Рестарт: Трактат о жизни. Том 1

С полноценным знанием языка изучать мир стало куда проще. Я начал собирать его по частям как старую мозаику: слово за словом, образ за образом, жест за жестом. Всё стало яснее. Люди, их эмоции, поведение. Даже привычные звуки такие как смех, шёпот, шорохи обрели новый смысл, когда я понимал, о чём говорят.

Именно тогда я впервые полностью осознал, кто мои родители в этом мире. Клауд и Фирен Веймарин. Маме двадцать четыре а отцу двадцать семь. И у них уже есть я, дом, совместная жизнь и ответственность. И самое удивительное они справляются. Так, как будто иначе и быть не может.

А мне… в моём прошлом мире было двадцать пять. Я едва мог вытащить себя из постели вовремя, чтобы не опоздать в офис. О девушках… были разговоры. Иногда. Но чаще конечно тишина.

В прошлом мире у меня была девушка. Мы были вместе семь лет. Сначала как в кино – влюблённость. Нерешительность. Даже близость. Потом уже привычка. Потом и усталость. Ссоры, пустые разговоры, молчание. Потом начались измены. Она плакала, говорила, что "не хотела", "прости", "я сама не знаю, зачем". А я прощал. Всегда. Потому что боялся остаться один. Потому что верил, что любовь это терпение. И терпел. Многие годы. А она жаловалась. Всегда на кого-то. На родителей, на друзей, на жизнь, на меня. И всегда выставляла себя жертвой, даже когда тянула из меня силы, деньги, внимание. А потом просто ушла. Собрала вещи и ушла к другому. Без драмы. Без "прости". Вытянув всё, что могла. Сейчас я уже понимаю что был не прав, в том что прощал. Но что сделано то сделано.

С тех пор только несколько неуклюжих переписок, пара неловких встреч. И всем знакомое: «Ещё успею», «Не время», «Жизнь только начинается». Но я прекрастно понимал: всё это пустые отговорки. Я просто больше не верил. Не хотел начинать сначала. Не верил, что может быть иначе. О детях я не думал вообще. Сама мысль казалась чужой. Как ответственность, к которой я не имел ни желания, ни права. Какая семья, если ты сам едва справляешься с собой? Если ты внутри всё ещё человек, которого когда-то предали… и который больше не пускает никого ближе вытянутой руки. А теперь… Теперь я ребёнок. Их ребёнок. И каждый раз, глядя на них, я ловлю себя на мысли, что вся привычная структура мира перевернулась. Я взрослый в теле младенца. А они такие молодые и уже родители. И не просто по факту а по сути. Они настоящие взрослые. С тем уровнем зрелости, который я в своей прошлой жизни лишь пытался симулировать. И вот тут, внутри, где-то между признанием и тенью боли, зарождается странное чувство. Не ревность. И даже не сожаление. Скорее… зависть?

Как то я сидел на кухонном табурете, болтая ногами в воздухе, и наблюдал, как Фирен перебирает травы. Её руки двигались ловко, уверенно, а от пучков мяты и шалфея веяло чем-то успокаивающим. Дождь мерно стучал по крыше, и в комнате было тихо, почти уютно, как будто весь мир сжался до этого стола, пары чашек и её дыхания.

– Ма-а… – тяну я, всё ещё спотыкаясь на слогах.

Она не обернулась сразу, только чуть склонила голову, слушая. Я, с трудом подбирая слова, прошептал:

– Где… я?.. роди-лс… ся?..

Её рука с сушёной травой замерла в воздухе.

– Что? – удивлённо обернулась она, словно я вдруг заговорил на древнем языке. – Этан… ты спросил, где ты родился?

Я кивнул. Очень серьёзно, как умел. Губы чуть дрожали говорить было все еще трудно, но знать хотелось. Фирен поставила травы, медленно вытерла руки о фартук и подошла ко мне. Присела рядом, на колени, заглядывая в глаза.

– Какой странный ты у меня мальчик… – сказала она тихо. – Обычно дети спрашивают про игрушки или лошадок. А ты…

Я молчал. Просто ждал. Внутри всё было серьёзно. Потому что даже если голос слабый, даже если мне всего два… для меня это было важно. Где-то глубоко. Она улыбнулась. Погладила меня по волосам.

– Ты родился здесь, милый. В Лиоре. Он находится в провинции Альтвейн, а он часть королевства Арден.

Я кивнул.

– Ли… ор, – медленно повторяю. Она удивлённо улыбается.

– Вот уж не думала, что ты выучишь его раньше, чем "котёнок"… – шепчет она и целует меня в лоб. – Ну что ж, маленький мудрец, будем считать, что теперь ты всё знаешь.

Ну что ж, теперь я точно знаю, где родился: Королевство Арден, провинция Альтвейн, деревня Лиор. Название, которое в прошлой жизни ничего бы мне не сказало. Сейчас же оно стало точкой отсчёта.

Но Лиор был лишь одной из граней. Лиор… Эта деревушка – словно скрытая жемчужина среди теней. Тихий, будто сам выбрал не вмешиваться в суету мира. Туман часто опускается на улицы, растекается по черепичным крышам, ложится на траву и остывшие камни мостовой. По утрам воздух свеж, прохладен, насыщен запахами древесины, трав и времени. Он не бросается в глаза. Это не столица, не военная крепость, не торговый узел. Скорее старая, мудрая деревня, которая по какой-то случайности обзавелась улицами из камня и несколькими зданиями с историей в стенах. Но в этой простоте что-то удивительно упрямое. Деревня живёт. Не ярко и не шумно. Я наблюдал за ним из окон, с крыльца. Сначала как за фоном. Потом как за средой. А теперь как за частью чего-то большего. Я принадлежу ему, нравится мне это или нет. Он стал моей первой картой мира. Арден простирался далеко за пределы этой тихой деревни. Я это знал, даже если пока сам не видел. А смотря на карту отца в кабинете я узнал:

Где-то на юго-западе была провинция Ливира мне говорили, там строят корабли для флота и куются мечи для армии. Ливир всегда звучал в рассказах тяжело: удары молотов, команды, барабаны на плацах. Люди там жили иначе жёстко, строго, словно каждое их утро начиналось со строя.

А где-то на северо-западе лежала провинция Миридас тяжёлая земля шахт и мастерских. Там добывали руду, плавили металл, ковали всё, что держало на себе вес королевства. В моём воображении Миридас пах дымом, горячим камнем и влажной землёй, где крутится копоть над головами рабочих.

Но я родился в провинции Альтвейн. Регионе полей и пастбищ, зелёных долин и старых деревень. Здесь было меньше криков и больше тишины. Меньше строя но больше тяжёлой, каждодневной работы. Альтвейн кормил королевство.

Правила провинцией Альтвейн семья Каэрлон старая, уважаемая, но отстранённая. Они не пахали землю, не доили коров, не стояли по колено в пшенице, как те, кто жил под их флагом. Они как понимаю обычные дворяне.

Я не знал тогда всех дорог, всех городов. Мой мир был мал это окно, крыльцо, запах сырого тумана над улицами Лиора. Но уже тогда я чувствовал: за стенами нашего дома, за границами деревни мир куда больше, куда сложнее. И однажды я увижу его сам. Обязательно.

Как я давно и хотел, я заглянул в библиотеку. Комната была тёплой, тихой, с особенным запахом смесью высушенных трав, старых страниц и дерева. Сквозь окно пробивался мягкий утренний свет, ложась полосами на пол. Пыль в воздухе искрилась, будто сама библиотека дышала прошлым. Я шёл неуверенно, на коротких детских ножках, тяжело переставляя их по деревянному полу. Сердце билось чуть быстрее от предвкушения. Нижняя полка это моя цель. Я знал, что мне туда нельзя. Но мне и не нужно было разрешение. Только желание. Я уцепился за торец книги двумя руками и с трудом вытянул её наружу. Тяжёлая и пухлая. С жёстким переплётом, который глухо хлопнул по полу, когда я плюхнулся рядом. Открыл. Страницы зашуршали я вдохнул и почувствовал, что они пахли слегка горько.

Я уставился на странные символы. Чёрные завитки, закорючки, непонятные формы. Буквы. Но для меня пока ещё загадка. Я водил по ним пальцем, тихо шевеля губами, будто от этого они станут понятнее. Но не становились. Я нахмурился. Повертел страницу. Потом другую. Всё так же чуждо. Слишком много странного. Слишком рано. Я положил ладонь на разворот, подумал… и серьёзно, сказал себе:

– Я с тобой не закончил. Вернусь как только разберусь в этих закорючках.

Я попытался засунуть книгу обратно. Поднял обеими руками, зажав её себе на живот, пошатываясь на месте. Подошёл к полке, прицелился… но книга явно решила, что обратно не хочет. Я ткнул уголком но не лезет. Попробовал с другой стороны но она застряла. Ещё чуть-чуть и она с глухим «тум» плюхнулась мне на ногу.

– Ай, – шепнул я, чтобы не привлекать внимания мамы, и сердито посмотрел на упрямую обложку, как на живого противника.

Я упёрся лбом в корешок и с мрачным видом прошептал:

– Упрямая. Как будто нарочно.

Затем сел на пол, подтянул книгу к себе и начал пихать её в полку, как умел. Сначала толчком. Потом под углом. Потом боком. Я даже попытался подпихнуть её ногой. Но… Ничего не вышло. В конце концов я просто аккуратно придвинул её к полке, опёр на край, чтобы казалось, что она стоит как положено и быстро отступил назад, будто не при делах.

Том 1. Глава 2

Мне стукнуло три года. И с каждым днём я узнаю и замечаю больше подробностей. Например о своих родителях:

Фирен – аптекарь. Так люди говорят. Но это слово слишком узкое для того, кем она является. Она лечит вообще всех. Крестьян с мозолями до крови. Женщин с лихорадкой, детей с кашлем. Иногда приходят странники. С виду опасные, чужие. Но даже им она помогает. Без каких либо вопросов. Она просто смотрит внимательно, в глаза. Оценивает ситуацию, молча взвешивает. И делает, что нужно. Никаких речей и бравады. Только действия. Её знания на вес золота. Она не волшебница но всё же творит чудеса. Каждая трава, каждый настой, каждый отвар у неё в руках не просто рецепт. И она делает это каждый день, без усталости, без аплодисментов иногда без «спасибо». Я слышал, как её называют «лекаркой». Кто-то с уважением. Кто-то с суеверным страхом называет ее «ведьмой», особенно когда она берётся за раны, от которых другие только отводят взгляд.

Я видел, как ночью она кипятит воду, смахивая со лба пот рукавом. Как рано утром, почти не открыв глаз, перебирает травы, толчёт кору, варит настои. Иногда мне кажется, что её сердце бьётся в такт со ступкой, с запахами мазей и дымом от настоев. Она не носит доспехов и у неё нет меча. Но она воин. Только другого рода.

В русской литературе образ врача часто ассоциируется с гуманизмом, состраданием и самоотверженностью. Многие писатели моего мира в своих произведениях передавали сложности и благородство этой профессии. А в этом мире, где медицина почти не развита, а врачей днём с огнём не сыщешь, навыки Фирен стали для меня ещё более значимыми. Её умение лечить и заботиться о других вызывает у меня глубокое уважение и восхищение.

Клауд же часто уходит. Иногда на нескольно дней, иногда на недели. Он не объясняет, куда. Но когда он возвращается в его шаге есть тяжесть. Усталость, которую не спрячешь под бронёй. На теле следы. Не бытовые царапины, не порезы от неосторожного движения. А шрамы. Разрубленные участки кожи, зашитые плечи, синяки. Он их не демонстрирует и не жалуется. Просто принимает как часть быта.

Вечером Клауд сидел у очага. Свежие бинты туго перетягивали плечо, рубаха сползла на одну сторону. Рядом лежат промокшие перчатки и меч, аккуратно положенный у стены. Фирен молча стояла на кухне, не глядя назад. Я медленно сполз с подушки, на которой сидел. Ноги дрожали. Ковылял, как утёнок, но упрямо шёл вперёд. К нему.

Он заметил меня не сразу. Только когда я подошёл почти вплотную и уцепился за край лавки, чтобы не упасть.

– Этан? – в голосе была неожиданность. – Ты не спишь?

Я покачал головой.

– Ждал.

Он моргнул.

– Ждал? Меня?

Я снова кивнул. Осторожно.

– Долго… тебя нет.

Он чуть нахмурился.

– Да… долго.

Я перевёл взгляд на повязку.

– Там… больно?

Он опустил глаза, потом кивнул:

– Было.

Я помолчал. Потом еле-еле выговорил:

– Вой… на?

Он резко посмотрел на меня. Не с гневом а с растерянностью.

– Что ты сказал?

– Вой-на?.. – я произнёс это слово по слогам. Медленно. Неуверенно. Но чётко.

Он не ответил сразу. Глядел пристально. Словно проверял, услышал ли правильно. Потом тихо выдохнул:

– Откуда ты знаешь это слово?

Я пожал плечами. Сел прямо на пол. Но если быть честным то я и сам не знал, как объяснить. Это слово я знаю еще с прошлой жизни. Но как объяснить это Клауду?

– Просто… знаю.

Он уселся на корточки. Смотрел в глаза. Молча и долго.

– Тебе три, – наконец сказал он. – Ты не должен так говорить. Или такое спрашивать.

– Но я… понимаю, – выдохнул я.

– Я вижу, – признал он. Голос стал тише. – Ты всё видишь.

– Ты… уйдёшь… опять?

Он кивнул. Не сразу.

– Придёшь?

– Постараюсь, – сказал он. – Очень постараюсь.

Он не говорит о своей службе. Никогда. Но я догадываюсь. Это не мирное королевство. Здесь всё держится на грани. Границы, конфликты, вражда, о которой не принято говорить при детях. А Клауд не просто мужчина с мечом. Он солдат. Тот, кто не бросает дело даже тогда, когда оно выжигает его изнутри.

Фирен никогда не спрашивает, куда уходит Клауд. И никогда не спрашивает, когда он вернётся. Но каждый раз, как только его шаги снова слышны у входа, она замирает. Даже если выглядит спокойной. Даже если ведет себя, будто всё хорошо, я вижу: она ждала и считала дни. Слушала тишину ночами. Иногда, когда он входит в дом, я вижу, как её рука сжимает край стола. Мельком. Быстро. Словно проверяет не сон ли это. А потом отпускает. И берёт себя в руки. Она не кидается с расспросами. Не устраивает сцен. Просто подходит обнимает, внимательно смотрит и если нужно, отводит его вглубь дома. Где есть чистая вода. Где приготовлены бинты, даже если заранее никто не знал, что они понадобятся.

– Садись. И не спорь, – говорит она спокойно.

А он и не спорит. Фирен лечит его молча. Её руки движутся быстро и в этих движениях нет ни паники, ни истерики. Только забота. Она перебинтовывает раны, смазывает ожоги, смачивает губку и вытирает кровь с его кожи, словно смывает с него ту часть войны, которую он не может сбросить сам.

Иногда я подглядывал из-за двери. Видел, как она касается его плеча чуть дольше, чем нужно. Как задерживает взгляд, когда он, думая, что её нет рядом, с трудом поднимается со скамьи. Она смотрит на него не как на героя. Не как на солдата. А как на мужа. На человека, который снова и снова уходит и каждый раз может не вернуться. Но она не говорит этого вслух. Только укроет потеплее ночью. Подсунет под бок ещё одну подушку. И потом, уже в одиночестве на кухне, задержится у окна чуть дольше. Посмотрит в темноту. И выдохнет. Тихо. Словно сама разрешает себе жить дальше до следующего его ухода. И в этом молчании больше любви, чем в любых клятвах. Потому что она ждёт. А он возвращается. Потому что есть куда.

Как то ночью я увидел, как он точит клинок. Думая что все спят. Свет от камина играл на его лице, освещая линии, которые днём были едва заметны. В этот момент он выглядел старше. Не старым а именно потрёпанным временем. И в глубине его взгляда не было ярости. Не боли. А… пустота. Тихая, уставшая. Он не расскажет об этом. Не сможет. Не потому, что не хочет а потому, что такие вещи проглатываются молча. Настоящая тяжесть войны для человека не в крови, а в том, что она остаётся с тобой внутри, даже когда ты снова дома.

Я думаю об этом часто. О том, как в моём прошлом мире сила была спектаклем громкими словами, выпячиванием амбиций, спорами в интернете, бегством от реальности под соусом иронии. А у них… сила тиха. Она выражается в том, как молча ты точишь меч. В том, как ты не отходишь от больного, даже если на ногах не держишься. В том, как ты не просишь благодарности, потому что знаешь иначе просто нельзя.

И так я прожил в этом мире уже четыре года. Четыре. Целых. Года. Когда-то всё это казалось странным, как будто меня швырнули в затянувшийся сон или тестовую симуляцию на хардкоре. А теперь это моя повседневность. И чем больше я расту, тем отчётливее понимаю: все же это другой мир. Со своими правилами. Своими ритмами. Своей логикой.

С речью у меня теперь всё хорошо. Не просто лепечу прям полноценно говорю. Формулирую и строю фразы. Выбираю слова, иногда даже слишком… неуместные для четырех лет. Фирен улыбается, когда я выдаю очередное:

– «Это нерационально, мама».

Клауд при этом приподнимает бровь, и в его взгляде читается: где ты это услышал или кто тебя этому научил? Надо быть осторожнее.

Так же Клауд мунштрует меня по части дисциплины. Он не строг в привычном смысле не орёт, не давит. Но в его взгляде есть то, от чего становится холодно в солнечный день. Суровость и прямота. Его слова короткие, как удары. Без сюсюканий и сантиментов.

– Мужчина должен быть сильным, – сказал он однажды, когда я в очередной раз упал, не удержав деревянный меч.

– Мир не будет ждать, пока ты станешь крепче. Ты либо научишься держать удар, либо сломаешься.

Эти слова врезались в память. Не фраза для ребёнка. Но он и не смотрел на меня как на обычного ребёнка. Он смотрел как на ученика или на солдата в зачатке. И это по своему пугало.

Я помню то утро. Холодное и свежее. Трава влажная от росы. Я сидел на корточках, кутаясь в плащ который сам не наденешь, слишком великоват для меня. Мне бы больше подошли палки, лужи и беготня. Но он подошел ко мне и протянул деревянный меч. Почти как настоящий. По форме, по весу. Слегка облегчённый, но всё равно тяжёлый. Руки не хотели держать. И теперь я стоял напротив него. Смотрел снизу вверх. А он на меня. Смотрел и как будто взвешивал.

– Встань, – сказал он. Голос спокойный и ровный. Ни капли отцовской ласки.

Я встал. Ноги дрожали от холода.

– Руку выше.

– Спину держи.

– Пальцы не так. Выбьют в первом же ударе.

Каждое слово это команда. Ни одного «давай попробуем», ни одного «молодец». Просто «как надо». И паузы между его фразами… они были тяжелее самих ударов.

– Ещё.

– Удар.

– Низко.

– Слишком мягко.

– Снова.

– Мир не будет ждать, пока ты станешь крепче. Ты либо научишься держать удар, либо сломаешься.

Я сжимал зубы. Челюсть сводило, плечи ныли от напряжения, запястье пульсировало от усталости. Меч скользил в ладонях – не потому что был тяжёл, а потому что я всё никак не мог с ним свыкнуться.

Я не ненавидел меч. Просто… он был мне не близок.

Ещё с прошлого мира я не любил конфликты. Мне всегда казалось, что почти всё можно решить словом. Без крика, без ударов, без крови. Зачем драться, если можно объясниться? Договориться? Да, не все слушали. Да, не всегда получалось. Но я верил – и до сих пор верю – что слово способно сделать больше, чем боль.

Наверное, я пацифист. Хотя это звучит странно, когда держишь в руках деревянный меч, а перед тобой стоит отец, который учит тебя бить, не рассуждая. Он не делает поблажек. В его мире слабость это опасность.

Я понимал это. Но меч всё равно оставался чужим. Его форма, его вес, его суть.

Иногда он подходил. Поправлял мою стойку, мою руку – одним движением. Или просто кивал. И в этом кивке было больше, чем в любой похвале. Но внутри я всё равно оставался тем, кто верит, что сила – это не то, чем машешь. А то, что сдерживаешь.

– Завтра. В это же время. Без опозданий.

И ушёл. А я остался. С дрожащими руками. С сердцем, которое стучало, как будто только что закончил бой со смертью. И мечом, который не хотел слушаться. Я тяжело выдохнул и сел на корточки. И посмотрел на него.

– Ну давай, – буркнул я вполголоса. – Подружимся, а?

Но как и ожидалось, ответа не последовало. Я разочарованно встал и побрел домой.

Уже вечером я сидел в своей комнате. За окном смеркалось. В руке я крутил небольшую палочку. Которую подобрал по пути домой. Скука смертная. Иногда по таким вот вечерам я особенно остро чувствовал отсутствие… ноутбука. Звучит глупо, да. Из всех вещей, по чему можно было бы тосковать таких как интернет, телефон, горячий душ именно он возвращался ко мне чаще всего. Его вес на коленях. Свет от экрана, отражающийся в тёмных стёклах окна. Клавиши под пальцами, щелчок мышки. Рабочий стол с хаотично разбросанными ярлыками и файлами, но такой родной. Там было всё: миры, которые я создавал, заметки, в которых я терялся, обрывки мыслей, к которым мог вернуться в любую минуту. Я скривил лицо. Ведь только сейчас я вспомнил что не отчистил историю браузера…

И всё же… Одно осталось. Одно из прошлого мира, которое не исчезло, не рассыпалось, не стало бессмысленным. Это книги. Раньше у меня была небольшая полочка, которую я часто пополнял новыми томами. Но тут их было мало, но те, что были тянули меня, как будто внутри спрятано что-то важное, только для меня. Сначала я просто водил пальцем по строчкам, копируя жесты Фирен, будто надеясь, что пальцы тоже умеют читать. Я не знал, что именно делаю, но делал методично и упорно.

Я не помню, в какой именно момент буквы перестали быть для меня просто закорючками. Это случилось само собой как будто кто-то внутри щёлкнул выключатель, и всё, что раньше казалось бессмысленным, внезапно обрело форму. Когда Фирен читала письма или заметки, я садился рядом и слушал. Не просто слушал я впитывал. Я запоминал, как она проговаривала слова, как менялось выражение её лица, гдеона делала паузу, а где говорила мягче. Я ловил повторяющиеся звуки, отмечал, какие буквы она называла, когда я показывал на них. Иногда спрашивал:

– А что тут написано?

И она отвечала устало, рассеянно, иногда без энтузиазма, но отвечала. И я запоминал. Слова и как оно выглядело. Где стояло. Что оно значило.

Когда я оставался один, сидя на полу своей комнаты. Я снова искал это слово на странице. Пытался найти другие похожие. Иногда просто копировал их на бумаге углём или палочкой на земле чтобы запомнить их форму. Я составлял свои маленькие таблицы из памяти: эта буква в слове «друг», эта в «еда», а вот тут они стоят вместе. Значит, что-то значат. А вот что, не всегда понимал. Но было ощущение: я приближаюсь. Я подбирал слова как охотник, выжидая, когда они сами покажут слабину. Повторял их про себя. Сопоставлял с действиями. Связывал услышанное с увиденным.

Однажды я нашёл небольшую книжку. Обычную, с крупными буквами и простыми предложениями. Я сел и начал читать. Медленно, по слогам, почти шёпотом. Водил пальцем по бумаге. Вспоминая буквы, воссоздавая их в голове, как архитектурный план мысль по кирпичику. Ошибок было много. Иногда я злился. Иногда почти отчаивался. Но с каждой попыткой становилось легче. И когда я впервые прочёл предложение без запинки мне не хотелось ни есть, ни спать, ни даже говорить. Я просто сидел. И ощущал: что я смог. Это не просто предложение. А своего рода свобода. Это ощущение как в играх, от получение нового уровня. Или прокачки навыка.

Когда я прочитал несколько предложений вслух перед Фирен, она приподняла брови, удивилась. А потом улыбнулась:

– Ты научился сам?

Я гордо кивнул. Не потому что хотел похвалы потому что хотел, чтобы она знала. Что я иду вперёд.

– Как же ты быстро всему учишься. – задумчиво говорила она.

В ответ я лишь улыбнулся.

С тех пор книги стали моими союзниками. В них было столько тайн. Столько историй, деталей, ускользающих нюансов. Я не просто читал я собирал мир по кусочкам. Пытался понять, как он работает.

Я, как обычно, лежа на полу библиотеки, нависал над книгой. Клауд стоял в дверях, скрестив руки на груди. Я сразу понял: он не просто удивлён. Он озадачен. Его взгляд был не раздражённым, не злым а просто… слишком пристальным. Как будто он смотрит не на сына, а на загадку, которую не может разгадать.

– Ты снова здесь, – сказал он. – Снова книги.

Я молча кивнул, не поднимая головы от страницы. Книга была интересной. Тут описывались школы боя этого мира.

Он прошёл ближе. Тяжёлые шаги. Спокойные, но от них почему-то внутри сжалось. Я знал, что он ничего не сделает. Но… с Клаудом ты всегда чувствовал когда приближается разговор, от которого не уйти а ещё тяжелее остаться правым.

– Этан, – сказал он после паузы. – Как ты научился читать? Мы же тебя даже не учили.

Я замер. Поднял глаза.

– Да как то само собой получилось.

Клауд нахмурился. Он ждал другого ответа. Логичного. Простого. С понятным началом, серединой и выводом. Но у меня такого не было. Это было… как дыхание. В какой-то момент просто стало частью меня.

– Не знаю, – ответил я еще раз тихо – Я просто… смотрел. Слушал. Пробовал.

– Ты же не знаешь всех букв, – продолжил он, и в его голосе было больше растерянности, чем обвинения. – Мы даже алфавит с тобой не учили.

Я пожал плечами. Он хмыкнул. И сел на край стола напротив.

– Этан, тебе четыре года. Четыре. Я, может, в шесть только начал читать. И то под давлением от отца.

Я тихо вздохнул.

– Ну… у меня был уголь и палочки с землей. Этого волне хватило.

Он посмотрел на меня долгим подозрительным взглядом. Слишком долгим.

– Это ненормально, – сказал он наконец. – Ты порой ведешь себя… не как ребёнок. И это пугающе.