Рестарт: Трактат о жизни. Том 1

Проходят месяцы. Моё тело крепнет, но остаётся слабым. Каждый новый жест даётся с усилием как будто я не заново учусь, а убеждаю своё тело подчиняться. Я постепенно осваиваю простые движения: сжать пальцы, дотянуться до игрушки, удержать взгляд на лице. Всё это выглядит примитивно со стороны. Но для меня это работа. Тяжелая, настойчивая и упрямая.

Я начинаю запоминать лица и голоса. Вижу, как меняются выражения, слышу, как по-разному звучат их фразы. Когда они смеются, когда обеспокоены, когда просто разговаривают. Я все же пытаюсь разобрать их язык, но он настолько чужой, что смысл фраз ускользает, как вода сквозь пальцы. Всё, что мне остается слушать и отмечать повторяющиеся слова. Улавливать их интонации. Искать логику, систему, хотя бы что-то знакомое. Язык для меня стал головоломкой, и я принимаю её как вызов.

Постепенно я начал понимать, что моя семья относительно не бедная. Наш дом не роскошен, но сдержанно ухожен. Солидный. Даже благородный, если судить по тому, что я видел из окна а иногда и с рук матери, когда она выносила меня на улицу. Он стоит чуть в стороне от главной деревенской улицы, на пригорке, с которого открывается вид на горы, поля и рощу. Иногда утром в комнату просачивается запах росы, прохладной земли, свежескошенной травы. И каждый раз это чувство как тишина внутри.

Если описывать наш дом то:

Дом был одноэтажным, сложенным из светлого, тёплого на вид камня – будто каждый блок отшлифовали вручную и подогнали с заботой. Между ровными плитами – тёмные деревянные вставки, немного шероховатые, но крепкие. Они придавали строению облик основательный, как у домов, что стоят веками. Черепичная крыша поблёскивала под солнцем – видно было, что недавно обновляли. Отец сам следил за этим – он не доверял крышу чужим рукам.

Мама часто носила меня по дому так что я запомнил планировку:

Входная дверь тяжёлая, деревянная, с железной ручкой. Войдя внутрь, попадаешь в небольшой коридор с окном. Прямо слева – единственный широкий дверной проём без двери, ведущий в кухню-столовую. Это самое большое помещение в доме. Просторное, с широким окном на юг, где по утрам особенно ярко. Здесь стоит тяжёлый стол из тёмного дерева. У дальней стены – каменный камин, с чуть закопчённой аркой и старым кованым вертелом рядом с ним диван и кресло. Пахнет хлебом, дымом и мамиными травами.

Если стоять у входа на кухню, то от него есть проход в право. Так можно попасть во второй коридор. Если идти по нему – слева будет моя комната. Маленькая и почти пустая. Небольшое окно выходит в сад. Здесь стоит моя кроватка, узкий столик у стены и пока пустая полка. На стенах ничего нет. Только тишина и тень от небольшого дерева, что растёт за окном.

Прямо напротив – комната родителей. Широкая дверь, массивная, с потёртой железной ручкой. За ней – простор и порядок. Кровать стоит по центру у стены, напротив окна, через которое по утрам льётся мягкий свет. У левой стены – комод матери с зеркалом, а рядом – отцовское кресло, в котором он иногда засыпает.

Дальше по коридору, если пройти мимо этих двух комнат, справа – отцовский кабинет. Там пахнет бумагой, сургучом и деревом. Стол под окном, чернильница, ровные стопки бумаг. На стене – старая карта с пометками. В углу – деревянная стойка с его мечом.

Чуть дальше – библиотека. Хотя… библиотекой это место я называл скорее по инерции. На деле это как я понял был бывший кабинет отца, который со временем превратился в склад всего, для чего не находилось другого места в доме. Несколько книг, пара старых кресел, деревянные короба с пыльными тряпками, забытые инструменты, связки сушёных трав и пара засохших чернильниц.

Наконец, в самом конце коридора – маленькое помещение, превращённое в туалет. Узкое, простое, с деревянным полом и кувшином.

В один из дней мама решила взять меня с собой. Солнце было тёплым. Не жарким, не обжигающим именно тёплым. Как мягкое покрывало, разложенное над городом с заботой. Мама несла меня на руках, аккуратно придерживая за спину и ноги. Её движения были уверенными, спокойными. Она что-то говорила вполголоса, с той напевной интонацией, что стала для меня знаком утешения.

Мы шли по узким улочкам. Деревня не была шумной, но в ней чувствовалась жизнь странная, чужая, медленная. Под шагами мамы скрипели деревянные мостки. Между домами на верёвках висело бельё, шелестя на ветру. С лавок махали руками женщины, переговариваясь короткими фразами. Где-то глухо скрипела телега. Лаяла собака. С балкона кто-то звал кого-то громким голосом. Я лежал в её руках, закутанный в лёгкое одеяло, и молча смотрел. Смотрел и не понимал. Это был не просто чужой город. Это было нечто невозможное. Дома из камня и дерева, вывески, написанные неизвестными буквами, одежда людей, отсутствие электричества, даже запахи всё выглядело так, словно я провалился в прошлое. Не на несколько лет а на века. Я всматривался, ища хоть что-то, что можно было бы связать с привычной цивилизацией спутниковую антенну, пластиковую упаковку, номерной знак, телефон. Хоть что-то. Но не было ничего. Ни один уголок Земли, о котором я слышал, не выглядел так.

Я вспоминал всё деревни, отдалённые регионы. Нигде не было такого. Это был не просто другой город. Это была другая эпоха. И всё внутри сжималось. Всё было правильно, даже красиво. И в то же время невыносимо чуждо. Я не дома. Я не в своей стране.

Мама подошла к прилавку с фруктами. Торговка улыбнулась, перебросилась с ней парой слов. Но именно в этот момент я решил вслушаться. И понял:

Простые слова которые я уже слышал. Названия чего-то. Но именно сейчас от них что-то дрогнуло внутри, как будто земля под ногами ушла, хотя я и так не стоял. Они звучали… чуждо. Абсолютно. Без шансов на принадлежность к прежней реальности. А это место? Это была не просто деревня, не регион, о котором я мог не знать и даже не страна. Это были слова и виды из другой системы координат. Это не Россия. Не Земля. И даже не вымышленный мир, который я мог бы придумать сам. В тот момент всё стало окончательно ясно. Я не просто потерял всё. Я оказался вне всего, что знал. И назад дороги нет. Я смотрел на людей. На дома с каменными стенами и крышами, на вывески, начертанные непонятными, неузнаваемыми буквами. Ни одного намёка на алфавит, на привычную структуру. Я пытался найти хоть что-то знакомое. Хоть малейший якорь, чтобы сказать себе: ты не сошёл с ума. Но не было ничего. Пусто. И тогда впервые меня накрыл не просто страх. А ужас. Настоящий, глубокий, тёмный и холодный. Я умер. Это не гипотеза и не метафора. Я умер там, в своём мире. Тело осталось где-то на тротуаре, или в морге, или в безымянной яме неважно. Жизнь, которую я знал, закончилась. Улицы, по которым я ходил. Люди, которых я знал. Всё навсегда за чертой. Я не могу никому позвонить. Не могу объясниться. Не могу сказать: я здесь. Для них меня больше нет. Для этого мира я никогда не существовал. И это ощущение быть живым, но полностью стертым сломало во мне что-то.

Я прижался к матери. Не потому что хотел утешения. А потому что её тепло было единственным, что сейчас казалось не чужим. Не память, не тени прошлого, не попытки что-то анализировать. А её дыхание. Её руки. Её сердце, бьющееся рядом. Она что-то прошептала, поправляя край одеяла, чтобы солнце не било в лицо. А я закрыл глаза. Потому что не мог больше смотреть. Снаружи мир, которого я не знаю. Внутри тело, которое не моё. И ни одного ответа на: зачем? Я не знаю, почему я здесь. Кто меня сюда забросил. И чего от меня хотят. Но я точно знаю: я один. Абсолютно. Бесповоротно. И пока я слабо сжимаю крошечный кулак, мир идёт мимо. Не зная, что в этих глазах, наблюдающих за ним из пелёнок, уже давно нет ребёнка.

Но постепенно пришло смирение. Не как капитуляция, а как понимание. Это тело моё. Эти люди моя новая семья. Этот дом мой первый остров в океане неизведанного. Я не знаю, почему я здесь. Не знаю, кто или что стояло за этим переносом. Но я здесь. Я больше не цеплялся за прошлое как за спасательный круг. Воспоминания стали частью меня, но не якорем. Они не мешали просто напоминали, кем я был. А теперь… я становился кем-то другим. Я не забыл себя. Но и решил не отказывался от нового. Мир не спросил моего согласия. Но дал мне шанс. И, быть может, впервые в жизни я готов был его принять. Может сейчас у меня получится прожить её нормально.

Прошло ещё полгода. На улице зима. Поэтому дома было прохладней чем обычно. Но все же мои тренировки не останавливались. Сначала были неуверенные, жалкие попытки перевернуться на живот. Я застревал на полпути, мотал головой, пыхтел, словно пытаюсь сдвинуть гору силой воли. Но я не сдавался. Я устал лежать. Сколько можно смотреть на потолок, слушать шаги и надеяться, что кто-нибудь поднесёт тебя к окну? Мое уважение к самостоятельности никуда не делось. И вот через бесчисленное колличество попыток, свершилось. Я научился ползать. И мир изменился.

Раньше всё казалось недоступным. Я мог только наблюдать: из кроватки, с маминых рук, с подушки у камина. Всё, что было выше уровня глаз, воспринималось как витрина красиво конечно, но не твоё. А теперь… я мог дотянуться. До всего. Пол оказался холодным, шероховатым особенно в коридоре, где доски скрипели, словно жаловались. В других комнатах было мягче, ковры сглаживали удары коленей, но мне было всё равно. Главное что я мог двигаться сам. Я ползал от стены к стене, как разведчик в осаде. Осматривал углы, трогал ножки стульев – с деловитым видом опытного инспектора. Постукивал по дверным проёмам, как будто проверял на прочность оборонительные рубежи. Карабкался на подушки с видом человека, штурмующего заснеженный перевал. Подушка отчаянно пружинила подо мной, но я не сдавался. Назад пути не было. Только вперёд – к высоте и славе. С выражением лица: у меня миссия, я обходил территорию. Если бы кто-нибудь наблюдал со стороны, он бы наверняка подумал: «Что за странный коротышка… Ползёт, будто планирует захватить этот диван во имя древней династии». И, надо признать, он был бы абсолютно прав.

Я не просто ползал. Я исследовал. Этот дом был для меня и картой, и крепостью, и неизвестной планетой. Пол – это равнина. Под столом – туннель. Подушки – горы. Шкаф? Оплот тьмы. Кухня? Потенциальная база снабжения.

Это было моё поле. Мой мир. Моё первое королевство.

Иногда я опрокидывал что-нибудь, зарывался в корзину с бельём или устраивал логово под столом, тщательно обложившись маминым платьем, как драгоценностями. Иногда я замирал в тени, будто хищник, наблюдающий за добычей. Только вместо зверя, моя мама. Бедная мама. Она бегала по дому, ловя меня, как лесную зверушку.

– Этан?.. Эээтааан! – её голос звенел тревогой, смехом и усталостью одновременно.

Я не понимал значений слов, но слышал эмоции. И замирал. Не от страха, от интереса. Сколько времени пройдёт, прежде чем она меня найдёт? Однажды я залез под лавку у камина и заснул, вымотанный своими путешествиями. Проснулся от того, что тёплые руки вытащили меня наружу. Мама опустилась рядом, откинула волосы с лица, выдохнула и засмеялась. Тихо, облегчённо. Я был пыльный, с паутинкой в волосах, но абсолютно доволен собой.

– Тари’вен ас люви… ка Этан вэлриян, – прошептала она, прижимая меня к груди. Её голос дрожал, но не от страха. От облегчения. От любви.

Её слова для меня оставался мелодией звенящей, поющей. Но я чувствовал. Чувствовал, как её сердце стучит рядом. Как её ладони согревают мне спину. Как в этом объятии есть всё, что нужно. Она не сердилась. Просто смотрела на меня, словно не могла поверить, что в этом крошечном теле столько воли к жизни.

– Вел’ари тиниас, – сказала она с улыбкой, качая головой.

В те дни я мало что знал. Ни о политике, ни о том что меня окружает, ни о том, как выбраться отсюда если это вообще возможно. Но главное: я живой. Я ползаю, исследую, падаю и поднимаюсь. И даже если тело не моё я это могу.

А мама… Мама всегда найдёт меня. Поднимет, ласково поругает. И снова отпустит в путь. Маленькое приключение длиной в один дом. И каждый раз я ползал чуть дальше. Прятался чуть хитрее. Замирал чуть тише.

А добравшись до окна, я увидел снег. Белые хлопья падали с неба медленно, лениво, кружа в воздухе. Словно кто-то рассыпал над миром тишину.

В моей прошлой жизни снег был обычным явлением. Но здесь он выглядел иначе. Словно не просто холод заполнял воздух, а что-то… необычное. Я прижался к холодному стеклу, заворожённый этим тихим танцем. Мир за окном был белым, чужим и манящим. Это моя первая зима… в этом мире.

Прошёл ещё месяц. Всё даётся с трудом, но я стараюсь. Я наблюдаю, учусь, впитываю. Каждый день как еще один крошечный шажок вперёд. Незаметный со стороны, но отчётливо чувствующийся изнутри.

Больше всего сил отнимает язык. Слова звучат иначе. Интонации, структура, логика построения всё чужое. Как будто привычная ткань реальности внезапно сшита по новому выкройке. Я начал, как и все младенцы с простого: вслушивался. Поначалу не понимал ничего, только улавливал настроение. Мамин голос перед сном, он мягкий, тёплый, окутывающий, как плед, накинутый в холодный вечер. Голос отца же твёрдый, сдержанный, почти рубящий. Словно удары меча о камень. Но иногда, когда он обращается ко мне или к маме, в нём проскальзывает нечто иное. Спокойное. Со временем я стал замечать, что одни и те же звуки повторяются снова и снова.

– Этан, – говорит мама, гладя меня по волосам.

Оказалось, так меня зовут. Непривычно и резковато на слух, но… в этом имени есть тепло. Какая-то мягкость, скрытая за простотой. Иронично но я всегда думал, что «начать с чистого листа» это какая-то метафора. Но теперь вот, пожалуйста: новое имя, новая жизнь и новый человек. И в то же время это всё ещё я.

Потом я стал подмечать закономерности. Перед едой они говорят:

– Кален.

Сначала я просто слушал. Потом однажды, услышав это слово, посмотрел на отца и он протянул мне ложку с кашей. Тогда я понял: "кален"значит «есть». Или, по крайней мере, начало еды. Значение пришло не из словаря, а из действия. Так приходят все знания в этом возрасте не столько логикой, а именно опытом.

– Сорел, – шепчет мама, укладывая меня спать.

Я начал пытаться повторять слова. Точнее… звуки. Я старался двигать губами, как они. Вслушивался в ритм, в артикуляцию. Значит ли это «сон»? Или «спокойной ночи»? Или что-то ещё? Я не знаю. Но я чувствую её дыхание, её тепло, и значение перестаёт быть таким уж важным.

Я начал пытаться повторять слова. Точнее… звуки. Я старался двигать губами, как они. Вслушивался в ритм, в артикуляцию. В голове то всё ясно. Я разбираю структуру, внутренне составляю фразы, почти перевожу их. А вот рот… рот саботирует всё. Каждый раз, когда я пытаюсь что-то сказать выходит… бубнеж. Такой, искренний, добродушный, полный энтузиазма… и абсолютно бессмысленный. «Ба-ба-на-на!» – говорю я с серьёзнейшим видом, как будто объясняю концепцию пространственно-временного сдвига.

А они в ответ:

– «Ой, он хочет кушать!»

Нет! Я хотел сказать, что у вас крайне необычное спряжение глаголов! Но вместо этого – «гуааа».

Это как быть профессором лингвистики, запертым в теле плюшевого медведя с дефектом дикции. Я буквально чувствую, как мой интеллект бьётся о границы голосовых связок и теряется где-то между дёснами и слюнями. Моя внутренняя лингвистическая гордость страдает. Я наблюдаю за их разговором, подмечаю шаблоны, выстраиваю простые конструкции, но произнести не могу ничего. Я молчу или бубню. И делаю вид, что не расстроен. Хотя, честно говоря, это унижает. Быть взрослым и не суметь членораздельно сказать «дай» это испытание, достойное отдельного круга ада. Но я не сдаюсь. Я продолжаю учиться. Вслушиваться, запоминать. И однажды… Однажды я скажу. Я скажу всё, что думаю. Без "ба-ба", без "на-на", без слюней и снисходительных хлопков по голове. И тогда держитесь. Я врежу по грамматике этого языка так, как только взрослый мужчина в пелёнках может себе позволить.

И вот мне стукнул год. Звучит как событие, как праздник, как рубеж. Но давайте по-честному: за этот год я прошёл через такие вещи, которые взрослый в здравом уме переживать второй раз бы не стал. И одно из самых мучительных испытаний мои собственные зубы.

Представьте: внутри вашего рта масштабная революция. Спокойная, слизистая местность, существовавшая в мире и покое, вдруг решает, что пришло время для костяных кинжалов. Медленных и безжалостных. Без анестезии. Ты просто лежишь. Думаешь о своём. А потом резко бах, сверление изнутри. Без предупреждения. Без объявления войны и без расписания. Первые пару раз я искренне подумал, что схожу с ума. Боль ни с чем не сравнима она не режет, она дребезжит. Внутри, постоянно. Как если бы кто-то решил вырастить зубы не в деснах, а прямо в нервах. Мой рот превратился в поле боя. Я страдаю. Пускаю слюни, как неисправный фонтан. Грызу всё, что попадается под руку подушку, угол одеяла, мамину косу, рукав отцовской рубашки, собственную ногу. Да, ногу. И не спрашивайте, как я просто смог. Гибкость отчаяния безгранична. Отныне я зубной берсерк. Мне всё равно, насколько это социально приемлемо. Мой рот это мой бастион. И если что-то попадёт в его зону действия оно будет грызено. Без суда и следствия. Однажды я укусил своего игрушечного зайца которого мне сшила мама с такой яростью, что она ,рассмеявшись, сказала:

– «Какой у него характер…»

Вот и всё. Спасибо, зубы. Благодаря вам я официально признан личностью.

С тех пор ко мне перестали приближать деревянные ложки без предварительного согласования. Даже пальцы теперь подаются мне с осторожностью. Взгляд отца стал чуть более внимательным, а мама выработала особый рефлекс отдёргивать руку ещё до того, как я подумал укусить. Но за всем этим детским безумием прячется взрослое осознание:

Боль меняет человека. Даже если ты маленькая и милая крошка в пелёнках. Каждый зуб это грандиозное посвящение. В терпение, в выносливость, принятие того, что не всё можно решить разумом. Иногда приходится просто… ждать. Пережидать стиснуть челюсти в прямом смысле и ползти дальше. Я невероятно опытный боец. Я знаю, что всё проходит. Даже зубы. А пока если кто-нибудь принесёт мне холодное яблоко… Я вас запомню. Не просто как людей. Как легендарных героев.

Ах, да. Контроль. Как же я мог забыть. Я просто хотел взять. Всего лишь. Один камешек. Красивый, с вкраплениями, как будто в него вросло солнечное зерно. Я видел как его как то принесла мама. Он лежал на подоконнике, блестел в лучах почти как артефакт из старой игры. Мой мозг включил режим "исследователя"на автопилоте. Я подобрался, потянулся, почти дотянулся…

– Этан! Нельзя!

Голос мамы. Тон где-то между "я волнуюсь за твою жизнь"и "немедленно убери лапки". Я застыл. Ладно. Сдаюсь. Я законопослушный гражданин. Теоретически. Только вот… почему? Это просто камешек. Он не радиоактивный, не зачарованный, не с чёрного рынка. Он не может взорваться. По крайней мере, я на это надеялся. Но, похоже, в этом доме действует древний магический закон: всё, что интересно, запрещено.

Прошло пару минут. И вот он новый вызов. Полка и на ней книга. Толстая, пыльная, из тех, что явно никто не открывал лет сто. С точки зрения взрослого человека это пыльный том в кожаном переплёте. С точки зрения годовалого исследователя это портал в неизведанное. Я протянул руку. Осторожно. Стараясь не привлекать внимания.

– Этан! Не трогай!

Снова но уже из кухни. Даже не видела, но знает. Интуиция у матери как у гильдейского следопыта на максимальной прокачке. Я повернулся, наивно пополз к подушке. Думаете, отпустили? Ага. Сейчас. Через секунду мама появляется в поле зрения с видом заботливого инквизитора.

– Куда ты собрался? – спрашивает мягко. Тепло улыбается. И при этом уже оттаскивает меня, как сапёр от мины.

И вот я сижу. В полной безопасности. Без доступа к камешку. Без книги. Без ножек стула, скатертей, полок и свободы воли. Да, я жив. Но какой ценой? В голове медленно, но уверенно формируется непрошибаемая мысль: Мир теперь делится на две зоны. Первая зона разрешённых действий. Вторая всё остальное. А «всё остальное» это как раз то, где интересно.

Я начал понимать, что понятие «личное пространство» теперь исключительно условность. Меня носят, переставляют, забирают, отодвигают, обнимают и поправляют в любой момент, без объявления причин, без согласования с внутренним министерством моих желаний. Контроль здесь не над телом. Он над маршрутом. Над выбором.

И хоть я понимаю это забота, любовь, инстинкт защитить… Во мне, как в любом взрослом человеке, хоть и застрявшем в теле ребёнка, бродит один и тот же бунтарский вопрос: А можно я сам решу, что мне трогать? Нет, нельзя. Именно поэтому я сижу на подушке. Безмолвно грызу край одеяла, будто философ, который всё понял, но не может донести это до мира. Потому что мир занят тем, чтобы уберечь меня от моего же любопытства.

Прошёл ещё месяц. И в один тихий, тёплый день. Солнце скользило по полу, оставляя светлые пятна на деревянных досках, словно кто-то неаккуратно пролил золото. В доме пахло чем-то сладким может, мёдом, может, сушёными цветами. Где-то вдалеке потрескивал камин, лениво и умиротворённо, будто даже огонь сегодня не спешил. Мама стояла у стола, расставляя баночки с настоями по полкам. Напевала себе под нос невнятно, рассеянно. Это было не песней, а ритмом дня, мягким фоновым движением жизни. Мне было хорошо просто слушать её. Я сидел на полу, опираясь руками о подушку, наблюдая за ней.

И вдруг… почувствовал это. Не толчок физически а щелчок в голове. Тот самый момент, который не объяснить логикой. Будто внутри кто-то сказал: сейчас!

Я медленно поднялся. Осторожно. Почти не дышал. Как будто сам воздух мог нарушить баланс. Ноги дрожали, но я стоял. Сам, даже без опоры и какой либо поддержки. Просто стоял. Первый раз в этой жизни.

– Этан?

Голос матери. В нём удивление, тревога и что-то ещё, едва различимое – надежда. Она обернулась а я сделал шаг. Один. Потом ещё. Потом ещё.

– Этан… ты… ты идёшь?!

Голос у неё дрогнул. Радость прорвалась наружу. Я сосредоточенно переставлял ноги. Всё внутри дрожало, не от страха. От невероятного восторга. Я шёл. Я шёл к ней. Сам. Мама замерла лишь на мгновение, потом бросила всё, распахнула руки и опустилась на колени:

– Иди, Этан! Я здесь, иди ко мне, милый!

Последний шаг и я упал прямо в её объятия. Она подхватила меня, кружила, смеялась, засыпала поцелуями, как будто в этот момент я стал для неё центром вселенной.

– Ты пошёл… ты сам пошёл! Какой же ты у меня умница!

Отец стоял в дверях, сдержанный, как всегда. Но в его глазах блеснуло нечто мягкое. Тёплое и почти тронутое. Он подошёл ближе, присел, провёл рукой по моей голове:

– Рано встал на ноги, – сказал он тихо, сдержанно.

Она только засмеялась и прижала меня сильнее. А я лежал у неё на груди, слушал, как колотится её сердце, как отец выдыхает едва слышно, и думал: этот день они запомнят. Навсегда. И, это было справедливо. Для них это первый шаг их ребёнка. Для меня ещё один акт возвращения в жизнь. Каждый шаг, каждое движение, каждый звук из моего рта это не просто этап взросления. Это путь назад. Или… вперёд. Заново.

Но лично мой настоящий прорыв случился в два года в тот самый момент, когда я впервые осознанно ответил.

– Этан, ты хочешь ещё? – спросила мама, показывая на еду.

Я посмотрел на неё. Ощутил, что да, хочу. И вместо привычного кивка, который стал моей универсальной реакцией на всё от просьбы до протеста, я выдавил из себя:

– Да.

Простое слово. Один слог. Два звука. Но в нём было всё. Это не был бессмысленный лепет. Не подражание. Первый чёткий, вербальный ответ, которым я соединил мысль и речь. И именно это осознанность, пусть в самом зачаточном виде стало моим личным переломным моментом. Мама замерла. А потом её лицо озарилось светом. Искренним. Радость как вспышка тепла, от которой стало легче даже мне. Она тут же начала говорить со мной ещё больше: показывала предметы, проговаривала их названия, объясняла, для чего они, откуда и почему. Это стало её ритуалом, не обязанностью, а приглашением меня в мир. А я… Я уже не просто слушал. Я начал понимать.

Язык перестал быть фоновым шумом как радио, играющее в другой комнате. Он начал превращаться в систему. Цепь смыслов. Инструмент. И, как взрослый человек, я чувствовал это буквально как будто в мозгу запустились давно знакомые механизмы. Я начал связывать интонации со значениями, слова с действиями. Я больше не пытался «угадать», я начал вычислять. Мозг, наконец, догнал рот. Или хотя бы начал нагонять. Как будто я снова вернул себе один из инструментов, который когда-то был моим по умолчанию. Внутри ликование. Это не просто «я сказал слово». Это «я вернулся в разговор». В мир. В мышление, выраженное вслух.

Конечно, впереди ещё тонны сложных конструкций, падежей, условных форм и всех тех прелестей, которые отличают думающего человека от бормочущего малыша. Но после этого «да» я впервые почувствовал, что реально двигаюсь вперёд. Не ползу, не качаюсь в колыбели времени а иду вперед. Пусть неуверенно, пусть с ошибками. Но иду. И, быть может, именно тогда я по-настоящему понял: Речь это не просто средство общения. А способ утверждать себя в мире.