Лыскина любовь

– Наддай!

Лыска, словно стрела, понеслась назад, Потом она паслась, привязанная к дереву, наблюдая, кик люди выставили бутылки на капоте и пили. Её новый хозяин, которого она видела мельком, был очень доволен. Подозвав табунщика, похлопал его по плечу и поднёс ему бокал, который он осушил, перекрестясь. Затем подошёл к Лыске, похлопал её по шее и сказал:

– Молодец. Завтра тебе новое испытание сделаем.

На другой день привели высокую вороную кобылу. Та посмотрела на Лыску презрительно, и даже не заржала в приветствии. Потом их поставили рядом. Седоки поприветствовали друг друга и разом крикнули:

– Пошёл!

Лыска обошла вороную, не переходя в галоп, настолько сильна была её рысь.

– Продай! – возбужденно, почти с мольбой крикнул один из гостей её хозяину, – и новый «мерседес» твой…

– Не нужен мне твой «мерседес». На ней я заработаю сотни «мерседесов», как только разведу от неё племя, – снисходительно отпарировал тот.

Лыска не знала, что она обогнала знаменитую Крылатую, – самую быструю лошадь округа.

– Дом, дом трёхэтажный отдаю! – орал другой.

– Господа, успокойтесь! Придёт время – купите себе хорошее племя от неё. Кобыла жеребая, так что ждать недолго…

Лыску больше не пустили в табун, а перевели в загон с хорошей травой. Там она паслась одна. Но было и много соревнований, где она всегда была первой. Одну гонку ей никогда не забыть. Подскакав к финишной черте, она заметила, что в толпе началось какое-то оживление. Подъехал молодой розовощёкий парень на высоком буланом коне. Обычно жеребец приветствует кобылицу коротким ржанием, похожим на гоготание. Но они оба были слишком горды и лишь косились друг на друга, не приветствуя. Жеребец лишь мельком глянул на неё, отвернулся и затанцевал на месте, будто сгорая от нетерпения. Но потом вновь стал бросать на неё короткие взгляды. Явный признак, что он заинтересовался ей и хотел, чтоб она ответила ему тем же. Дескать, смотри, какой я красавец, а какие у меня ноги! Полюбуйся мной. Хочешь, я тебе, словно врач, назначу время приёма? Или позови, когда только пожелаешь, и я немедленно загляну к тебе на огонёк. Лыска отвечала ему вроде бы полным равнодушием, но всё же краем глаза наблюдала за ним.

Гости тем временем стрельнули пробкой из пузатой бутылки. Из горлышка с шипением пошла пена. Наполнили маленькие прозрачные стаканчики. Выпив, один стал кричать:

– Сто, сто на Буланого!

Другой перебивал:

– Двести, двести на Лыску!

– Готовьсь! – раздалась команда.

Чуть натянув поводья узды, седок ударил пятками и подвел Лыску к белой черте. Жеребец приплясывал тут же, ёкая селезёнкой.

– Пошёл! – скомандовал стоявший у белой черты человек, махнув флагом.

Пятки седока ударили Лыске в бока, и она рванулась вперёд, за жеребцом. Это был сильный бегун. Он бежал, не всхрапывая, лёгкие его дышали свободно. Лыска взяла чуть левее и прибавила бег, начав с ним выравниваться. Полпути они шли с ним ноздря к ноздре. Лыска летела из последних сил, но и он не сдавался. Было видно, что он привык быть первым. Спортивная злость придавала ему силы. Лыска ещё прибавила и стала обходить его. Жеребец покосился на неё злобным глазом. И тут случилось нечто невероятное. Этот гордый красавец до того унизился, что попытался уцепиться зубами за её хвост. Но она разгадала его намерение. Так жеребцы часто наказывают кобылиц за непокорность. И так убыстрила свой бег, что он сразу отстал, но не хотел уступать. Лыска бежала из последних сил, а он, задыхаясь, настигал её с жутким хрипом: «Хы-хы-хы!..» Нечто подобное она слышала, когда табунщики варили на костре картошку, затем ели её горячую. Она обжигала им пищевод, и они, открыв рот, выдыхали: «Хы-хы-хы!…»

Среди гостей творилось что-то невообразимое.

– Наддай ему плёткой! – кричал один симпатичный мужчина. – Буланый, не выдай, милый, разоришь меня!

Другой орал:

– Лыска, прибавь ещё немного! Я на тебя столько поставил. Выручай, родная. Я тебе памятник поставлю…

Лыскин седок лёг ей на спину, ослабив напор встречного ветра. И она пошла во весь мах. Скачки её удлинились, стали чаще. Топот жеребца стал удаляться. Каким-то задыхающимся голосом он коротко, но отчаянно проржал, призывая её остановиться. Так ржёт жеребец, когда знает, что кобыла охочая. Но у нее не было сейчас желания прислушиваться к нему. Лыска птицей перелетела белую финишную черту.

Что тут началось! Какой-то мужик с круглым брюшком, широко распахнув руки, подошёл к ней и, чуть не плача от радости, повторял:

– Дай-ка я посмотрю на эту чудо-лошадь! Ну, хороша, хороша, зараза. Не лошадь, а реактивный самолёт!

К одному из гостей подошёл хозяин, коротко бросив:

– Игнат, деньги!

Тот достал из кармана, как показалось Лыске, кирпичик зелёного хлебца, подобный тому, что табунщик извлекал из своего мешка, бросая большой и злобной собаке. Иногда он подзывал к себе и Лыску. Подбрасывал хлеб вверх, крича: «Кто скорей поймает?»

Лыска вставала на дыбы, собака прыгала. Хотя лошадь была выше, но у неё не было клыков. Потому ей редко удавалось поймать желанный кусок – его успевала схватить собака и удрать. Если же ей это удавалось, собака злобно рычала, готовая вцепиться ей в горло.

Табунщик предостерегающе кричал:

– Эльбрус, не сметь, на место!

И довольно смеялся, видя, как пёс недовольно отходил, глухо ворча. Иногда и Лыска кидалась на него. Но он с хлебом в зубах удирал в кусты, а, съев хлеб, сам кидался на неё. Теперь удирала от него во все лопатки она, потому что при беге пёс мог покусать её. Обычно он заходил сбоку, кусал за брюхо и отскакивал.

Лыска бежала в табун к своему мерину. Он не боялся собаки – складывал уши и с визгом устремлялся к псу, тот спасался бегством…

И вот эти странные люди схватились за кусок хлеба обеими руками, один тянул к себе, другой не отпускал. Её хозяин, красный от натуги, одной рукой схватился за кусок, а другой пытался отрывать от него пальцы того человека, который вынул его из кармана, натужно крича при этом:

– Игнат, больше достоинства, больше достоинства! Будь мужчиной… Ну проиграл, так отдай. На нас люди смотрят…

Наконец, с тяжёлым вздохом Игнат опустил руки, хрипло вымолвив:

– На, подавись моими деньгами! Живоглот, разоритель, убивец.

На что хозяин ответил:

– Были ваши – стали наши…

Он прижал пачку денег к груди и, воровато оглядываясь, спрятал её во внутренний карман. А проигравший бормотал, бледнея лицом:

– Эх, красавица! Без ножа ты меня зарезала. Был у меня лучший конь, а теперь что?..

«Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной…» – пьяно пропел он довольно хорошим тенором. И вдруг заорал на человека, сидевшего на седом от мыла жеребце:

– Убью, кормить солитёром буду, чтоб похудел! Ишь, брюхо разъел! На таком жеребце и не мог обогнать!..

Что тут началось… Один сцепился с хозяином Лыски за грудки.

– Отдай деньги! – орал он. – Это нечестия игра! На жеребце мой седок был вдвое тяжелее твоего…

– Да, но ведь у тебя жеребец, а жеребцы сильней и рысистей. Нельзя жеребца ставить против кобылы, – возражал ему хозяин.

Но тот продолжал орать:

– Захапал мои денежки! Если б на кобыле сидел такой же тяжёлый наездник, она бы жеребца ни за что не обогнала…

Лыске было обидно слышать такие речи, ибо с того времени, как она себя помнила, её никто никогда не обгонял. Обиженная, она подошла к стартовой черте и спокойно стала у неё. Ей подумалось, что придётся бежать снова. Так часто делали ребятишки, когда купали лошадей и спорили, кто кого обгонит. Закладывали мячи, ножи, а то и биты для игры в городки. Её заставляли бежать с сестрой, надеясь, что та в конце концов обгонит её. Но всегда выигрывала Лыска. Ребятишки, пока в обед спал конюх, заставляли скакать их снова и снова, надеясь получить желанный результат. Но ничего у них не получалось: Лыска неизменно побеждала. Вот и сейчас она подумала: мол, сажайте на меня своего седока, а мой пусть садится на буланого. Что без толку-то спорить?

– Глянь, чегой-то она? – озадаченно проговорил один из спорщиков. – Встала на старте…

– Это она сама предлагает снова бежать. Видно, поняла, о чём мы тут спорим, – догадался Лыскин наездник.

– Господа, лошадь, и то умнее нас! Вон как предлагает решить спор. Давайте пересадим всадников!

– Этого делать нельзя, – возразил хозяин. – Лошадям нужен отдых. Если хотите, через неделю снова скачки. Вот тогда и попытаетесь взять реванш. В чём я сильно сомневаюсь…

Все стали разъезжаться. Но один, стоявший возле машины, долго смотрел в сторону Лыски, о чём-то думая. На другой день она увидела его, идущего с её хозяином, который непрерывно повторял: «Нет, нет!»

А через неделю, ночью, когда Лыска стояла в загоне, в нос ей вдруг ударил запах пшеницы и холодной воды. Их принёс тот не знакомый ей человек, говоривший с хозяином. Она с жадностью съела зерно и запила его водой. Незнакомец забрал ведро и ушёл. К утру она почувствовала колики и резь в животе, её всю трясло. Не выдержав, она жалобно заржала. Прибежал конюх, сторож с фонарём. Осмотрев лошадь, он пришёл в сильное волнение.

– Ребята, сюда! – заорал он.

Прибежали табунщики, привели ветврача. Он напоил её самогоном, и боль утихла. Потом её подняли, хотя она еле стояла на ногах. Один табунщик сел на неё и ударил пятками в бока. Она двинулась с места, но было видно, как ей тяжело; она вспотела, изо рта пошла пена. Ей влили ещё полстакана водки. Она зажмурила глаза. Открыла их, когда конюх стал привязывать её морду высоко вверх. Так она и простояла часа полтора.

Приехал хозяин. Ходил взад-вперёд, вздёргивая руки к небу, суматошно кричал:

– Господи, не уберегли! А ведь предупреждал – смотрите за ней, глаз с неё не спускайте. Как могло так случиться? Какой дрянью её накормили?

– Мы не кормили и не поили, – испуганно пробормотал сторож.

– Я не о вас. Это Волчков, чёрная душа. Его это рук дело… Вот она, Фёдорович, улика! – подобрал он горсть пшеницы в стойле Лыски. – Вот ямка, где стояло ведро, здесь вот вода разлилась… Ну что за ироды, такую лошадь загубили!..

– Ты не переживай, будет жива, – обнадёжил его ветврач.

– Жива, жива, – недовольно пробормотал хозяин. – А как бегать-то будет? Бег не потеряет?

Врач вздохнул, развёл руками:

– К сожалению, бегать уже не будет. Куда ей бегать-то с больными ногами…

– Ах, ироды, без ножа зарезали! Что делать?

– Ждать.

– Чего?

– Приплода от неё.

– Спасибо, утешил. Хотел уже контракт подписывать с руководством ипподрома. А теперь жди. Дом, «мерседес», всё прахом…

Он подозвал табунщиков и сторожа:

– Смотреть за ней, глаз не спускать! Если с ней что случится, сам повешусь, но прежде вас повешу. Будем ждать приплод…

И с тех пор Лыска стала выполнять только одну обязанность: быть матерью и женой племенного жеребца. Она исправно жеребилась и старела. При встрече со своим коньком один разговор – о болезнях…

Потом её заставили работать. Ноги к тому времени почти восстановились. Она покорно шла в борозде. А если чуть уходила в сторону, пахарь возвращал её, прикрикивая, обратно. Закончив борозду, разворачивалась, и всё повторялось сначала. Потом её заставили возить воду в бочке на поля. Возницей стал малыш, один из сыновей конюха. Он подрос, вытянулся. Обычно он запрягал её рано утром, сонный. Зевал, но не забывал погладить, дать хлеб с солью. Лыска видела, как ему тяжело наливать бочку водой из колодца. Но он не жаловался, был даже горд, что ему доверили работать, притом на самой быстрой лошади. Хотя она, конечно, была уже не та.

Впрочем, на удивление всем Лыска стала постепенно поправляться. Ведь она ела в полях всё, что ей заблагорассудится: молодую свёклу, капусту, горох, вику. И день ото дня ощущала, как у нее прибавляются силы. Ноги перестали болеть, она стала больше бегать.

Неожиданно исчез её мальчик-возница: уехал в город учиться, и она осталась без своего маленького покровителя. Вскоре хозяин передал её своему брату.

Однажды утром Лыска вышла из загона, разминая своё окостеневшее тело, потом зашагала к Волге, на водопой.

На берету реки сидели двое – её новый хозяин, любитель костра и песни, и его друг – сосед Семён. Увидев её, хозяин обрадовался:

– О, вот и третья, компанию поддержит…

– Кто? – недоуменно спросил сосед.

– А вот, не видишь? – указал он на лошадь.

– Так это четвероногая.

– Ну и что? Мы тоже, когда лишку хватим, порой на четыре точки встаём. Сейчас мы ей нальём.

– Не будет она, Николай.

– Будет. – Он отломил краюху хлеба, облил её из бутылки и протянул ей: – На, Лыска, хлебца хочешь?

Она потянула воздух ноздрями, в них ударил запах хлеба, который она так любила. Да и к запаху самогона уже привыкла, которым постоянно несло от людей. Она схватила хлеб и стала смаковать его своим беззубым ртом. Затем проглотила. По горлу прокатилось что-то горячее. И она вспомнила, что когда болела, что-то подобное ей давал ветврач от желудочных колик.

– А ты говоришь, не будет, – засмеялся Николай.

Отломил ещё ломоть и опять самогоном его полил.

– Ты, Николай, того, не очень тут распоряжайся. А то самим ничего не достанется, – недовольно пробурчал Семён.

– Не жадничай! – снисходительно урезонил его Николай. –      Пусть и кобыла приобщится к одному из четырёх удовольствий человеческой жизни.

Лыска съела и этот кусок. Неожиданно почувствовала внутри какое-то горьковато-лёгкое жжение, а затем приятная теплота разлилась по всему телу. Она опять потянулась к хлебу, лежащему на расстеленной газете. Но тут от берега подошли две женщины.

– Вот они где, паразиты! С утра пораньше глохчут! – закричала одна из них.

Другая подскочила и… бах ногой по бутылке.

Николай успел подхватить её, хлеб и кинулся прочь, Семён за ним. Добежав до кустарника, что рос на мысе, мужики бухнулись на землю. Николай проговорил, задыхаясь:

– Это надо же, бабьё, не дают отдохнуть трудящемуся человеку.

Лыска подбежала к ним и тихо заржала.

Они с удивлением посмотрели на нее.

– Гляди, припёрлась! – сказал Николай, – наверное, хочет ещё добавить… Они, лошади, слабоваты на алкоголь. А ну топай отсюда! – обернувшись к Лыске, прикрикнул он.

Та недовольно замотала головой.

– Смотри-ка, – удивился Семён. – Ещё и сердится…

– Оставь её в покое. У неё, верно, в голове гудит, как и у нас. Неровен час – ещё саданёт копытом… – опасливо пробормотал Николай, отодвигаясь подальше от лошади. Но, подумав, снова отломил ломоть.

– Всё, что ль, ей? – встревожился Семён. – Хватит. У неё утроба-то какая…

Они разлили самогон по стаканам. Николай смочил в нём хлеб и протянул Лыске:

– Хочешь хлебца?

Ну, конечно, хотела. Съев, решила ещё подойти к ним, но ноги не слушались её, в голове мутилось. Она глядела на двоих, а видела четверых. Ей стало не по себе, и она улеглась на землю.

Друзья допили самогонку и тоже легли. И как ни шумели прибежавшие женщины, что, дескать, пора на работу, им – что об стену горох.

– Вот ведь пристали, не дают отдохнуть по-человечески. А всё твоя Ольга, – посетовал Николаю Семён, когда они ушли. – Моя ни в жисть не побежит за мной. Хоть какого-нибудь цепняка приучить, чтобы отгонял их от нас…

С тех пор и повелось. Как только мужики с бутыльцом усядутся возле сарая, Лыска тут как тут и ржёт требовательно, чтоб ей дали хлебца. Как-то раз Семён, разливая бутылку себе и другу, не предложил ей хлебца. Так она так цепанула его за плечо своими дёснами, что он, морщась от боли, заорал:

– Ты что, с ума сошла?!

А Лыска, не обращая внимания на него, схватила всю буханку. Семён выбил её у неё изо рта и замахнулся рукой. Лыске это не понравилось. Она сложила уши, завизжала и потянулась к нему, чтобы укусить.

– Ах, ты так! – Семён схватил доску, лежащую под ногами, и поднял её, тем самым увеличив свой рост на длину доски. Лыска сразу утихомирилась. По правилу табуна – кто выше, тот и сильней. Она отошла и стала рвать траву, косясь на них с обидой. Семён, сжалившись, отломил хлеб, полил самогоном и со словами: «Хочешь хлебца?» – протянул ей. Забыв про обиду, Лыска жадно схватила ломоть.

Такая вот и пошла у них жизнь. Пили двое, а третья закусывала хлебом с самогоном. Всё бы ничего, да вот женщины покоя не давали. Шумели, осыпали проклятьями. Они убегали от них в кусты и продолжали там свои возлияния. И Лыска бежала за ними в кусты. Ещё один закон табуна: если все куда-то бегут, значит, и ты беги – где-то появилась опасность. Вечером она приходила в стойло и сразу же ложилась. А утром просыпалась и сразу шла к своим друзьям-людям. «Раз выпало мне такое наслаждение, – думала она, – что вместе с вкусным хлебцем мне дают огненную влагу, что сразу взбадривает меня, то зачем от неё отказываться?» Даже ноги её через какое-то время перестали болеть. Ей опять хотелось шагать, прыгать, ржать, пушить хвост… Потом одёргивала себя: «Я ведь не жеребёнок…»

Теперь она желала одного: чтоб люди всегда были рядом. И, когда она видела их, в душе у неё всё переворачивалось. И она приветствовала их, если можно так сказать, нежным ржанием. Одного, правда, не любила Лыска. Когда они в жаркую погоду купались в речке, она с большим сочувствием к ним думала: вот они сейчас плавают, потом у них будут болеть кости. Как у неё от воды болят ноги. Потому она даже на водопое не ступала в воду, тянулась к ней только губами. Не выдержав, она звала их ржанием, как бы говоря им: вылезайте! Но они, не обращая на неё внимания, барахтались, визжали, махали руками. Ну совсем как шаловливые жеребята. Как-то она, забыв все свои страхи, кинулась в воду и стала подталкивать купающихся головой к берегу. Семён хотел нырнуть от неё и чуть не остался без волос. Лыска быстро окунула голову в воду, схватила за волосы и, мотнув головой, выбросила его из воды.

– Ах ты, сволочь ты какая! – не на шутку разозлился Семён и ударил её. Хмельная Лыска прижала уши, взвизгнула и толканула его копытом так, что он слетел с катушек. На груди у него вздулся огромный синяк, который долго потом болел. После этого все ещё больше зауважали Лыску. Купались теперь только возле берега в тёплой илистой воде.

– Её тоже можно понять. Если она ржёт, значит, нас жалеет, – говорил Николай. – А как же, мы теперь друзья! Боится, что мы утонем, сердобольная лошадка.

Но, когда Лыска в сумерках, пьяненькая, являлась в табун, бывшая жена её сына-жеребца бурчала:

– Нализалась, как конюх. И прёт от нее человечиной. Дать ей взбучку, ума у ней нет, как и у её сынка.

Подходил её друг мерин.

Лыска, не глядя на него, храбрилась:

– Что вы понимаете в жизни? Я теперь с табунщиками на короткой ноге. За всю свою горькую и тяжёлую жизнь хоть теперь отдохну…

– Нашла чем хвалиться – своей пьянкой… Лягнуть бы тебя хорошенько по рёбрам, чтоб мозги на место встали, – сердито добавляла бывшая сноха.

На защиту Лыски, как всегда, вставал её любимчик старый мерин.

– Ох, мудра стала Лыска, – говорил он. – С самим хозяином трапезу делит… Больших высот достигла. Ох, мудра! Мы людей на себе возим, а она пьёт с ними.

Жизнь на селе шла своим чередом. Мужики днём работали, а вечером выпивали. Прятались от своих жён вместе с Лыской в кусты. И ломали голову, как отучить женщин шпионить за ними. Но после выпивки и купания все неприятности забывались и они блаженствовали, чувствуя приятную ломоту во всём теле.

– Хорошо живём, – говорил Семен.

– Грех жаловаться, – отвечал друг. – Только вот ещё нам бы собакой обзавестись.

– Хорошая идея. Тогда и баб можно было бы пугнуть…

Как-то, по обычаю, они сообразили на троих, сидя на береговом выступе у речки. Лыска, вздрагивая от нетерпения, ждала вожделенной минуты, когда ей предложат хлеб с самогоном. Но мужик-виночерпий даже не обратил на неё внимания. Налил себе, другим. Выпили. И он поднёс ко рту большой кусок хлеба. Лыска прижала уши, взвизгнула и так дёрнула его за плечо, что он волчком завертелся на месте, ничего не соображая. А она попыталась задеть его передним копытом. Мужчина помчался от неё сломя голову. Она – за ним, визжа и выбрасывая задние ноги вверх. Возможно, она догнала бы его, но её остановил ароматный запах свежего хлеба. Она вернулась, подобрала кусок губами и съела. Приятели переглянулись. Их будто осенило. Не следующее утро вчерашний виночерпий встретил их словами:

– Ну и кобыла у вас! Чуть не затоптала копытами. Ну ладно. Вы мне похмелиться-то оставили?

– Оставили бы… Только лошадь совсем с ума сошла. Схватила бутылку, запрокинула голову и – буль-буль, и нет самогона…

– Ну вы скажете тоже, – недоверчиво протянул тот.

– Не веришь? Посмотри бутылец, там пусто…

– Неужто сама взяла и выпила?

– А ты как думал? Мы, глядя, как ты удираешь, забыли убрать бутылку. Ну она и…

– Скажите уж лучше, что сами сглотнули. А на лошадь можно валить, она ведь скотина бессловесная, ничего не скажет.

Обидевшись, мужик отошёл в сторону, бормоча: «Сами, небось, выпили, а то ишь чего выдумали – кобыла…»

Как-то женщины сделали засаду на своих мужиков. Заранее выследили место, где они собираются. Пришли те вечерком, сели на травку. Достали бутылочку, хлеб, лук, кто-то достал и огурцы.

– Вот они, голубчики, где расселись! – внезапно выйдя из кустов, злорадно протянула Ольга, жена Николая.

Неожиданно на её слова среагировали не люди, а лошадь. Она сложила уши, завизжала и кинулась к ним. Женщины в страхе пустились наутёк. Мужики захохотали:

– Что, взяли? – шумел им вслед Николай. – Скажи спасибо, что мы ещё собаке «фас» не сказали. Слопала бы она вас вместе с костями. Так что, когда мы отдыхаем тут, лучше к нам не подходите…

На радости он даже кинулся в пляс, хлопая ладонями по подошвам, колену, животу и груди. Семён плясать не умел, но свои чувства выразил так: заголил подол рубашки и звонко похлопал себя по животу, да ещё и показал кукиши двумя руками. Жена его возмутилась:

– Дурак, два кукиша жене показал! А я могу и все три: два на руках, а ещё один, заголив юбку.

Семён оторопел:

– Дура-баба, разве можно всем такое показывать? Это только мне можно видеть.

Женщины засмеялись. Улыбнулся и Николай. Как показалось Семёну, даже Лыска оскалилась.

А мужики на радостях так её угостили, когда женщины ушли, что кобыла свалилась с ног. А затем и сами прилегли, положив головы на лошадиный бок.

– Эх и защитницу мы себе заполучили! – довольно хлопал её по рёбрам Семён. – Даже цари, императоры такой псяры-лошади не имели, хотя она и без зубов…

– Не болтай, один зуб у неё есть, – отозвался Николай и спьяну предложил сделать ей на него коронку. – У меня есть один знакомый, в тюряге сидел. Так он из «рондоли» такие зубы мастерит – не отличишь от настоящих…

Пригласили «зубного техника». Тот посмотрел на зуб Лыски, подняв ей верхнюю губу. И деловито заключил:

– Можно сделать фиксу. Надо только пару датчиков водяных. Цена будет за работу – бутылка «горючего»…

– Литр, – расщедрился Николай.

Очевидно, был уверен, что «техник» ничего не сможет сделать.

Через два дня Лыска, усердно накачанная хлебом с самогоном, беспомощно лежала на земле, а «техник» с двумя мужиками, раскрыв её рот, приделывал фиксу. Она проснулась лишь к утру. Чувствуя во рту что-то постороннее, пошевелила языком. Вкус был такой же, как у железных удил, и она успокоилась. А к вечеру к ней подошли трое с бутылкой самогона. «Зубной техник» уже хотел её откупорить, как лошадь, заложив уши и всхрапнув, так толканула его передней ногой, что он кубарем откатился в сторону, заорав:

– Я тебя сейчас, зараза ты этакая!

Но она уже вставала на дыбы. «Техник» вскочил и понёсся, опережая свой крик:

– Убивает!!!

На его счастье, добежать до ближайших кустов ему хватило нескольких секунд. На другой день он ещё не оправился от изумления:

– Что это с ней? Чуть меня не убила, зараза, хорошо, что самогон отстоял. Как он, цел?

– Какой там цел! Она так буйствовала, что пришлось пожертвовать бутылкой, чтоб душа у ней отмякла. Наверно, ты ей фиксу не так вставил.

– Это я-то неправильно? Да я на зоне десятки зубов вставил. Конфеты и сигареты потому у меня не переводились…

– Ну не знаю, – отворачивая смеющееся лицо в сторону, убеждал его Николай. – Смотреть на неё было жалко: то сядет на зад, задние ноги согнёт в коленях, то положит переднюю левую ногу на правую, а копыто к челюсти прикладывает… Ну точно, как человек! – фантазировал Николай. – Не иначе, ты чего-то не так сделал…

«Зуботехник» посмотрел на него с недоверием, но вдруг его осенило:

– Это я, наверное, кислоту не всю из коронки вымыл! Чуть-чуть, наверное, осталось, вот она ей зубик и растравливает… Ну ничего, поболит и перестанет.

– А может, ты снимешь её? Жалко ведь кобылёнку, – изображая искреннее сочувствие, предложил Николай.