар, но на носу собрались морщины, и Гвен заметила. Обе чуть не вывернули друг другу запястья.

Какой бы слабой магия не была, использовать её было выгодно. Когда дух в форме младенца – Гвен не знала, видит ли его кто-то ещё – подполз к Милдред, та не предала много внимания. Дёрнула ногой, отмахиваясь: в завалах зацепиться было обычным делом.

Гвен выныривала из противостояния сил и взглядов, концентрировала усилия мыслей на определённой точке на облике патрульной и снова погружалась в боевой танец. Использовать духа с энергией ребёнка было глупо, она и сама знала. Он мог дёрнуть ручонками за волосы, а мог промахнуться, когда Гвен направляла удар, а Милдред уворачивалась, и бита первой пролетала сквозь призрака, со стуком опускаясь на завалы.

Рация на поясе полицейской сообщила, что колдуны обнаружились ещё в нескольких точках города. Это давало преимущество – время. Пока проверят всех и заподозрят в создании шторма её, их семья будет далеко, а она взрастит из силы мыслей что-то пригоднее младенца. Он ударил Милдред под коленку, и в солнечное сплетение, и в ключицы, она увернулась от удара в глаз, поскользнулась, избегая пинка в висок, дёрнулась назад, не получив щелчка по пальцам.

Гвен никак не удавалось подстроить поток мыслей под ритм их боя. Прозрачный силуэт носился между противниками, нырял и пропадал, стоило Гвен отвлечься на встречу выпада. Милдред наверняка чувствовала нелепые удары, именно нелепые, потому что опытного противника они вывести из боя не могли. Но сержант на это и не надеялась. Просто ждала того самого момента, секундной слабости, когда раздражение возьмёт верх.

Та отмахнётся, как от ненавязчивой мухи. Эта соберёт в руках всё, что осталось на дне в резерве организма, и толкнет. Со всех сил. Нужны доли секунд, чтобы перенести вес с ног на руки, но для силы мысли и этого достаточно. Пока она толкает девушку, призрак толкает осколок стены. С первых секунд, когда её нога поскальзывается на склоне, чуть не предрекая исход всей драки, Гвен знает, что не будет играть честно. Она просто не может проиграть.

Гвен будет помнить сцену по секундам: обвинительница отлетает назад, она кивает подбородком вверх, Милдред поднимает взгляд. В её лазурных глазах точка приближается, расширяется, превращается в падающий булыжник.

Секунда: они не встречаются, живое тело не соприкасается с мёртвым камнем. Секунда: Гвен думает, всё напрасно. Секунда: удар сердца оглушает, надежда испаряется, наваливается усталость. Секунда: шаг назад. И ровно секунда, чтобы вызывающая улыбка на лице Милдред внезапно опала уголками вниз.

Три подхода по три удара сердца – первый, чтобы услышать пронзительный визг, второй – разогнать пелену в голове, третий – подойти к краю. За спиной Милдред секунды назад – обломок стены прямо под потолком подземной парковки. Перед глазами Гвен теперь – изломленное тело, тяжелый вздох, слетевший с губ, расцветающая лужа крови. В её предсмертных глазах не было ненависти к колдунам, или жалости о проигрыше, или презрения к предателю, только отчаянное нежелание умирать. По страху в её глазах Гвен поняла, что она встретилась лицом к лицу со смертью, потому что в следующее мгновение взгляд заледенел и навсегда заточил эту обречённость в клетке мёртвого тела.

Гвен подумалось, что она не хотела убивать.

Милдред даже не посмотрела на неё, будто всё это было уже не важно: она была всего лишь очередной преступницей, фигурой, не играющей никакой роли в её внутреннем мире, в списке важных людей под сердцем. Гвен подумалось: возможно, в том городе тоже был кто-нибудь из её близких. А если и нет, из десятка тысяч человек нашёлся бы один, о гибели которого она стала горевать. Но теперь горевать будет не она, а о ней. А Гвен будет жить. И её семья не будет бежать. Она победила и отстояла право на свободу. Свободу от ложных обвинений в сговоре с колдуном, чьё лицо она увидела впервые.

Они никогда не были близки друг с другом, но по-своему были близки с майором. Обе – лучшие в своём деле. Одна вычисляла колдунов, другая ловила преступные банды. Уверенная хватка, которая прослеживалась во владении оружием. Целеустремлённость, с которой она шла на край света. Бесстрашие, потому что шла она за колдунами. Гвен хотелось быть похожей на Милдред во многом, не только в этом, но никак не в насмешливом взгляде на людей. Его негативный оттенок без всяких усилий проводил черту между его хозяйкой и её коллегами. Она могла дружить только с подобными ей, а Гвен такой не была, потому что ненавидела смотреть на людей высокомерным взглядом.

Ей не было страшно драться, было страшно обернуться и увидеть выражение лица сестры. Но та не смогла сложить «А» и «Б». Она верила – Гвен толкнула специально, но попыталась предупредить о падающем камне знаком головы, обрыв был случайностью, ведь старшая сестра не могла убить, старшая сестра играла по правилам. Но ещё старшая сестра умела продумывать ходы наперёд, а в драке её глаза работали с разумом в неразрывной связи: телу оставалась лишь следовать импульсу и доводить до финала. До черты не возврата для обеих: обвинившей в предательстве и предавшей принцип ненависти.

Глава 3

Окна многоэтажного дома смотрели прямо на пустырь. Летом там возились дети: визжали, как будто натолкнулись на исполинское чудовище, хватались за палки, бежали со всех ног по склону оврага, скатывались в бездну, и их фигуры превращались в чёрные силуэты на фоне закатного неба. Зимой это было редким событием по простой причине: снега не было даже в середине января, только грязная слякоть. И вот одним особенно тяжёлым вечером, когда её сердце разбилось на куски, Урсула подошла к стеклу. Штора скрывала её лицо со стороны улицы.

Передвигаться по комнате было сложно. Последствия ссоры с родителями давали о себе знать.

Она надеялась поговорить по душам, обсудить всё со взрослыми людьми. Она не почувствовала от лица интуиции никаких предупреждений: сердце билось так громко, аж оглушительно, а тревожность подскочила до той самой отметки, когда ступни потеют до выскальзывающих из тапочек носков, тело всё как-то сжимается, а глаза превращаются в два больших, блестящих, зеркальных шара. В их влажной поверхности отражались мать и отец, читающие её, словно сквозь прозрачное стекло. Она зашла в комнату, прямо в искусно выстроенную ловушку из протянутых в отзывчивости рук.

– Я бы хотела приложить все силы, чтобы поступить в медицинский университет за границу, – начала Урсула, и голос её походил на натянутую нить. Она взглянула своими талыми глазами в серые глаза папы – там было тихо, как после бури – и в льдистые мамы – они обжигали безэмоциональностью – не нашла ни там, ни здесь ни намёка на чуткость, но отступать было уже некуда.

– Почему ты так уверена, что все твои усилия, время и старания, приложенные к нашим деньгам, не окажутся напрасны? – она не знала, как получалось у мамы одним предложением перечеркнуть весь запал в душе человека. Она так не умела. Она была не похожа на родителей внешностью, как не могла тягаться и с их могуществом. Далёкий, холодный, неприступный метеорит посреди космоса, а они – вырезанные из его недр фигуры.

– Можно пойти за сердцем и серьёзно ошибиться. Можно пойти за разумом и влюбиться в ненавистное дело. Когда говоришь себе, что это необходимо, и становишься на непростую дорогу, время расставляет всё на свои места: стереотипы рушатся, и взгляды меняются, – папа говорил об этом, как о чём-то не многозначительном, но Урсула знала – за этими словами, за туманными глазами скрывается история сильного человека. Такого сильного, что победить твёрдость его убеждений подростку вроде неё было не по силам.

Когда на чашу весов против её слов лег весомый аргумент, напряжение схлынуло. Она была рада, что оно ушло, но вот причине его ухода не обрадовалась. Стены в голове сдвинулись, лабиринты мозга опустели от мыслей, натянутая нить голоса ослабла, обвисла и дрожала, когда она тщетно пыталась выбросить последние убеждения как можно дальше, в попытке попасть в уязвимый уголок хоть одной отчуждённой души.

Их всегда отделяло поле, равнина, километры пространства. Заполни его – и получится штормовое море, которое не переплыть на корабле: Урсула пыталась, но потерпела крушение и на века затаилась на дне. Родители не трогали её долгое время с того случая трёхлетней давности, а потом вдруг закинули в воду удочку – предложили поговорить о будущей профессии – и она съела наживку. Распахивала перед ними все стены, что отстраивала так долго, а разрушала за считанные минуты – три года восстановления и одна роковая беседа. Входила навстречу с блюдцами щенячьих глаз, подернутыми влагой от волнения, а выходила с солёными дорожками слёз на щеках. Её мир казался ей таким хрупким и нежным на фоне устремлённых ввысь стен, которыми они отгородились от маленькой девочки ещё в раннем детстве.

Теперь она ясно видела эту каменную преграду в их глазах. Они распахнули перед ней руки, а потом ими же вырвали и скомкали обнажённое доверие. Ей было больно, когда невыразительные взгляды душили её откровенность, крушили обломки её собственных стен. Она открыла им самое дорогое – горячее, бьющееся, мечтательное сердце, а они метнули в него стрелы. И оно, беззащитное перед лицом зрелости, рассыпалось осколками.

Урсула возвращалась в комнату, ощущая, как оно проваливается под рёбра, но на этом не останавливается, падает всё дальше, низвергается в пропасть, а потом окончательно разбивается о твёрдый пол их квартиры, и острые осколки вонзаются ей в тело. Хотелось, чтобы они попали ей в глаза и заморозили все внутренности, хотелось превратиться в снежную королеву. Но один, особенно крупный, всё же попал, не в глаза, но в горло, и она заплакала и упала на пол подкосившимися ногами. Почти заплакала и почти упала. Что-то внутри неё надломилось и оборвалось, а она продолжала идти, оставляя за спиной, рыдающей на полу, мёртвую частичку себя. Такое бывает, когда понимаешь, что твоей мечте не дано сбыться.

Урсула подошла к стеклу. За окном мир засыпал под снежным одеялом. Снег кружился в масляном свете фонарей. Горели в окнах гирлянды. Снаружи было теплее, чем в её квартире, чем внутри неё самой. Захотелось укутаться в обнимку с улицей в это белое покрывало, зная, что, уснув на морозе, проснутся невозможно.

***

Этот город не отличался от сотен тысяч других городов на разных уголках планеты. Он походил на них, а они походили на него. Серые здания, серые люди и ни одного потайного уголка, где бы ни побывала любопытная молодёжь. Но была у него одна особенность. Он любил рассказывать истории.

Сперва Кира не замечала этого, потом делала вид, что не замечает. Когда вся жизнь сводится к маршруту от дома до школы и обратно, с редкими исключениями в виде поездок к репетитору, замечать особо не приходится. Чтобы не выйти из гонки за состоятельным будущим, нужно за что-то цепляться, ради чего-то жить, видеть ценность в чем-то, помимо денег. Но на большой скорости попытки быстро исчерпывают себя, и в конечном итоге не остаётся ничего и никого, во всём мире у тебя есть только ты, и найти прочный стержень внутри себя самого куда труднее. Так и стоишь на тонкой грани: в лицо бездны внутри смотреть опасно, снаружи не за что хвататься.

Когда живёшь в подобном ритме достаточно долго, со временем привыкаешь настолько, что перестаешь разглядывать мир вокруг. Когда гонка закончится – ты выйдешь из игры победителем, мир самолично приблизится к тебе и дотронется, подтолкнет, чтобы ты поднял глаза, увидел окружающую красоту. Вот только к тому моменту от тебя ничего не останется.

Кира была обычным подростком, погрязшим в слегка нетипичной для её возраста каше, которую она не заваривала, но старательно пыталась расхлебать. До обеда – школьница, после учёбы – официантка в кафе, вечером – старшая сестра для маленькой Дины, хозяйка квартиры и прилежная ученица за столом с домашней работой, а ночью – начинающая писательница, но об этой её стороне никто не знал, и оттого она казалась ещё более нереальной в тёмной квартире с холодным стеклом под виском и за ним ликом луны на небосводе. Длинные путанные волосы, пудра на лице, перекус в рюкзаке, мятая школьная форма и бьющий внутри ключ энергии. Типичное описание портрета простого подростка. Но была у неё одна особенность: она любила слушать истории. В этом они с городом подходили друг другу, сочетались, как два кусочка одного цельного фрагмента.

Впервые с того дня, как поблекнувшим, выгоревшим, смеркнувшимся вечером три сестры смотрели по телевизору новости, январским утром растерявшая всякую радость Кира краем уха слушала голос телеведущей в стенах кофейни. С того дня изменилось многое: и привычная рутина, и место жительства, и семейные вечера, но голос ведущей оставался все таким же безжизненным, и говорила она отнюдь не о приятных вещах. В среду к городу подойдёт мощный циклон, ночью будет сыпать крупный снег, а к утру ледяные зеркальца луж спрячутся под сугробами, и многие люди проснутся на работу, а попадут в больницу с ушибами и переломами. Какое-то время Кира работала волонтёром и побывала в госпитале в один из таких дней. Запах спирта, болезненные всхлипы и измученные лица иголками проникали в её сердце, кололи не слабее равнодушного голоса ведущей. Она думала, что не смогла бы работать в местах, где людям делали больно словами или лечили от боли физической, причиняя ещё большие страдания. Куда приятнее было искать то, что приносило радость и облегчение без предварительных мучений. На собственной судьбе Кира знала о тяжести боли, но равноценного счастья пока не получила и от обречённости продолжала отрицать, что не всё в этом мире добывается слезами и кровью. Продолжала верить, что человек не обязан страдать, чтобы быть по-настоящему счастливым.

За окном было холодно, сыро и скучно, в помещении стены круглый год отливали тёплым лимонным цветом, гирлянды отбрасывали на столики мягкий свет, зелеными пятнами разбавляли картину цветы в горшках. На улице кружил в пространстве над дорогой снег, в кофейне поднимались в воздух голоса, сплетались в откровенные, порой причудливые, порой меланхоличные истории.

Кира слушала увлечённо. Обрывки этих откровений могли стать сюжетной ветвью для её несуществующей книги. Пока не существующей. Веры и терпения ей было не занимать. Дверь приоткрылась, фигурки на ниточках задёргались, и мелодичным перезвоном подвеска у входа оповестила баристу о посетителе. Этот звук должен был быть приветственной трелью для гостя, но тот, казалось, только испугался, что привлёк к себе лишнее внимание и сжался ещё сильнее, смешиваясь с толпой.

Громкое бодрое приветствие застряло у официантки в горле. Если клиент не стремился быть замеченным, Кира выполняла свою работу тихо и оставляла его наедине со своими мыслями. Эта часть работы претила девушке. Ей хотелось общаться, делиться, забирать взамен, но функция «психолога» входила в работу Шейн, их синеволосой барменши, которая оживляла бар после наступления темноты.

Нетипичная внешность сразу бросилась Кире в глаза. Волосы были длинные, рыжие и волнистые, лоснились и завитками опадали с плеч по спине под тканью пальто. Она пришла в мороз в шарфе, но без шапки, наверное, чтобы не помять эти прекрасные локоны и не портить отражения в зеркале. В галдящей толпе незнакомка казалась самым спокойным человеком на планете, но когда Кира подошла ближе, поняла, что девушке просто не по себе. Или она настолько погрязла в собственных мыслях, что не могла выбраться без чужой помощи. Пока новых покупателей не наблюдалось, Кира решила провернуть одну вещь, которой не занималась долгие месяцы. Привести в действие глагол, функция которого давно казалась ей чуждой. Поговорить.

Не то, чтобы у неё было хоть чуть-чуть свободного времени на общение с людьми, просто иногда становилось скучно, а потом виновато за сломанное будущее сестры и хотелось растворить этот горький осадок в интересном мимолётном собеседнике. Мимолётном, чтобы он не дергал за верёвочки привязанности, заставляя её жертвовать временем. Временем, которого у неё нет, а значит, в ход пойдёт избегание обязанностей, что недопустимо.

Лицо в росписи веснушек, карие глаза, похожие на две кружки с чаем, жилистые руки. Она была тёплой, как атмосфера кафе, но источала холод, словно стужа с улицы въелась в нее и проникла в помещение под ворохом тканей.

Незнакомка не хотела задерживать официантку, поэтому сделала вид, что листает меню, задала пару заготовленных вопросов и выбрала напиток, который занимал топ-3 самых покупаемых в холодные времена года. Сырный раф с тягучей пенкой, нежной, как сама девушка.

– Может быть, желаете что-нибудь ещё? – Кира мягко улыбнулась. Дина говорила, что тонкие губы и соломенные косички предавали ей вид юношеской наивности. Обычно молодым людям доверяли.

Девушка отрицательно мотнула головой.

– У меня мало посетителей, так что можешь обращаться.

Эта фраза дала больший результат. Неожиданное «Эй, постой-ка», а следом:

– А можно мне тогда чашечку беседы по душам? – незнакомка улыбнулась знакомой улыбкой: слабой улыбкой дрогнувших губ.

– Всё для тебя, подруга, – посетительница сняла маску недоступности, под ней оказалась почти полгода знакомая Кире тонкая, восприимчивая девочка. Её подруга надевала маску только в двух случаях: когда оказывалась в окружении незнакомых физически и морально или только духовно людей, то есть почти всегда и со всеми, и когда в её гладкой жизни случались такие перепады напряжения, на которые её сердце реагировало слишком чутко и приходилось надевать маску, чтобы совсем не развалиться.

– Ты не выглядишь, как самый счастливый человек на свете. Не буду спрашивать в порядке ли ты. Лучше расскажи, что случилось?

– Сразу несколько кривых изгибов на прямолинейном графике моей жизни всего за один день. Сначала скачок к наивысшей точки, потом падение в самую низшую и снова прямая. Говоря проще, спокойная жизнь в районе трёх лет прервалась грандиозным событием, потом ещё более глобальной переменой, и теперь я вновь вернулась к привычной рутине, но в таком состоянии, будто меня облили ледяной водой и вырвали все внутренности.

Кира слушала внимательно, словно расшифровывала ушами потаённое сообщение, и в душе, что совсем не подходило ситуации, завидовала подруге, которая даже в момент полного кризиса могла изъясняться только им одним понятными оборотами.

– И кто сделал это с тобой?

– Сначала родители захотели поговорить всем вместе, а потом диалог превратился в монолог взрослых. Я бы назвала это ссорой.

– И в чём причина ваших расхождений?

– Мы и раньше не сливались воедино. Даже не три параллельных прямых, а три совершенно разных графика мнений и взглядов. У мамы острые углы, у папы волнистые линии, и только я кажусь тонким штрихом, который легко накладывается на проекции чужих желаний.

– Ты не отрезок, ты – прямая. Бесконечная и идеальная одновременно. Этого более чем достаточно, – гордо ответила Кира в духе подруги. – Если вы так различаетесь с родителями, может тебе попробовать найти своего человека среди других. Например, учитель, наставник. Или старший товарищ?

– Найти своего человека – звучит слишком громко. Миллионы факторов должны совпасть, и привести к этому способна только воля судьбы. «Просто представь: восемь миллиардов людей на планете, и ты обязательно найдешь своего». Так звучат все эти обнадеживающие фразы? Но взять истории любых персонажей фильмов, книг, даже реальных людей… Их максимум – это город в другой части страны. И почти никогда я не встречала людей, что нашли друг друга на разных концах Земли. А кто-то мог и не найти просто потому, что принял решение не учить язык края, где спрятана его любовь. Слишком много людей, слишком мало времени на поиски.

На какое-то время Кира задумалась. Она привыкла утешать, и говорить слова поддержки, мотивировать и гладить по головке, но все эти методы оказывались бездейственными, когда собеседник вдруг начинал выражаться загадочными фразами и говорить умные вещи. Нить разговора ускользала, и Кира больше не была той, кто ведёт. Скорее той, кто слушает, но не так, что товарищу от этого полегчает, а просто сидит, развесив уши и приоткрыв рот. Поток мыслей уносит ее куда-то за границы обдуманного, а потом не находится слов, чтобы подобрать нужные, связать предложениями, ответить в точку.

Это больше не походило на утешительную беседу, скорее на интеллектуальный поединок, кто выдаст более впечатляющее откровение. Так что Кира применила самую очевидную тактику: сделала ответный ход.

– Знаешь, мне всего шестнадцать лет, но когда думаю о том, что так и не встретила свою любовь, «всего лишь шестнадцать» превращается в «целых шестнадцать». Я не могу сказать, что был тот человек, который чувствовал меня лучше меня самой. Но у меня было много друзей и родных, и все они дополняли друг друга, как идеальная мозаика. Ни один не был рядом всегда, когда это было необходимо, но кто-то шутил в точку, кто-то утирал слезы, а кто-то прогонял мою прокрастинацию. Каждый из них был мне нужен, словно вместе они составляли одну законченную картину под названием «Дружба», сочетались с удовлетворением каждой моей потребности. Я видела перед собой их всех и думала, как мне повезло. В последние годы я только теряла и никого не находила взамен. А потом решила после школы поступить на психолога и помогать всем, кроме себя. Звучит иронично.

– Любой подушке для слез нужен человек, который оденет свежую наволочку и разгладит вмятины чужих прикосновений.

И снова Урсула обезоруживала. Она была такой яркой и выразительной, как случайно замеченная комета на ночном небе. Зашла в кафе неказисто, позой походя на серую мышку, которую везде обижают, а теперь излагает истины и светится от того, что здесь её мнение слышат. Вот только Кира не важная фигура, по сравнению с её родителями – обеспеченными биохимиками. Просто выслушать чужую боль порой бывает недостаточно, а решить проблему… Для этого ей нужно стать волшебни=цей, и Кира не знала, бывают ли такие вообще, но знала не понаслышке, какого это – ощущать полное бессилие, когда следующая ступенька выше твоей головы, когда будущее прячется за высокой стеной, когда зовёшь, не зная, кого именно, в надежде, что найдётся спасатель. Прямо как в сказках, которые она сочиняла уединенными вечерами.

– Выход есть всегда.

– Какой твой?

Кира выдохнула, принимая вызов, готовая открыть ту сторону себя, которая представлялась мнимой. Может быть, если её секрет обретёт весомую оболочку слова и будет услышан, это придаст ей капельку веры.

– Другие миры. Я пишу вечерами. Ничего особенного и ни одной готовой работы. Просто мысли.

– Так у тебя есть бумага, которая примет всю твою боль – прозвучало с примесью зависти и сожаления. – Получается, ты убегаешь в другие вселенные. Человек по своей природе – одно большое одиночество. Одна из причин, почему существует теория о параллельных мирах. Но если так, слова «а может быть в другой вселенной» приобретают иной смысл. Хотя бы раз за век должна я родиться там, где есть всё, о чём мечтается…

Кира накрыла холодную грубую руку горячей ладонью. Собеседница проваливалась в тяжёлые размещения. Кире хотелось вырвать её из их липких щупалец.

– …интересно, из этой жизни есть шанс найти выход в другую?

Она хотела что-то ответить, но на стойке кассы зазвенел колокольчик. Торопливо замямлила, виновато извинилась, обвинила во всём работу, попросила подождать.

Покупатель долго маячил перед кассой, и Кира не заметила, когда Урсула ушла и как – то ли смотрела под ноги, то ли прямо перед собой: под конец беседы Кира так и не определила оттенок её настроения. Поняла, что та исчезла, только когда диван у цветочного шкафа опустел, осталось лишь нагретое углубление на кожаном покрытии.

Вечером Кира перематывала их диалог в памяти, ставила на паузы, изменяла скорость. Старательно вслушивалась в слова и пыталась понять: помогла или сделала хуже? Наворотила мыслей, породила новые загадки у неё в голове или всё-таки обнадёжила? Урсула не казалась, она была. Не существовала, как Кира, а жила. Была всегда такой животрепещущей, словно сплошь состояла из пор, которые источали жажду жизни. Она была голодна по долгим приключениям и ярким событиям, но родители заточили её в золотую клетку, и теперь, в лице десятиклассницы подобная, не нашедшая выхода увлеченность, смахивала за ребячество.

Кира не знала, как правильно подступиться. Та не подстраивалась под окружающую среду, как хамелеон, но и других под себя не ломала, как её родители. В один момент она представлялась хрупким стеклянным графином, в другой – пружиной: сколько не пытайся изменить форму, вернётся к исходному виду; а иногда смеялась сквозь слёзы или плакала сквозь смех и напоминала море: мягкие переливы и буйные волны в одном естестве.