Не смотри в мои глаза

– Ты про ассистентку? – переспросила она, мгновенно всё поняв.

– Да, про неё. Не верю я в случайности, Евгения. Особенно сейчас.

Скидываю звонок. Почти готов дать голову на отсечение, что материал у Волкова от Мари.

В голове снова шум города, пробки, сигналы, гудки. А внутри всё так же пусто. Но я привык держать лицо.

Возвращаюсь за свой стол, как в старые добрые времена, когда я был еще вице-президентом компании, а стены кабинета ещё не давили так, как сейчас.

Эти стены, прозрачные, блестящие, словно всё видят. Они помнят, как сюда входил мой отец – с прямой спиной, твёрдым взглядом и чётким пониманием, что мир принадлежит тому, кто не боится брать его голыми руками.

Я не он. Я – тот, кто унаследовал кресло президента, но не успел научиться до конца, как этим управлять, потому что вместо уроков получил писк больничного аппарата.

Пальцы судорожно листают новостные ленты. Да, «Вектор» снова кричит большими буквами на первой полосе. Волков знает, куда бить. Знает, что сейчас я на грани, что сейчас любое его движение может меня добить. Он чувствует кровь в воде, как акула, хотя сам не лучше всех этих шакалов в костюмах. Ничего, я найду и на тебя управу. И все будет официально, цивильно, без грязи, но на весь мир.

Открываю папки с отчётами. Цифры размываются перед глазами, не складываются в логические ряды. Как же меня утомляет эта бесконечная гонка за показателями. Как будто за этими графиками есть что-то настоящее. Как будто кому-то есть дело до того, что за каждым падением кривой стоит чья-то потеря, чья-то ошибка.

Мне хочется закрыть ноутбук, выйти из этого стеклянного саркофага и исчезнуть. Хоть на день. На час. Но, к сожалению, я выбрал быть наследником, и тишина не обогреет меня сочувствием.

В дверь стучат.

– Через пять минут все соберутся, – говорит Евгения, просунув голову. Уже без шуток. Она знает: сейчас не время.

Я киваю. Поднимаюсь. Пальцы сами поправляют галстук. Рефлекс. Механика выживания. Перед зеркалом задерживаюсь на мгновение.

Человек, который смотрит на меня оттуда, уже не я. Это тот, кого я создал, чтобы не развалиться на куски.

Делаю вдох. Раз. Два.

Дверь конференц-зала открывается, как сцена, на которую я выхожу в своём самом сложном спектакле.

Там сидят они: маркетинг, PR, финансы, HR, юристы, – ого, сколько у нас сотрудников. У всех важные лица, у всех папки с «анализами», «прогнозами» и «мерами по стабилизации». Ни один не знает, каково это – просыпаться ночью в холодном поту, боясь, что завтра тебя не будет. Что ты просто не выдержишь.

Я кидаю папку на стол, и она с глухим стуком заставляет замолчать всех, кто что-то пытался сказать.

– Говорите быстро. Думаете чётко. Предлагаете решения, а не оправдания. Потому что следующую неделю мы или выживаем, или сгораем к чертям вместе с этим зданием.

Пауза. Никто не шелохнулся, не улыбнулся, не вздохнул. Правильно. При мне никто не улыбается.

– Ну, давайте. Удивите меня.

А внутри меня, между делом, снова холодно, потому что я всё ещё не знаю, кто я: тот, кто держит компанию на плаву, или тот, кто тонет первым, чтобы никто не заметил.

Половина совещания прошла в молчаливой панике. Кто-то лепетал о «контент-кампании», кто-то предлагал «купить пару блогеров», другие – срочно перекрасить бренд, чтобы отвлечь внимание от скандала. Пустое, половину прослушал, потому что не цепляло, не давало даже на шаг приблизиться к решению. Всё это – мишура. Шум в пустоте.

Я слушал, пока не понял: спасение снова придётся тянуть на себе. Либо я останусь без сотрудников вовсе.

– Ставим акцент на репутационный щит. – Говорю, как ставлю точку в приговоре. – Работайте с ключевыми клиентами, гасите вопросы партнёров, перекрывайте негатив официальными разъяснениями. Волков хочет, чтобы мы сгорели в истерике. А мы спокойно пройдём через огонь и выйдем целыми. Если кто-то не справится – где находится дверь, вы знаете.

Пауза. Молчание. Лёгкое кивание голов. Они привыкли, что я говорю без лишних слов. Привыкли бояться этого спокойного голоса. Я встаю, не дожидаясь, пока кто-то что-то добавит. Выходя из зала, чувствую, как снова натягиваю на себя броню. Как тело собирается из осколков в очередной раз. Сломан, но не сломлен.

Лифт. Первый этаж.

Холодный воздух улицы бьёт в лицо как пощёчина. И на мгновение кажется, что дышать легче.

Я останавливаюсь и смотрю вверх. Башня из стекла и металла. Моё королевство, мой ледяной трон. Бесконечно высокая, холодная, бездушная. Она стоит в центре города, как вызов. Как напоминание, что всё построено на костях тех, кто не выдержал.

Здесь, среди серых бетонных улиц, в потоке безликих лиц, все гонятся за победой. Только вопрос – что считать победой?

Я стою снаружи, как чужой. А внутри всё ещё горит та самая пустота, которую ни деньги, ни власть, ни статус не смогут заполнить никогда.

И только улица, шумная, равнодушная, даёт понять: тебя здесь не ждут. Но ты всё равно идёшь вперёд. Потому что останавливаться – не вариант.

Глава 2

Ана

– Да, ты права, было глупо выливать на него графин воды, – вздыхает Марта, моя верная и надёжная подруга. Не знаю, что хорошего я сделала в жизни, что у меня есть такой друг. Но иногда она меня бесит. Вот как сейчас, я готова высказать ей за то, что она осуждает меня, но Марта не обращает внимания на мою реакцию и продолжает как ни в чем не бывало: – Надо было уйти с достоинством, а потом просто наплевать в его кофе. Или вообще сделать пирожное как в «Прислуге». Так поступают взрослые. Кто там говорил, что месть холодное блюдо…

– Шекспир, – рассеяно шепчу я, а потом, когда смысл её слов окончательно до меня доходит, разражаюсь смехом. Марта удивлённо смотрит на меня, мысленно, вероятно, уже набирая на телефоне скорую.

Мне кажется, я смеюсь целую вечность, но надо прекращать, иначе это перерастет в истерику, а нам сейчас такое не подходит. Там и до панички недалеко. Мне нужно собраться и думать о решении навалившихся проблем.

– Банана, я, конечно, тебя люблю, но в следующий раз предупреждай, я хоть и молода, но так и до инфаркта недалеко. Я бы хоть камеру включила, а потом выложила запись с подписью: оно умеет смеяться. Ай, – пищит она, когда я несильно бью её по плечу, чтобы перестала с таким серьёзным видом надо мной подшучивать, но на самом деле я безмерно ей благодарна. Она единственная, в чьих глазах я не вижу эту наигранную жалость, лишь сочувствие, сдобренное искренним желанием помочь. Не спасательство, а поддержка.

Во время нашей первой встречи с Мартой я бы никогда не подумала, что мы не просто найдём общий язык, но и станем близкими подругами. Практически сёстрами. Тогда, в первый день на журфаке, она ворвалась в аудиторию с ярко-красной помадой, темно-бордовыми ногтями и уверенной походкой человека, которому плевать на правила. Она прошла с таким видом, будто уже была хозяйкой всего этажа. Я сидела на последнем ряду, с аккуратно выведенным названием лекции и датой в тетради, и пыталась не выдать, как нервничаю. Она же просто плюхнулась рядом, кинула сумку на стол и, не глядя, сказала: «Разбуди меня в конце лекции». Громкая, дерзкая, свободная – полная моя противоположность. Я тогда только хмыкнула, решила, что мы с ней из разных миров. Но, видимо, что-то в нас уже тогда планировала последовать закону «противоположности притягиваются».

Мы оказались в одной группе. Через пару дней вместе пили кофе после занятий, через неделю – спорили о том, что важнее: стиль или суть. А ещё через месяц Марта уже тащила меня на крышу какого-то общежития с термосом кофе и фразой: «Ты слишком умная, чтобы молчать, и слишком грустная, чтобы тебя не растрясти». Тогда я поняла, что это все фасад, за которым скрывается ранимая душа, хотя ещё не знала, что у неё сложные отношения с семьёй. Что родители, из тех, кто зовёт детей «проектами», отвернулись от неё, когда она отказалась поступать в МГУ, не захотела выходить замуж «по статусу» и вместо вечных переговоров выбрала камеру, тексты и правду. Жажда свободы оказалась в ней сильнее условностей высшего света. Вместо показной идеальности она выбрала правдивость.

Марта приходила ко мне домой – сначала с конспектами, потом просто так. Моим родителям она понравилась сразу. Мама крепко обнимала ее, угощала пирогом, слушала, когда Марта отпускала колкие, но не злые реплики, и только кивала с мягкой улыбкой. Нянчила Майки и укладывала спать – когда она ночевала у нас, Майки не давался никому кроме нее. Папа подшучивал над её манерой носить «анархию на лице», но всегда наливал чай первым и однажды, в её день рождения, сказал: «Ты как кошка – сама пришла и осталась. И мы рады».

Со временем Марта стала частью нашей семьи. Она ночевала у нас чаще, чем у себя, ездила с нами на дачу, готовила с мамой на Новый год, спорила с папой о политике и по-настоящему смеялась. Она будто нашла в нашем доме то, чего ей не хватало у себя – тепло, беспорядок, простоту, где можно быть собой. А мы нашли в ней весёлую, яркую, безбашенную девочку, которая на самом деле отчаянно хочет быть нужной. Я в ней нашла недостающую часть себя.

И после аварии она осталась со мной. Я бы точно не справилась, не будь рядом хоть кого-то, кто помнит, как я смеялась "до". И, может, именно она первой научила меня снова дышать. Не говорить, не жить – просто дышать.

Теперь, когда всё изменилось, она – моя сестра. Не по крови, а по выбору. По спасению. По верности, которая не требует условий.

Марта подходит к плите, да, ко всем её достоинствам прибавьте еще и умение готовить. Аромат крем-супа разносится уже по всей кухне, и мой желудок естественно напоминает о том, что мы не ели со вчерашнего вечера.

– Уже думала, что будешь делать дальше? Смотрела вакансии? – помешивая суп, осторожно спрашивает Марта.

– Нет, точнее смотрела, но во всех вакансиях либо «опыт работы», либо «образование», либо график суточный. А куда я с Майки…

– Я бы могла оставаться с ним, когда ты будешь в ночь, – предлагает Марта, и я знаю, что она это делает искренне. Но мне неловко просить о таком каждый раз.

– Знаю, но пока я буду искать другие варианты. С университета отчисляют, так что одной проблемой меньше, – пытаюсь улыбнуться, хотя внутри все переворачивается.

– Банана, ну хоть передо мной не пытайся быть сильной и врать, что ты не расстроена отчислением. Никто на курсе не жаждал стать журналистом сильнее тебя. А ты, кстати, не узнавала насчет академического отпуска?

– Узнавала, но меня уже отчислили из-за несданной сессии, а еще нужно как-то оплатить семестр.

Какое-то время мы обе проводим в тишине, потому что понимаем, что сейчас я не то что подготовиться к экзаменам не смогу, но и попасть на сам экзамен будет затруднительно. А про деньги даже думать не хочется. И как подтверждение этой мысли раздается звонок телефона. Детский сад. Я сперва подрываюсь в страхе, что забыла о времени и не забрала ребенка, но на часах ещё рано.

– Алло, – в моём голосе слышна тревога, поэтому Марта отвлекается от готовки и делает шаг ко мне.

– Ана, добрый день, это Клавдия Петровна, – повисает пауза, вероятно, Клавдия Петровна ждёт, пока я почувствую давление, ведь меня она назвала просто по имени. Но я привыкла, поэтому просто жду. Она откашливается и продолжает: – У Микаэла кашель, поэтому не могли бы вы его забрать. Мы не хотим, чтобы он заразил остальных детей.

– С утра он был здоров, – пытаюсь зачем-то оправдаться я, но мне не дают договорить.

– А сейчас он кашляет, поэтому будьте добры, заберите его.

И благовоспитанная Клавдия Петровна просто бросает трубку. Наверное, так прописано в её долбанном выдуманном сборнике правил этикета.

Марта сочувственно кивает и выключает плиту.

– Я подвезу тебя.

– Не стоит, Марта, я…

– …буду час стоять на остановке, толкаться в метро, а потом терпеть мерзкую рептилию, – передразнивает она меня, не обращая внимания, что я застыла и не двигаюсь. Марта уже обувается, а я всё пытаюсь вернуть на лицо улыбку. Майки не должен видеть, как я разваливаюсь на части. Он не должен испытывать вину.

Я сажусь за водительским сидением. Я не хочу, чтобы водитель переживал о пассажире рядом и подставлял под удар себя. Точнее я уже не думаю об этом, это происходит само собой. Марта первое время пыталась меня переубедить, но теперь привыкла. Не помогли даже её аргументы, что, разговаривая со мной в зеркале заднего вида, она больше и чаще отвлекается от дороги, чем если бы я сидела рядом. Но я ведь знаю, что аварии чаще происходят из-за глупых случайностей или по вине других водителей. Я доверяю Марте, но не доверяю миру вокруг.

Мы едем в тишине, но вдруг раздаётся телефонный звонок.

– Неужели сама Евгения Григорьевна Гольдман почтила меня своим звонком, – важно говорит Марта в динамики автомобиля, а потом хихикает, как подросток после проказы.

– Когда-нибудь тебе надоест меня так называть, детка? – смеясь, отвечает приятный голос. – Ладно, к делу, у меня мало времени. Нам срочно нужен ассистент для Арса, иначе меня сожрут и не поперхнутся.

– О, Короля Севера снова не выдержала очередная горячая принцесса?

– Не только не выдержала, но и слила информацию Костику из «Вектора», но я тебе ничего не рассказывала, – быстро проговаривает Женя.

– Ты же знаешь, я молчун, но прежде чем выдать такую информацию, в следующий раз убедись, что я одна, – хихикает Марта.

– Плевать, Марта, ты знаешь почти весь город, найди мне ассистента.

– А где волшебное слово? – подначивает Марта. – Но если серьёзно, Жень, я не подпишу смертный приговор никому из своих близких и на километр не подпущу к этой ледышке. Прости, дорогая, но в нашей жизни и так слишком много дерьма, чтобы подбирать его ещё и за ним.

– Март, ну что мне для тебя сделать? Хочешь ту сумочку от «Биркин»?

– Настолько всё плохо? – удивленно присвистывает Марта.

– Настолько! Второй день собеседований, он проводит их лично, представляешь, и удивляется, почему из 12 кандидаток ни одна не подошла. Десятерых отшил он, две отказались сами, одна причём прямо на собеседовании. У меня нет сил. Прошу, хоть кого-нибудь, хоть неделю пусть выдержит, пока они этот долбанный конфликт замнут и добьют проект, и я сама выпишу ей премиальные.

Марта смотрит на меня в зеркало. Я не думаю, просто киваю. Что угодно, хоть дьявол во плоти, меня устроит всё, где платят деньги.

Марта тяжело вздыхает, качает головой и, будто подписывая мне смертный приговор, безжизненным голосом говорит:

– Ладно, Жень, когда собеседование?

– Сейчас!

– Уо-о, притормози, давай завтра, сегодня мы не можем. Это ж надо подготовиться, и я даже не про моральную подготовку, там ниче не поможет. Но соискатель сегодня не может.

– Почему? Тебе озвучить зарплату?

– Нет, кандидатка с маленьким ребёнком и его некому оставить. Плюс мы не при параде.

– Блин, с детьми нам не подходит, это ж больничные и отгулы, Марта, а без детей у тебя никого нет?

Я тяжело вздыхаю. Впрочем, всё как всегда. Без детей не берут, потому что боятся, что свалишь в декрет, с детьми не берут, потому что боятся, что свалишь на больничный. Иногда мне кажется, чтобы в этом мире жить, а не выживать, нужно родиться мужчиной.

– Женя, мы не на рынке, – отрезает Марта. – Смотри сама, это твой последний шанс, если тебе так нужно собеседование именно сегодня, то она придёт в джинсах и с ребенком. Ты же любишь детей? Развлечёшь его, пока твой босс будет морозить мою самую близкую подругу-принцессу. И лучше бы ему даже не заикаться про дресс-код.

– Черт, давай, ладно, через час сможет подъехать?

– Да, мы заберём ребёнка, и я привезу их к тебе, но не забегу, тороплюсь.

– Ты чудо!

– Не забудь про сумку, – смеётся Марта, но Женя уже сбросила звонок.

Может, я сейчас заплачу? Ведь ситуация действительно выпрашивает слёзы. Но нет, в глазах сухо, только сердце сильнее сдавило. И постепенно нарастает волнение: судя по разговору, я могу не надеяться, что меня возьмут. Да я практически уверена, что мне откажут ещё на стадии рассмотрения резюме. Но если чему я и научилась в жизни, так это тому, что нужно идти до конца. Не лишать себя шанса. Поэтому я пойду и сделаю всё, что от меня зависит. Мне надо учиться отпускать контроль, не всё подчиняется мне. В жизни случаются случайности. А некоторые еще и оказываются неслучайными. Хоть и не всегда позитивными…

Мы подъезжаем к саду, и я вижу, что Майки сидит во дворе на качеле. Один. Во мне поднимается такая ярость, что, кажется, я вижу, как из ушей валит пар. Я вылетаю из машины и несусь к воротам, не слыша, что вслед кричит мне Марта.

– Майки, почему ты здесь один? – сажусь перед ребёнком на колени и глажу по щеке.

– Я кашлял и вонючка сказала, что мне нужно ждать подальше от остальных, чтобы не заразить. А на улице тепло, я отпросился во двор. Лучше здесь, чем…

– У тебя болит горло? – я не обращаю внимания на то, как он называет воспитательницу, хотя, честно, каждый раз ругаю его.

– У меня ничего не болит, я просто поперхнулся печенькой, которую хотел съесть по секрету. – Его глаза наливаются слезами, он, вероятно, ждёт, что я рассержусь, но я начинаю смеяться. Второй раз за последний час – не к добру.

– Беги пока в машину, Марта ждёт, а мне нужно сказать пару слов твоей вонючке.

Ну давайте, подайте на меня в суд за невоспитанность и плохой пример ребёнку. Майки округляет глаза, не до конца веря, что я не просто не сержусь за то, что он пытался втайне слопать печенье – малыш, 0% осуждения 100% понимания в нашей ситуации, – но ещё и назвала Клавдию Петровну вонючкой. Вот только мне сейчас далеко не до норм этикета, я хочу свернуть этой женщине шею. Майки бежит к машине, а я направляюсь в корпус. Ох, как удачно, на ловца и зверь…

– Клавдия Петровна, – зову я, но эта мымра с высоким начёсом, красными губами куриной жопы и подведёнными снизу синим карандашом глазами открывает рот, чтобы снова выплюнуть какую-то гадость. Но не сегодня, дорогая, я в ярости: – Уделите мне минутку, я бы хотела написать заявление. – Эта мымра даже не скрывает улыбку, думает, что я собираюсь забрать Майки. Ну да, конечно.

– Конечно, Ана, пройдём в кабинет.

Войдя, она достает из принтера бумагу и протягивает мне, причем не предлагая присесть. Ну ничего, мы не из гордых, не дожидаясь приглашения, я прохожу и падаю в кресло для посетителей. Разворачиваю конфету, хоть и терпеть такие не могу, но дёргающийся глаз вонючки лишь подстегивает продолжать выводить её из себя. Может, начать чавкать?

Внутри меня словно разгорается давно потухший шар удовольствия – как приятно иногда перестать быть взрослой и ответственной, благовоспитанным членом общества. Для полноты образа закидываю правую лодыжку на колено левой, хорошо что я в джинсах. И начинаю писать. Я сказала заявление? Простите, я не очень разбираюсь в этих документах. Имела в виду: жалобу. На то, что моего ребёнка с подозрением на болезнь не просто оставили без присмотра, но и выставили на улицу. Осенью. Без шапки. Доказательства по запросу будут предоставлены. Когда я протягиваю лист на имя заведующей вонючке, краска с её и без того трупно-бледного лица схлынивает, губы поджимаются ещё сильнее, а взгляд мечет молнии.

Она разрывает этот лист и улыбается. Я улыбаюсь в ответ.

– Благодарю, Клавдия Петровна. Давно хотела заехать в Роспотребнадзор, будет настроение, и до министерства пройдусь, а может и сразу в прокуратуру, – стучу пальцем по подбородку, приняв вид задумчивости, – там довольно симпатишный прокурор работает, так что благодарю за повод. Думаю, ему будет интересно узнать пару подробностей, а также то, как вы рвёте заявления и обращения. Разворачиваюсь, чтобы уйти, но меня резко дёргают за руку, я еле удерживаю равновесие.

– Ты можешь смело идти в прокуратуру, соплячка, ведь на первый же вопрос я отвечу, что разорвала заявление лишь потому, что его писал посторонний ребёнку человек, ведь у вас же ещё не оформлена опека? Думаю, пора позвонить в социальную службу. Мы пошли навстречу, решили дать время на свой страх и риск, ведь сразу после потери семьи для ребёнка будет ударом потерять ещё и единственную сестру. Но мы больше не можем закрывать глаза на то, как сестра не справляется ни с обеспечением, ни с воспитанием, ей и ребёнку нужна помощь государства. Наша цель – забота о детях, – холодно завершает свою речь Клавдия Петровна, пристально глядя на меня поверх очков, словно взвешивает, как быстро я сломаюсь.

И в этой её показной благородной миссии слышится не забота, а приговор. Сухой и безапелляционный, как удар по темени. Она будто ждёт, что я сейчас разревусь прямо здесь, у порога, что опущу руки и сама попрошу забрать Майки, как что-то лишнее, с чем я не справляюсь. Или что начну ползать в ее ногах, умоляя не делать этого, дать нам время, соглашусь на все условия.

Её лицо натягивается в ледяную улыбку, в которой нет ни грамма человечности, только дежурная показуха для отчетов и камер, которых здесь нет.

– А пока что, Анна Сергеевна, – добавляет с подчеркнутой вежливостью, но с намеренной ошибкой в моем имени, а в голосе сквозит яд, – настоятельно рекомендую больше не устраивать истерик. И… подумайте, как правильно оформить документы. Чтобы в следующий раз ваши бумажки действительно что-то значили.

Во мне всё сжимается. Я чувствую, как стягиваются плечи, как судорожно сжимаются пальцы. Мир снова повторяет мне: ты никто и твои слова ничего не стоят. Всё, что ты можешь – это играть по их правилам или быть раздавленной, как надоевшая муха на стекле. Счет жизни против Аны за последние дни – 2:0.

Где-то там, внутри, за грудной клеткой, медленно лопается тонкая нитка надежды, и я понимаю: я одна. Совсем. У меня нет права на ошибку, нет права на слабость.

Майки ждёт в машине. Маленький, доверчивый, единственный, кто ещё смотрит на меня так, будто я справлюсь. И ради него я не не упаду и не сломаюсь. Не здесь и не сейчас.

Я выпрямляюсь, словно натягиваю на себя броню из осколков собственного упрямства. Смотрю в эти безжалостные глаза и понимаю, что она позвонит, даже если я не пойду в прокуратуру. Она позвонит. Если уже не позвонила.

Подхожу к ней ближе и тихо говорю:

– Спасибо за заботу.

И выхожу.

Я иду по коридору, глотая воздух, как тонущий, которому не хватило кислорода. А в ушах всё ещё звенит её голос: «Наша цель – забота о детях».

Лицемерие. Холодное, как стены этого учреждения. В её заботе нет людей. Только бумажки, акты, справки и статистика. А Майки – не цифра. И я – не ошибка. Но как же мне страшно, Господи, как же мне страшно.

За дверью меня ждёт осень. Серый, ледяной ветер бьёт в лицо, сбивая дыхание. И мой брат. Моя единственная причина не сдаваться.

И где-то внутри тонкой болью продолжает пульсировать мысль: она сделает это. Позвонит. Не потому, что я дала повод, а потому что может. Потому что привыкла так держать людей в страхе и подчинении. И что бы я ни сказала – уже поздно.

Может, сейчас я заплачу?

На дрожащих ногах плетусь в машину, и Марта, должно быть, по моему взгляду понимает всё. Мы молча едем в офис, где мне предстоит пройти собеседование. И есть ли во всём этом смысл, если ребёнка отберут?

Нет. Не отберут. Я найду в себе силы его отвоевать. Я докажу, что в состоянии растить его. Маленькими шагами, Ана, маленькими шагами. И первый шаг: мне нужна хорошая работа.

Я глубоко вдыхаю и пытаюсь откинуть все лишние мысли, для них у меня будет целая бессонная ночь. Сейчас я должна думать лишь о собеседовании. Это мой шанс.

Арсен

Встреча с инвесторами прошла отвратительно. Эти люди, понятия не имеющие о том, как прибить гвоздь, на протяжении двух часов пытались докопаться до каждой линии в проекте. Я считаю, мне полагается медаль за выдержку. И бутылка виски, потому что я сейчас в состоянии разнести что-то и кого-то. Когда закончится этот день, чтобы я мог стереть его и обнулиться?

Вместо этого я притащился обратно в офис, потому что Евгения уверенным голосом объявила, что нашла мне ассистента. Я не стал говорить, что в таком состоянии вряд ли способен нанять кого-то, точнее вряд ли кто-то выдержит даже пять минут со мной в одном помещении, смоется, как предыдущие особы. А еще точнее, это меня не устроит сейчас никто, даже если там будет сидеть профессионал с огромным стажем и дипломом с каким-нибудь вычурным названием вуза.

Единственная, кто не просто выдерживает меня, но и каким-то чудом умудряется усмирить, это Евгения. Поэтому сперва я вхожу в ее кабинет, чтобы она парой фраз привела меня в чувство, или как она любит говорит, в человеческий вид. И замираю, когда вижу в углу маленького мальчика. Перед ним книжка с картинками, раскраска, карандаши, но он сидит насупившись, сложив руки на груди. Парень, как я тебя понимаю, уверен, со стороны я выгляжу точно так же, только не настолько мило. Смотрю на Евгению вопросительно.