Если завтра тебя не будет

Потом ещё начинали придумывать разные производные имена, уменьшительно-ласкательные, и тоже парного типа: Коленька-Оленька, Колечка-Олечка, Кольчик-Ольчик, Колюша-Олюша, Коляша-Оляша, Коляшка… – и так далее и тому подобное (список длинен!). А Николай и Ольга – так они друг друга в разговорах меж собою называли мало, редко, на людях в основном, но на людях – ещё и по имени-отчеству, друг за дружку, например, отвечая. Скажем, на просьбу позвать Светозорова к телефону Ольга сообщала, если того не оказывалось на месте: «Вы перезвоните попозже: Николай Иванович сейчас отсутствует». Или он: «Знаете, вам лучше об этом спросить Ольгу Петровну, в нашей семье она этим заведует». А ежели дома по имени-отчеству – то в ссоре, случалось; а так – только подшучивая-подтрунивая: взаимопонимание по части веселья-юмора у них, как и во всём, было полное.

Стоило только одному начать, как другой тут же подхватывал:

«Не соблаговолите ли, любезный Николай Иваныч, отложить на время ваши гениальные переводы и, как полагается в час обеденный, отобедать? По-домашнему? Как заведено у нас с вами… В меню ж у нас нынче: зелёный, со щавликом, борщик – на первое, отбивные с хрустящей, как вы обожаете, корочкой, – хоть жареное, опять вам напомню, здоровью совсем не тётка! – с пюрешкою на гарнир – блюдо, соответственно, второе, а на десерт – нежно вами любимый мой тортик «медовик», он же «рыжик», с компотом из сухофруктов… Так как, Николай Иваныч?» – «Не откажусь, дражайшая Ольга Петровна, ой не откажусь! Вы же знаете: я к вашим непревзойдённым-неподражаемым вкусностям-прелестям мужчина очень сильно расположенный, и даже не побоюсь сказать – падкий!..»

А то вдруг начинали запоздало тревожиться: а вот что, если б они тогда не встретились?! Вот не пришла бы, допустим, она по какой-либо причине на ту вечеринку, не захотела или, положим, гриппом вдруг заболела… хотя нет, ну какой ещё грипп летом? – ну не суть, вот не пришла бы – и всё. Неужто тогда б и вправду – всё, и они никогда бы не встретились, а?! Или – он бы тогда не пришёл, например, улетел в Москву на день раньше? Или – на вечеринке они бы встретиться встретились, а внимания друг на друга – и не обратили б?! Но это допущение сходу и отметалось: нет! – что-что, а вот это точно нет, не могло быть такого, потому что не могло быть никогда! Им главное было встретиться – и они встретились! Хотя… Вон знакомая Николая ясновидящая – что рассказывала? Что они ведь и в прошлой жизни тоже любили друг друга без памяти, и должны были пожениться, уже всё к тому и шло, но кто-то или что-то помешало – и они не поженились… «Ну не поженились же мы с тобой, Коля!» – восклицала Ольга с такой непосредственной, неподдельной, искренней горечью, как будто вот только вчера у них всё расстроилось. «Да, не сложилось, к сожалению», – со вздохом поддакивал тот и крепко-прекрепко обнимал Ольгу, как бы успокаивая и удостоверяя этим фактом крепких объятий, что уж теперь-то им тревожиться точно не о чем: всё решено – окончательно и бесповоротно!..

А однажды спохватились и изумились: а это почему они, собственно, не женаты-то до сих пор?! Ведь уж даже не «зима катит в глаза» – Новый год, ёлки-палки, на носу, а они всё ещё не муж и жена! Это что же получается – что хоть встречать они его будут вместе, а вроде – как и порознь? Ну уж нет! В новом году всё должно быть у них по-новому – и будет: семья, просим любить и жаловать, Николая и Ольги Светозоровых! Не хухры-мухры!..

Тем более что ведь и жить им есть где. Притом жильё – своё. И какое – целая «трёшка»! Улучшенной причём планировки!.. За неё, трёхкомнатную квартиру на седьмом этаже в новом кооперативном доме, Николай исправно выплачивал уже несколько лет (родители, конечно, тоже помогали), а последний взнос произвёл буквально пару месяцев назад, когда и был сдан дом – добротная, краснокирпичная, одноподъездная 16-этажная «свечка», удобно расположенная в новом, тогда ещё только активно застраивавшемся микрорайоне Восточный.

А до Нового года – полторы недели, девять, если быть точным, дней. На всё про всё… Что ж, значит, времени они не должны терять нисколечко!..

Родители будущих молодожёнов не то чтобы их отговаривали, а скорее этак мягко обращали внимание: мол, время предновогоднее для свадьбы – не для их свадьбы конкретно, а вообще для свадеб – не самое подходящее. Люди к празднику готовятся, по магазинам как угорелые бегают, вдруг где дефицит какой – Новый год всё ж таки! – на прилавки (как тогда говорили) выбросят, – тогда ведь всё уже, считай, дефицитом стало: от колбасы, конфет, сигарет и шампанского до горошка, майонеза и мандаринов-апельсинов, про ананасы не говоря … Повременили бы, отпраздновали Новый год и вы, и гости ваши будущие, а потом бы и поженились, конечно…

Но они и слышать ничего не желали. И понятно! Это как если бы астронавтам, которые полгода назад ещё и не мечтали полететь на другую Галактику (и даже не подозревали о её существовании!) и вдруг, по невероятно счастливому стечению обстоятельств, получили «зелёный коридор» для полёта, сказать: «Слушайте, тут родичи в деревне кабанчика на днях заколют, колбаски домашней, сальтисончика наделают, шашлычок опять же замаринуют, вы бы это… задержались на месячишко какой, а после и полетите?»

Какой ещё месячишко?! Плевать на кабанчика, к чёрту колбаску и шашлычок, и сальтисончик пускай катится колбаской туда же, – им на другую Галактику надо! И немедленно, прямо сейчас!..

Так и поженятся. В аккурат за три дня до Нового года…

Так, как мечтали, потом и сам Новый год встретят: вдвоём, как супруги Светозоровы. Встретят в своей квартире, за празднично накрытым столом, где будут и шампанское, и оливье (со всеми полагающимися ингредиентами в нём), и селёдка под шубой (куда ж без неё!), и мандаринки-апельсинки с конфетками, и даже, представьте себе, ананас – коричневый, чешуйчатый, шелушащийся бочоночек с задорным, вихрастым, зелёным хохолком, – последний, со свадьбы оставшийся…

… Как это вот так получалось, откуда что бралось в те времена, когда, согласно расхожей шутке (хотя это была никакая не шутка, так было на самом деле), «в магазинах ничего не было, а дома в холодильниках у людей всё было», – тема отдельная, из тех, что, как принято говорить в таких случаях, ещё только ждёт своего кропотливо-дотошливого исследователя. Впрочем, по сравнению с уже стоявшими у порога Истории годками, вошедшими сперва в повседневный обиход, а затем и во все справочники-Википедии и учебники истории под названием «лихие девяностые», – те, последние «голодные» годы закатывающейся советской эпохи покажутся цветочками.

Что такое ягодки, когда станет так, что уже и дома в холодильнике шаром покати, когда денег не будет не в том, привычном, смысле, что их не хватает, а в буквальном, потому что людям помногу месяцев не будут платить зарплат и пенсий, а имеющиеся у них на книжках сбережения сгорят, и полновесные советские рубли, сотни и даже тысячи превратятся в одинаково ничего не стоящий копеечный пепел; а вслед за ними, не теряя разорительного темпа, начнут обесцениваться уже и всё новые и новые дензнаки с кучей добавляемых пустых нулей, что будут сменять друг друга со скоростью меняющих свой прикид девиц лёгкого поведения, коих, к слову сказать, вдруг, откуда ни возьмись, стало полно и в их южном городе, равно, кстати, как и бездомных, и нищих, и «братков» в «коже» со златыми, чуть не собачьими, цепурами на бычьих шеях, – как будто вся эта публика, сговорившись, вдруг решила одномоментно выйти – и вышла из каких-то своих тайных убежищ-пристанищ, где до этого, укрываясь, невидимо обитала, а выйдя, так и осталась на городских просторах, – все эти горькие ягодки, весь этот последующий шокирующий, удручающий, ушибающий опыт не столько жизни, сколько гнетущего, тягостного выживания, особенно трудно, мучительно переносимого на первых порах нарождавшегося постсоветского капитализма, к которому неспроста сразу и намертво прилепится определение «дикий», людям ещё только предстояло сполна хлебнуть и в полной мере прочувствовать на собственной коже.

И Светозоровым, понятное дело, тоже.

Но это будет позже.

А пока они празднуют Новый год, за столом, на котором всё есть, по крайней мере, всё, что им нужно.

Как было всё, чему полагается быть, и на их свадьбе: и что выпить, и чем закусить, включая упомянутые уже ананасы. Последние, в количестве дюжины (один из подарков издательства), были переданы с проводником московского поезда и доставлены в ночь накануне свадьбы (Николай с Ольгою ездили на вокзал тот поезд встречать). А от редактора журнала, который сам на свадьбу приехать не смог, придёт (к свадьбе, правда, не поспев) по почте посылка; внутри фанерного ящичка помещались: бутылка-графин французского коньяка «Мартель», стопка шоколадных плиток «Вдохновенье», туго спеленатая на манер почтовой бандероли-конверта коричневой плотной бумагой (просто упаковка или старый насмешник вот так, по-свойски, подмигнул Николаю?), а также блок сигарет «Кэмел» – не тех, что уже в скором времени начнут продаваться в твёрдой, картонной пачке с откидным, как у шкатулки, верхом и совсем уже другим, этаким оскоплённым, «неправильным» вкусом и запахом, а настоящих, американских, в классической мягкой пачке, что десятилетия спустя будут в интернете «толкать» (их и сегодня «толкают») по три, четыре и больше тысячи рублей за одну такую вот тогдашнюю однорублёвую «редакторскую» пачку.

7

Тот, кто заглянул бы в квартиру Светозоровых в тот новогодний вечер, предварявший наступление нового (ох, какого теперь уже далёкого!) 1990 года, застал бы такую картину: как двое влюблённых, что сразу было видно уже по тому, какими они смотрели друг на друга глазами, позабыв про напитки и яства на празднично накрытом столе и бубнящий в углу зала телевизор, тщетно пытавшийся привлечь их внимание какой-то развлекательной чепухой, – как эти двое что-то оживлённо и весело обсуждают, бурно и выразительно жестикулируя и то и дело заливисто хохоча. Из их перебивчивых, тонущих по временам в смехе фраз становилось понятно, что новоиспечённые молодожёны вспоминают свою, только что отгремевшую свадьбу, и с особым удовольствием – разные смешные эпизоды, без каких не обходится, поди, ни одна свадьба на свете, – как не обошлась и их, Николая с Ольгою, свадьба.

… Вот, например, откуда взялся на их свадьбе человек неопределённого возраста и неизвестного рода занятий, назвавшийся Аликом? Именно так он, в какой-то момент на торжестве появившись – словно телепортировавшись! – сразу всем и представился сам. Не то троюродный (с его опять же слов) племянник, не то внучатый племянник (двоюродный то есть внук) по материнской, что ли, линии Николая. Последний, правда, никогда раньше о нём не слышал, да и Алика, как выяснится позже, никто на свадьбу не звал, но о ней прознал – и явился, притом уже «датый», и так, довольно неслабо, «датый».

… – Ну, значит, чтоб брак был без брака! – Так Алик свой довольно бессвязный (и потому трудновоспроизводимый, вдобавок он ещё и гнусавил) тост завершил. И – залпом осушил полный фужер водки, коий сам же перед этим себе и налил, – опускаясь на место, качнулся (подкузьмила, предательски подломившись и вихлянувшись, нога, мать её!) и, ухватываясь за край стола, за малым не стащил с него накрахмаленную, как рогожа, скатерть со всеми наличествующими напитками и закусками. Чем вызвал (тостом – не приземлением своим, для стола точно небезопасным) явно преувеличенные восторг, бурное одобрение и горячую поддержку со стороны присутствующих – очевидно, желавших таким образом показать, что вот это второе, озвученное тостующим, значение слова «брак» к ним никакого отношения не имеет, – а имеет лишь исключительно первое, означающее крепкий и счастливый семейный союз, именно в каком союзе все они и состоят, подавая достойный пример молодожёнам, ради которых они все, как один, сегодня, собственно, и собрались, приехав или, как Алик, притопавши на своих двоих… Кстати, никто из Николаевой родни Алика так-таки и не опознал. А сам он, перед одариванием молодых, сославшись на «срочное дело» и бросив на ходу – опять-таки сразу всем – «подарок за мной», поспешно, хоть и походкою (мягко говоря!) нетвёрдою, покинул банкетный зал престижного ресторана «Интурист» с гулявшей там свадьбою,– и больше его (как, само собой, и обещанного подарка его) уже никто никогда не видел…

Так кто ж он такой, удивлялись притворно (для пущей себе потехи) молодожены, этот невесть откуда взявшийся «свадебный Алик», неопределённого возраста и неустановленного родства тип с испитой и пожёванной, как старый армейский сапог, физией?!

Впрочем, и некоторые родственники, чья принадлежность к оным сомнений не вызывала, в тот вечер тоже были «в ударе».

… – В ежовых рукавицах держи жену свою, Николай! – Это матери Николая родная сестра, востроглазая и бойкая-разбитная сверх меры тётя Валя так напутствовала жениха. – Держи, – продолжала, – и не бойся! Бабы любят, когда мужики с ними построже, потвёрже! А ты, моя дорогая, – на Ольгу зыркнула строго, – чтоб Колю нашего всегда и во всём понимала и слушалась! Повторяю: всегда-а и во всё-ём!! Ты меня поняла, Оля?! – И фужер, шампанское выпив, тётя Валя об пол – хрясь! – только брызнули, разлетаясь, осколки фужера, и во всю моченьку, горла не пощадя: – Горько-о-о!!!

И дядя Саша, тётин Валин муж (что был от неё на полголовы ниже), не проронивший до этого и полслова, рюмку, выпив водку, тоже об пол – хрясь! – и одно таки слово сказал, повторив тётино Валино (только гораздо, гораздо тише) слово: «Горько!..»

Ольга опешенно (а может, и ошеломлённо слегка) посмотрела на Николая, а тот – едва сдерживал смех. Заулыбались и другие родичи. Потому как ни для кого из них не являлось секретом то, как обстоит по части «строгости» и «мужика» в семье у самой тёти Вали. А именно знали все, что «Валькин Сашка – законченный подкаблучник». Причём это знали не только все родственники, но и все в хуторе Светличный, в котором дядя Саша с тётей Валей прожили всю свою семейную жизнь, кою всю дядя Саша на хуторе и проходил как Сашка Законченный Подкаблучник, под прозвищем каковым его здесь знала каждая собака.

Он и на свадьбе вёл себя так: тише воды, и всё время с опаской на тётю Валю поглядывал, особенно – когда подоспевало время очередного тоста,– тогда, поднимая рюмку, дядя Саша одновременно поднимал на тётю Валю и несмело глаза, как бы ими разрешения у неё испрашивая: мол, как, Валюшоночек (так, заискивающе-подхалимажненько, он её прилюдно, во всеуслышание звал, а то и, с ума сойти, Валюшоночичек[!]), можно мне ещё маленечко или…? Тётя Валя пару секунд строго смотрела на своего Сашка (Сашко – так она всю дорогу его погоняла), качала очень неодобрительно головой, как бы говоря: «Какой же ты всё-таки, Сашко, и любитель бухнуть, ох и любитель же ж!» – но потом милостиво махала рукой, дескать, ладно уж, пей, пёс с тобой, как-никак – свадьба!..»

… Громыхая стульями, вставали из-за стола дядя Коля (Николай Иванович, двоюродный брат отца и полный тёзка его, Николая) с женой тётей Лидою.

Дядя Коля, мужичака весом центнера полтора и 2.02(!) метра ростом, самый высокий, прозвище Два Ноль Два, во всём роду по обеим Николаевым (да и Ольгиным, как окажется, тоже) линиям. Тётя Лида на фоне мужа смотрелась чуть не вдвое ниже его, прочие габариты – в соотношении том же. На людях демонстрировали они: властность – он; она – сама покорность.

Дядя Коля некоторое время беззвучно, как рыба, открывал рот, может, и говорил что, да только никто не расслышал. А когда звук настроил…

– … Да убоится жена мужа своего! – Он возгласил это солидно и властно.

Было заметно – хотел продолжить, сказать ещё, уж было и рот открыл снова, но вдруг опять – «стоп машина»: то ли враз позабыл, что хотел сказать, то ли на людях говорение не давалось (он-то и вообще был не из ораторов-говорунов); покраснел помидорно, стушевался и больше ничего не сказал… И получилось так, что это был весь их тост на двоих, ибо тётя Лида Сама Покорность вовсе ничего не сказала: ведь уже сказал Он, а что сказал – то сказал, значит, больше и говорить ничего не надо (что она все видом своим в меру искусно и показала).

Чинно выпили: он рюмку «Сибирской» (крепостью градусов 45), она из водочной рюмки – боржоми (тетя Лида непьющей была – совсем, говорила, что сроду в рот не брала даже и полкапли спиртного). И потом так же чинно заняли свои места за столом они: дядя Коля с женой тётей Лидою.

Впечатлением со стороны, подумал тогда Николай, могло быть (такое, кстати, оно и сложилось у Ольги): муж-деспот и затурканная им жена…

И что могло быть более далёким от истины!..

Позапрошлым летом, на самом исходе его, Николай в их село Новосёлово завернул: дядю Колю с тётей Лидою решил навестить проездом. Дядя Коля, однако, отпускать его ни в какую не захотел: вот «посидим», радушничал, тогда и поедешь. Завтра.

Уговорил…

В летней кухне сидели они за столом, два Николая, дядя и он, племянник, на какой стол поистине хлебосольный (яблоку не упасть, не угодив в закуску!) тетя Лида, перед тем как самой уйти, чекушку «Столичной» с достоинством выставила, с кроткой улыбкой сказав, мол, не буду мужчинам мешать, и с кроткой же улыбкой приятного пожелав аппетита.

Чекушку (а что там посудинки той, считай, по «сотке» на брата) «приговорили» – и всё, на продолжение – ни намёка.

Николаю – что: он малопьющий, пары-тройки рюмок – вполне довольно. А дядя Коля – ростец два, извините, ноль два, вес полтора центнера (минимум, как с куста!) дядина – ему чекушка та, хоть выпей он её всю один, – слону дробина.

Тут тётя Лида снова за чем-то на кухню неслышно зашла, улыбнувшись сидельцам кротко. Дядя Коля за нею искоса наблюдал: не случится ли – чекушка ж пуста! – «добавки»?

– Пойдём, – сказал он, поднимаясь и чуть-чуть не утыкиваясь головой в потолок, когда тётя Лида загремела посудою в шкафу увлечённо (не оставив на «добавку» надежды), – пойдём, племяшок, во двор, подымим. Заодно и картоху в подвале глянем. Домой, как поедешь, – тебе, сколько свезёшь, наберём. Картохи, будь спокоен, накопали мы нынче дуром: вагон и маленькую тележку!..

Из кухни вышли – дядя Коля курс прямёхонько на подвал, за дядей – он, Николай-племянник, которого дядя, оглядываясь на него (и на кухню заодно), ещё и рукой подгонял, как гаишник-регулировщик – транспорт: давай, мол, давай, пошустрее!..

Спустились в подполье. Справа, в выгородке из необструганных досок-горбылей, вдоль всей стены протянувшихся, – картошка (высится тёмный курган); дядя Коля, однако, лишь пальцем туда указал: «Видал?» – а сам, уж повернувшись налево, туда, где на длинных полках-стеллажах теснились шеренги банок с закрутками, рукой – шасть, пошарил проворно, чуть тукнули-звякнули банки, – и обратно рука возвратилась уже не пустой, а с зажатою в ней водки «Экстра» белой поллитрой, заметно початою.

– Ну что, племяшок, «приголубим»? – подмигнул заговорщицки дядя, взглядывая исподлобья (ибо голову в подвале ему приходилось наклонять запятой). – Правда, «приголубить», – и содержимое в бутылке встряхнул, – извиняй, с горла: стопарь, окаянный, я на горлышко его надевал, видать, за банками завалился где-то… Так, «приголубишь»? Нет?.. Ну, как знаешь… А я… – И с этими словами дядя Коля присел на ногах, запрокинул голову, втянув её в плечи, после чего сунул длинную белую шею бутылки себе в рот – заходил кадык вверх-вниз ходуном, точно поршень у паровой машины мощной…

Кадык ходил, а один дядин глаз меж тем на дверной проём безотрывно косил (дверь в подвале осталась открытою), будто всё время опасался, побаивался дядя Коля чего-то, а точнее, кого-то, – и Николаю нетрудно было понять, кого…

«Приголубивши», дядя живенько горлышко уполовиненной поллитры заткнул фитилём, скрученным из обрывка подвальной газеты, и за банками схоронил – и тотчас освобождённой рукою, опять как гаишник палочкой, махнул племяннику: на выход!..

Когда, из подполья выйдя, на лавочке во дворе покурить, наконец, присели, Николай решился спросить напрямик: «Ты, дядь Коля, никак побаиваешься её?», – кивнул он на кухню с находившейся там тётей Лидою. Тот помедлил с ответом, «беломоркой», казавшейся в его руке-лапе игрушечной, глубоко затянулся – вспыхнул ало, наливаясь малиновым жаром, папироски кончик, выдохнул – будто заслонку в печной трубе открыл: скрылось на миг лицо помидорно-красное в синеватом облаке дыма. И: – «Да как сказать тебе, племяшок… Понимаешь, скандалить я не хочу, а «приголубить», нет, не часто, но бывает, хочу, – и вот, как она увидит меня с поллитрой… Мать моя женщина! Такой закатит концерт, хоть забегай… И себя, знамо дело, доводит!.. Так уж лучше я так, втихомолочку, «приголублю» когда-никогда… для её же, Лидкиного ради, спокойствия!.. Оно-то, правду сказать, стыдноватенько мне, конечно: «полтинник» мужик разменял, а как пацан, по подвалам… Так, а кто бы подумал?! На людях-то Лидка моя – ниже травы, ты же видел…

А ведь я в нашем колхозе «Путь Ильича», раньше он «Заветы Ленина» назывался, механизатор – наипередовейший; начальство всё, как один, уважает меня, и сам пред, председатель колхоза по-нашему, со мной лично, за р у ч к у здоровкается, притом первый! И зарабатываю я дай бог каждому, и всё хозяйство на мне – корова с телком, два кабанца, куры, гуси, индюки, собака. А огорода пятнадцать соток – фунт изюму ли, что ли?! Пашешь, пашешь как вол, без выходных-проходных, спозаранку и дотемна, так что к ночи себя не помнишь… Пахать – моги, а чарку поднять – не моги! Во какая получается… камасутра! (чуть запнувшись, огорошил дядя Коля неожиданным словечушком, смысл которого понимал ли?) Но что поделаешь?.. Двое хлопцев у нас, двойнята, институты уже оба заканчивают… люблю я их. И Лидку свою, представь себе, тоже люблю, хоть бывает она мегера мегерою… Что поделаешь – семейная жизнь, племяшок, эт тебе не картоха!..»

… А «картоха» была на редкость хороша – крупная, белая (сваренная даже сутки спустя не темнела), рассыпчатая, сладкая. Дядя Коля нагрузил её от души (тётя Лида старательно помогала), Николай на своём «жигуле»-шестёрке» насилу довёз; самим (он тогда с родителями жил) на всю зиму хватило, и знакомых угощали; те говорили потом, что вкусней картошки они не едали…

Весело, весело свадьба прошла, как и положено ей, шумно, громко, с размахом!..

И сейчас они, встречающие Новый год молодожёны Светозоровы, были счастливы, что эта свадьба у них была, и от того, что прошла, и в данный момент они вспоминают о ней, счастливы были тоже. Как были бы счастливы независимо ни от чего, как только могут быть счастливы люди, которые наконец-то друг друга нашли, которые есть теперь друг у друга! И у которых – вся жизнь впереди, новая, общая, семейная и, конечно, непременно (ну а как же иначе!) очень-очень счастливая, – и в первый год этой жизни они вступают прямо сейчас, встречая свой первый же в ней Новый год… А до него уж считанные – только и успеть, что желания загадать! – мгновенья…

И чокаясь под бой курантов с шампанским бокалами, целуясь и обнимаясь, а потом снова целуясь, и снова обнимаясь, они, думалось Николаю, не шампанское выпивали – они испивали самое счастье. Которое, вполне возможно, вот такое на вкус и есть – полноценно, без перебора, сладкое, освежающее, живое, бодрящее, чуть резковатое, а лучше б сказать – с резчинкой, вдобавок смешно щекочущее губы и нос невидимыми опилочками брызг от весёлых, «стреляющих» пузырьков, словно празднично – в их честь – салютующих …

А они говорили и говорили, сюсюкали и ворковали – и не могли наговориться, насюсюкаться и наворковаться! И сами же дивились этому: как будто они – родные люди, которые сто лет уж как знают друг друга!..

И не было, не было и не могло быть в ту новогоднюю ночь никого счастливее них во всём белом свете!..

***

А в их последний общий, двадцать девятый по счёту, Новый год Николай вот так же, как и в их первый Новый год, уже далеко за полночь зайдёт на кухню, где Ольга будет в раковине мыть посуду, обнимет её со спины за талию, и так же, как тогда, в первую новогоднюю ночь, – только тогда это было полушутливо, ведь они всего три дня как женаты, – скажет, вернее, прошепчет Ольге прямо в ушко, нарочно касаясь губами её мочки, изумительно-филигранной, нежно-розовой, словно засмущавшейся от его этих слов мочки: «Если б время вернуть назад, я бы снова, Оленька, на тебе женился. Потому что я тебя очень люблю!» – «А я бы, Коленька, снова не раздумывая вышла за тебя замуж, потому что я тебя тоже очень-очень люблю!» – ответит она ему, как ответила и в первый раз, и как неизменно отвечала потом всегда.

И к сказанному им тогда, в первую новогоднюю ночь, и повторяемому потом каждый Новый год, – так что эти его слова, как и ответные её слова, станут для них своеобразной новогодней традицией, их неким паролем любви и семейного счастья, – Николай в последний Новый год, прибавит, прошепчет – прошепчет как бы независимо от себя, как будто эта фраза, откуда ни возьмись, вставится ему в голову, как кассета в гнездо магнитофона времён их молодости, сейчас же нажмётся кнопка воспроизведения, и фраза скажется, прошепчется: «…А если мне случится уйти – знай, что я и там буду тебя любить!» А Ольга, поворачиваясь к нему и слегка в этот момент отстраняясь, а повернувшись, сразу и прижимаясь, обнимет его за плечи полукругом согнутых в локтях рук в латексных перчатках с потёками сползающей по ним пены, и тоже негромко, но и также с большим чувством скажет: «И я тоже буду всегда любить тебя, мой родной!.. Только жить мы с тобою, Коленька, будем долго-долго, даже не думай…»