Повелители драконов: Земля злого духа. Крест и порох. Дальний поход

– Так мы и не будем тратить, – ото всех заверил Олисей. – Луки возьмем, а уж стрелы-то, всяко, сладим.

Силантий почесал голову:

– Ну, ежели стрелы…

– А то! Ну, давай, показывай, дядько Силантий, где еще что сладить надобно?

Работали казачины истово, стучали топорами – только щепки летели. Засеки сладили – любо-дорого посмотреть – да все проворно, быстро – солнышко-то свое, доброе солнышко! – еще и в небо не поднялось, едва-едва над лесочком дальним зависло. До вечера-то еще – у-у-у-у – полно времени!

– Ну, что, дядько Силантий, мы на охоту, ага? В заводи уток полно – настреляем.

– Ужо идите, – любуясь сделанным, Андреев покладисто махнул рукой.

Хорошо ведь поработали казаки, до седьмого пота! Все, что надобно сладили – почему бы теперь и не поохотиться, не половить рыбку?

Оставленный за старшего отец Амвросий нынче ставил на берегу крест – большой и высокий, намереваясь устроить вечером большой и торжественный молебен – а то как бы не подзабыли казаки Господа-то!

Проверив караульных, со всей истовостью пустился помогать священнику и Афоня, а чуть погодя к ним присоединился и Силантий, и еще несколько казаков из тех, кто постарше. Работы хватало – нужно было вырубить заранее присмотренные деревья, стесать топорами стволы, сладить перекладины, да сделать все гладко, красиво. Да! Еще натаскать с протоки камней – укрепить основание.

– Что бы уж на века! – поглядев в небо, размашисто перекрестился отец Амвросий, а следом за ним и все его помощники. – За-ради памяти всем нашим погибшим, царствие им небесное.

Казаки улыбнулись:

– Сладим, отче, сладим! Нешто разучились плотничать-то? Эх, Ослоп нынче с атаманом ушел, а так бы он это бревнище – один, да за милую душу!

– Ничо, и без Ослопа управимся, силенок хватит.

– Да уж хватит, святый отче, ага!

– Силантий! – священник строго взглянул на Андреева. – Говоришь, казачин на охоту отпустил?

– Отпустил.

– Ну, раз уж управились – добре.

Усевшись у самой воды, девушки чистили рыбу, бросая ее в большую кадку, а мелочь – так уж сразу в котлы, на ушицы.

– Эй, подруженька! Ты куда налима-то бросила? – глянув на светленькую, с конопушками, Федору, строго прикрикнула глазастая Авраама. – Там же щучины!

– Так это…

– Нет, ну додумалась – налима в щучьи уху! Налимья-то ушица в другом котле будет, эвон, у тя по леву руку.

Федора отмахнулась:

– Да знаю.

– Чего же путаешь?

– Задумалась просто, ага.

И черноокая Олена задумалась, и темненькая смуглая Устинья: одна голавля к налимам бросила, вторая – окуня.

– Ой, девки, – вскинулась Авраама, нынче – в очередь – старшая по ушицам. – Вам что? Хвостищем по щекам надавать? Я могу… запросто!

Рассерженная девчонка потянулась к рыбине, и Настя едва успела схватить ее за руку – а то бы рыженькая и отстегала бы невнимательных, отвозила бы по мордасам рыбьим хвостом, как только что сказала – запросто.

– Успокойся, Авраама, уймись, – негромко промолвила Настя. – Не со зла они.

– Да знаю, что не со зла. Впредь смотреть надо, куда что кидаешь! Ишь, задумчивые…

– Может, их лучше на ручей за водицей послать? На тот, что вчера видали… Водица там студеная, вкусная, да и чистая – не то что в озере, вся в мути да в иле.

Авраама дернулась:

– А и пущай идут! Тут мы уж и без них управимся. Кадки, девки, возьмите, да крынки… да вон, котел. С десяток раз сходите, вот и хватит водицы, а уж потом – за дровишками в лес.

Темненькие Устинья с Оленою, да с ними конопатенькая Федора, да еще похожая на цыганку Глафира – Федоре до пары – вчетвером за водой и пошли, прихватив с собой котел и большую – только вдвоем и таскать – кадку. Ручей не то чтоб было далеко, но и не близко – с версту, а, может, еще и подальше. Девы шагали берегом, по песочку, болтали.

– Ой, эта Авраамка – ну такая строгая, страсть!

– Ишь, рассердилась, прямо как кошка.

– Неужто и впрямь бы хвостищем ударила?

– А я бы не стерпела! Я бы ей показала – хвостище!

– И я бы – показала. Ежели бы не Настена…

– Ой, девки, – замедлив шаг, неожиданно вздохнула Олена. – Хорошо им – и Настьке, и Ониське… про рыжую я и не говорю. У всех мужики на примете, клинья давно подбивают – у Авраамки – кормщик, немец веселый – к Ониське, а уж к Настене – сам атаман. А чем мы-то хуже?

Черные глаза девушки вдруг вспыхнули какой-то непостижимой страстью и тайным, даже вполне постыдным, желанием.

– Да мы не хуже, – закинув за плечи косу, согласилась цыганистая Глафира. – Что нам, мужиков не найти? Вон, так и смотрят.

Худенькая Устинья закрестилась:

– Что вы такое говорите-то, а? Неужто чести девичьей захотели лишиться? Не пойми с кем… Ну, лишитеся… а потом? Стыд ведь! Срам! А потом, когда домой вернемся…

– А кто тебе сказал, что мы домой вернемся, чудо? – вызверилась вдруг Олена. – Ты глянь, вчера чудовища чуть нас не сожрали, да тут много таких, и чем дальше, тем больше будет! И кто знает, что там еще впереди? А ты говоришь, домой… Вдруг да… Так и умереть – девственными? Я – не хочу! Пусть и стыд, и срам – не хочу, и все! – девушка уже почти кричала, из темных, с пушистыми загнутыми ресницами, глаз ее катились злые слезы. – Надоело! Всё надоело, всё! И поход этот, и страх, и то, и – несмотря на стольких мужиков рядом – безмужичье! Мы что, монахини, что ли? Жара эта надоела, косы… Вон Настька – умная… Знаете что, я тоже сейчас косу обрежу! И рубаху – снизу – повыше колен. Что глаза пялите? Потом уж вся изошла, жарко. Аксинья, дай-ка нож…

Олена хватанула острым клинком по толстой своей косе, обрезала… разлетелись темные волосы по плечам… То же самое тут же проделала и Глафира, и, чуть подумав, конопатенькая Федора.

– Ну, теперь, девки, – рубахи!

Обрезали и рубахи, все трое – Олена, Глафира, Федора…

А вот Устинья – не стала. Уселась в песок, уткнулась в колени голову и горько заплакала. Худенькие плечи ее задрожали:

– Ой, девы-ы-ы… Что же вы такие бесчестные-то, спаси вас Господь…

– Да не реви ты! Лучше делай, как мы.

– Пусть ревет! – Олена жестко прищурилась и вдруг ухмыльнулась. – А ну-ко, девки, дайте мне ножик… И эту дуру подержите чуток… ага!

Сверкнул на солнце клинок – полетела в песок темно-русая коса Устиньи – мстительная Олена нарочно обрезала коротко, чуть ли не по самую шею. А потом – и рубаху – чуть ли не по самое то… Ну, не по самое, но гораздо выше колен, гораздо…

– У-у-у-у! – Устинья забилась в истерике. – Зачем вы, девы… Зачем? Я не пойду… никуда не пойду… такая… лучше утоплюсь!

Вырвалась, с неожиданной силою, вырвалась – да бросилась было в озеро… Олена едва успела поставить подножку – и девушка свалилась в песок.

С укоризной взглянув на Олену, Глафира с Федорой принялись наперебой утешать:

– Ну, Устиньюшка, не горюй, не плачь – слезами-то не поможешь. И об утопленье – не думай, сама ведаешь – грех то! Большой грех! Неужто греховодницей помереть хочешь? Не хочешь ведь? Нет? Вот и ладненько. Ну, вставай уже, побредем за водицей, а то не дождутся.

Устинья покорно поднялась, с обрезанной косою, в оборванной короткой рубашке, взялась за кадку вместе с конопатенькой Федорою, понесла. Не плакала уже, но всю дорогу шла молча, глядя невидящими глазами бог знает куда.

– Э-эй, ты только не спотыкайся, Устинья!

Двое молодых нахальных парней во главе с Олисеем Мокеевым оторвались от других охотников – у нас, мол, свои утки – и быстро зашагали куда-то по низкому, густо заросшему камышом берегу.

– А мы куда идем-то, Олисей? – спросил один из парней – Кайлов Никеша, из недавних казаков, из строгановских, ни крымских татар, ни ливонской войны не видавший.

Так-то парень хоть куда – высокий, волосы русые – вот только малость прыщав, да и бородка в крошках, и взгляд вечно виляет.

Второй, Онисим Гречин, тоже поддержал:

– Да, Олисей, куда?

Дружок Никеши Онисим – из чусовских – росточком не удался, зато в плечах, как и у Олисея – сажень косая. Коренаст, крепок, силен, а вот лицо не как у Мокеева – щекастое, а наоборот, узкое, будто у давно не кормленной лошади. Худое, недоброе с виду, лицо.

А сам-то Олисей – круглолицый, красивый – девки заглядывались, а чего ж!

– Куда надо, туда и идем, – не оборачиваясь, бросил Мокеев. – Родничок я вчера заприметил. Не токмо я один, девки тоже видели – неужто за водой не пойдут? А тут – мы! Здрасьте, мол, давненько не виделись.

– Что, толоки устроим? – испуганно прищурился Гречин. – Все втроем навалимся?

Олисей ухмыльнулся и хмыкнул:

– А что, страх берет?

– Конечно, берет, – угрюмо кивнул Онисим, щерясь щербатым – с выбитым в жестокой кабацкой драке зубом – ртом. – Атаман приказал – девок не трогать. И что с нами будет, коли мы на приказ сей наплюем?

Сбавив шаг, Мокеев неожиданно рассмеялся:

– А мы и не наплюем. Эх, дурак ты, Онисим, ну, как есть дурень. Кто же тебе сказал, что мы силком девок брать будем? Все по согласию, в охотку, лаской.

– Дак как же лаской-то? – непонимающе хмурился Гречин. – Ведь не захотят?

– Нет, ну дура-а-к! – сплюнув, снова захохотал Олисей. – И в кого ты такой дурень, Онисим? У тя глаз нет, что ли? Ты не видал, как на нас девы посматривают? Не все, да, но ведь есть и те, что смотрят… что перезрели уже давно, груди вон, словно дыньки спелые, через рубахи ломятся – так мужика испробовать охота! А нету! Атаман не велит забижать, не разрешает. А мы забижать не будем! Просто поговорим… договоримся… Только – тсс! Никому об этом. Чай, и иные охотники найдутся.

Ждать недолго пришлось – не успели казачки и воды вдоволь испить, как у родника объявились девушки – три черноокие, чернобровые, и четвертая – светленькая, с конопушками. У всех косы обрезаны, да и подолы – ноги заголены бесстыдно, особенно у одной…

Онисим аж слюну сглотнул, облизнулся.

– Здравы будьте, красули, – поднялся навстречу девушкам Олисей Мокеев. – Вижу, за водицей собрались.

– За водицей, за чем еще-то.

Ответив за всех, Олена с усмешкой прищурилась, окатив парней оценивающим жарким взглядом.

– А вы что без дела?

– А мы закончили уж, – широко улыбнулся Мокеев. – Вот, пришли испить водицы. Жарко… гляжу, и вы заголились совсем… И правильно! Такую-то красоту неча под сарафанами прятать!

– Жарко просто, – Олена все так же бесстыдно стрельнула глазами, повела выскользнувшим из надорванного ворота плечиком – смуглым, атласным…

С момента начала разговора Мокеев, распаляя ноздри, уже чувствовал, что явился сюда не зря. Одначе нетерпенья своего не выказывал, до поры до времени вел себя смирно, скоромно.

– Тебя ведь Оленой зовут?

– Откуда знаешь? – вспыхнули зовущим блеском девичьи очи.

– Слыхал…

– Оленой, – девчонка оглянулась на своих подруг. – А это – Глафира, Федора, Устинья…

– Эта – Устинья? – кивая на больше всех раздетую деву, промолвил Никеша Кайлов. – А я гляжу, ты, Устинья, смелая!

Устинья зарделась, голову опустила, хотела было уйти, да казак не пустил, схватил за руку.

– Красива ты, дева…

– Пусти!

– Ах, очи – словно озера синие…

– Пусти, сказала – ударю.

– Охолонь, охолонь, Никешко! – засмеялся, махнул рукой Олисей. – Испугал уж красулю совсем. Вы бы с Онисимом что-нибудь рассказали – девы бы послушали… А мы с Оленой покуда бы прошлись… Верно, Олена?

– А и прошлась бы…

– Так и пошли!

Мокеев протянул руку, улыбнулся, так, как улыбался всегда только молодым да красивым девицам. Олена покусала пухлые губы, улыбнулась, подхватила казака под руку:

– Ну, и куда пойдем? Где гулять будем?

– А во-он туда, за кусточки…

Там, в мягкой траве-мураве, и прилегли – целоваться стали. Расчётливый в женском вопросе Мокеев поначалу решил разыграть из себя этакого скромника – юношу стеснительного, невинного и девичьим вниманием не избалованного. Так и целовался сперва – скромненько, едва-едва… Однако же у Олены представленья оказались другими! Девушка впилась Олисею в губы с таким неожиданным пылом, с такой непостижимой страстью, что казачина сразу решил – вот оно, счастье-то! Вот оно и сладилось, наконец… и даже куда быстрее, чем думалось.

Несколько ошалев от девичьего натиска, Мокеев, поглаживая стройные бедра Олены и забираясь все выше, принялся покрывать поцелуями шею, атласное плечико… рубашка соскользнула ниже, обнажив чудную, вздымающуюся от страсти грудь с твердыми сосками, налившимся любовным соком…

– Подними руки, – тяжело дыша, шепотом попросил казачина.

Томно прикрыв глаза, Олена молча подняла руки, и Олисей, живо стянув с девы рубаху, принялся ласкать упругое, ладно скроенное тело: с большой налитой грудью, стройной талией, манящим животиком, упругим и вместе с тем мягким, как только что вызревший в печи хлеб. Имелась в этой отдавшейся сейчас казаку деве какая-то уверенность в себе, явное стремление руководить – даже и в любовном деле.

– Сядь… – томным шепотом командовала Олена. – Теперь ляг на спину… вот так… ага… Перевернись, ага… Погладь мои бедра… не так… нежнее… Теперь давай! Ну же!.. Да, да, да!!!

Она была не тощей, но и не толстой, а такой, какой и должна быть женщина – с пухлыми налитыми ягодицами, большегрудой… Олисей, рыча, давил соски руками, рвал, пыхтел… будто сбивал на пироги взопревшее тесто! Давно, давно уж не было ему так хорошо, а уж об Олене и говорить нечего – она лишь пару раз вскрикнула, в самом начале, а дальше лишь томно постанывала…

– Ой! – откинувшись, Мокеев удивленно глянул девчонке в глаза. – Ты что, девственна?

– А то ты не знал, – улыбнулась Олена. – Эх, казачина!

– Нет, я еще в Кашлыке слыхал, но… – Олисей неожиданно замялся, чего с ним – при общении с девками – сроду не происходило.

– Но не верил, – погладив казака по груди, спокойно продолжила Олена. – Дурачок! Нас ведь именно потому и берегли… Ну, что стоишь, одевайся, пойдем. Наши уж заждалися… Теперь, если хочешь, часто встречаться будем, ага? Хочешь?

– Хочу, – натянув порты, Мокеев облизал пересохшие губы. – Ох, и красива же ты, Оленка!

Не выдержав, казак снова схватил девчонку в охапку, задрал рубаху, заголил стройные бедра, живот…

– Ну, хватит, хватит… – едва успокоила дева. – Будет все потом, будет ужо. Пошли, пора уж. Как бы не обыскались нас.

Они вернулись к ручью, но там уже никого не было, ни казаков, ни девок.

Лишь взмятая трава, да на камнях… кровь!

Наклонившись, Мокеев растер алые капли меж пальцев, понюхал:

– Ну да – кровушка. Свежая!

– Так я же говорю – девственны мы, – улыбнулась Олена. – Не порчены. Однако ж интересно – кто тут с кем…

– Кровь, – прошептав, казак вскочил на ноги и быстро осмотрелся.

Потом сунулся в траву, что-то подхватил…

– Ножны! Гречина ножны, Онисима – расписные, он ими хвалился всегда. Ох, нечистое дело! Вон и на траве – будто кого волокли… Вот что, Олена, я вдоль ручья пройдусь, в заросли, а ты тут, в кусточках глянь, ага?

– Хорошо, – девушка опустила веки. – Гляну.

Не успел казак отойти и десяти шагов, как со всех ног бросился обратно, услыхав протяжный вопль девы.

– Что такое, что?

– Вон, – дрожа, указала Олена. – Под кустом.

– Господи-и-и-и!!!

Увидев лежащих под кусточком напарников, Мокеев бросился к ним:

– А ну-ка, вставайте, братцы… Черт! А ведь им шеи переломал кто-то!

– А вон, кажись, след… Ближе к ручью, на песочке… Огромный!

– Где след?

– Я же говорю – на песке…

– Ага! Вижу…

Олисей склонился над следом, словно собака, осмотрел внимательно, понюхал, потом поднял голову и самым серьезным тоном сказал:

– Людоеды! Похоже, за нами и шли… Эх, караульщики, мать вашу за ногу… Бежим, Оленка, тревогу поднимать надо, ага!

Глава 7

Девы

Зима 1583 г. П-ов Ямал

Маурр довольно урчал, перескакивая со ствола на ствол, – о, урры прекрасно знали дорогу через трясину. Воспользовались ей и сейчас, подкрались, затаились в засаде у родника, сидели не шевелясь, выжидали – обязательно кто-то должен был прийти к роднику. И пришли! Трое мужчин и четверо женщин.

Они все были очень похожи на сир-тя, но не маги, нет – если бы так было, они бы про засаду узнали. Такие же высоченные, но слабые… Одна женщина удалилась с мужчиной, остальные остались. Мужчинам подкравшиеся Зурр с пучеглазым Аром ловко сломали шеи, женщинам же живо заткнули рты крепкой болотной осокою, ею же и связали руки, закинули пленниц за спины – каждому получилось по одной! – и бежать. Скорее, скорее – тайными тропами через трясины!

Не догонят, не смогут, даже сир-тя не смогли, а уж эти… Сир-тя всегда считали обитающих на побережье урров тупой скотиной. Да, были и глупые… но не все! Старейшина Харр, к примеру, умел даже вправлять сломанные руки и ноги – привязывал к ним палки, молил Небесных отцов. О, Харр знал многое! Но он был уже стар, уже проводил столько зим, сколько пальцев на руках и ногах и еще один. До такого возраста редко доживали урры, а Харр вот дожил. И умер – от колдовства сир-тя – те все-таки добрались до болотного селения. Надо было, надо было уходить к большой воде, туда, где не жарко, где дуют прохладные ветры, где почти нет страшных зубастых ррагов – о, рраги не любят холода, нет! Зато его очень любят мохнатые умры, да только попробуй умра завали – не такое просто дело! Харр умел. Устраивал засады, распределял, где кому стоять, что делать. Теперь Харра нет. Ни Харра, ни многих охотников, ни женщин – и это самое главное, колдуны истребили их первыми, чтоб род болотных урров прекратился совсем.

Узнав про чужих, Харр отправил следить за ними самых ловких – Маура, Зурра и Ара. С момента рождения Маурр повидал столько зим, сколько пальцев на обеих руках, а Зурр с Аром – на одну зиму меньше.

Будут женщины – будут и урры – провожая, так сказал Харр. Пока велел только следить… А дальше ничего приказать не успел – умер загадочной смертью. И теперь Маурр – старший. А из болотных урров осталось всего трое – Маурр, Зурр, Ар. Всего трое – меньше, чем пальцев на одной руке. Но у них теперь есть женщины! А, значит, род болотных урров будет жить. Надо только понадежней укрыться среди болот, чтоб не нашли сир-тя… и эти, чужие…

Внимательно осмотрев следы и погибших, отец Амвросий времени даром не терял, тут же организовав погоню.

– Людоеды пробрались болотами, – задумчиво промолвил священник. – Значит, пройдем и мы.

– Да мы тотчас же! – вырвался вперед Олисей Мокеев. – Я этих тварей… своими руками… уфф… А ну, за мной, парни!

– Постой, – отец Амвросий резко взмахнул рукой. – Поспешая, не надо спешить. Я наказал нашим девам сплести снегоступы… в них и пойдете. Сейчас принесут. Обещали быстро.

– Снегоступы?

– Ну да, по болотине-то только в них и идти.

Придумку священника снаряженные в погоню казаки оценили сразу же, как только ступили на зыбкие кочки. По примятой осоке угадывался путь похитителей, а кое-где, на склизкой глине, виднелись и следы босых ног. Трогая рукоять сабли, Мокеев нехорошо щурился да поторапливал парней:

– Скорее, робяты! Скорей.

Все и так торопились – скоро уже начинало темнеть, обычное, настоящее, солнце давно уже скрылось за вершинами деревьев, светило лишь колдовское, да и то уже вполсилы, словно шающий углями костер.

Шли молча, лишь чавкали по трясине снегоступы, да пару раз вздувались и лопались какие-то болотные пузыри. Версты через две одно болото закончилось и почти сразу же началось другое – вот там-то идти было несравненно легче – то и дело попадались обширные сухие кочки и даже целые, заросшие осокой и чахлым кустарником островки.

– Вон там – вешка! – идущий впереди молодой казак Ондрейко Усов обернулся, показав рукой на росший отдельно от всех камыш. – Ясно – вешка, камыш по отдельности не растет. Левей надо брать.

– Добро, – Мокеев кивнул. – Возьмем левее.

– Ишь, хитры людоеды-то, – промолвил кто-то из казаков позади. – Хитры, да безмозглы – камышины вешками выставили, думали, никто не догадается, не поймет.

По вешкам добрались до островка, заросшего по берегам густым колючим кустарником и осокой. Чуть дальше шумели кронами невысокие сосны, длинные тени которых, падая наискось, пересекали весь островок.

– Вот здесь, похоже, придется заночевать, – негромко промолвил Олисей. – Чай, скоро и ночь.

– Фу! – Ондрейко Усов брезгливо фыркнул и тряхнул головой. – Ну и запашина! Будто в уборную провалился… Что, не чуете, что ли?

Мокеев, словно дикий зверь, наклонил голову, втягивая ноздрями воздух, и вдруг замер, просипел:

– А ну-ка, тсс! Слышите?

С другого края острова явственно донеслось чье-то довольное рычанье:

– Урр, урр, урр!

– Ну, и кто это? Рысь? Кабан?

Потом кто-то громко хмыкнул… послышался хлесткий шлепок… и женский, резко оборвавшийся, визг!

– Вперед!

Выхватив саблю, Олисей бросился вперед, на звук, оставшиеся казаки, числом около дюжины, побежали за своим атаманом.

Картина, открывшаяся взглядам парней, вызвала такую жуткую ненависть и брезгливость, что могла закончиться только убийством «проклятых людоедов», причем – в самой жестокой – или, скорее, быстрой – форме.

Двое сгорбленных широкоплечих существ с несуразно большими головами, обросшими рыжеватым волосом, держали за руки распростертую на траве девчонку – Устинью, вырывающуюся, визжащую. Третий их сотоварищ – по виду постарше и куда сильнее, усевшись на колени, ухватил пленницу за ноги и, сладострастно урча, делал с ней-то, что казаки делали иногда с гулящими женками – грубо, с болью и кровью, насильничали, не обращая внимания на крики! Наоборот, судя по омерзительной ухмылке на задранной вверх зверообразной морде с длинным широким носом и зыркающими из-под массивных надбровных дуг маленькими и белесыми, словно у поросенка, глазками – это гнусное существо – у казаков язык не поворачивался назвать его человеком – получало явное удовольствие, даже прищелкивало языком и рычало. Несчастная девушка рыдала, бледное лицо ее казалось каким-то неживым, застывшим.

Выскочивший из кустов Олисей, видя такое дело, с размаху хватанул охальника саблей по шее! Срубленная голова человекообразной сволочи, подскакивая на кочках, улетела в трясину, приземистое тело еще по инерции сделало несколько похабных движений и повалилось на пленницу, щедро окатывая кровью ее нагое тело.

Два других людоеда попытались было бежать, да не успели – разгневанные казаки буквально изрубили из в куски!

– Эх, надо было хоть одного в полон взять, – помогая Устинье подняться, запоздало посетовал Мокеев. – Спытали бы гада… Все бы сказал!

– Ага, атаман, как же! – молодой рубака Ондрейко Усов невесело усмехнулся. – Эта мразь и говорить-то толком не умеет. Их даже вогулич наш, Маюни, не понимает – рычат по-звериному – ры да ры.

Обмолвившись, Ондрейко назвал Мокеева атаманом, хотя тот был всего лишь десятником – но в данном случае именно Мокеев отдавал приказы, обязательные для исполнения.

– Вы бы отвернулись… – махнув рукой казакам, Олисей снял зипун, набросив его на голые плечи недвижно сидевшей в траве девушки. – Тебя как звать-то – Устиньей? Эй, эй! Да не молчи, отвечай же. Ну, хоть кивни, если говорить покуда не можешь.

Прикрыв рукою грудь, девчонка кивнула.

Она сейчас здорово походила на мальчишку – худенькая, грязная, с короткими растрепанными волосами с застрявшими в них листьями и травой. Живот и ноги девушки были в крови – от сволочи нахлестало, а может, и…

– Вон, там лужица чистая – сходи, вымойся, – ласково обняв за плечи, Мокеев поставил Устинью на ноги и обернулся. – Ондрейко, проводи, токмо не засматривайся… Хотя не до тебя сейчас деве. Ох, бедолага, ох… Слышь, Устиньюшка, людоедов-то всего трое было?

– Да, – отрывисто отозвалась девчонка. – Трое. И нас… трое… было.

– Господи! – десятник всплеснул руками. – А где подружки-то твои? Неужто…

– Глафиру, – тихо промолвила Устинья. – Ее они… первую. Утром еще. Устроили толоку… все трое… глумилися, а потом… потом… убили и… и съели! Сожрали! – встрепенувшись, выкрикнула девушка. – Сырой! Прямо у нас на глазах. Господи-и-и-и-и….

– Царствие небесное Глафире, – истово перекрестился Олисей, а за ним – и все казаки. – Истинно мученическую смерть приняла дева… А еще конопатенькая с вами была?

– Федора… она здесь где-то. Людоеды ее в траву бросили, видать, приготовили на потом.

– Слышали? – живо обернулся Мокеев. – А ну, казаче, живо по траве пошуршали!

Федору отыскали уже ближе к ночи – у самой лужи. Ондрейко Усов и наткнулся, когда провожал Устинью мыться, да отошел деликатно в сторону, пошарил по кустам… Там и лежала конопатенькая, словно куль, травяными веревками связанная, с кляпом из болотной осоки во рту. Испуганная, дрожащая, исцарапанная…

Увидав Ондрейку и других казаков, девчонка ударилась в слезы:

– Господи-и-и-и-и… казачки-и-и-и-и…