Не смотри в мои глаза

– Не знал, что у тебя…

– Арсен, познакомься, это Микаэл. Если будешь вести себя хорошо и подружишься, разрешит называть себя Майки. Он ждет здесь сестру, которая ждет собеседования. – Улыбка все шире расползается на лице Евгении, а в глазах блестит хитрость. Она так загорается, когда что-то задумала. Вот теперь я насторожен.

– Соискатель с ребенком? Жень, ты из ума выжила? – стараюсь сохранить строгое лицо и даже высказать все, что я думаю о ее идее взять на работу ассистентку с ребенком, небось, еще и универ только закончила. Но она быстро прерывает меня острым взглядом, а я почему-то – какого хрена? – тушуюсь.

– Знаю, знаю, но дай ей шанс, точнее – это она твой последний шанс, – играет бровями исчадие ада. Я уволю ее, точно уволю когда-нибудь. – Он не будет, – она запинается, подбирая слова, но сдается и просто тише произносит, – проблемой. Они здесь уже час, а я от него не услышала лишнего слова. Сидит спокойно, – говорит она, уже подойдя ко мне. Выглядываю из-за ее плеча и рассматриваю мальца. Он внимательно смотрит на меня, словно я собираюсь отнять у него все. – И она еще не сбежала, так что ставлю на то, что и дальше сможет тебя терпеть, – хлопает меня по плечу.

– Доиграешься, Женечка Григорьевна, сама будешь носить мне кофе.

Она хмыкает и возвращается на свое место. На ее лице написано любопытство. Что-то в этой ситуации ее забавляет, но у меня нет сейчас ни желания, ни настроения с этим разбираться. Разворачиваюсь и направляюсь к своему кабинету.

Дверь в приемную открыта. Вхожу и замираю на пороге. Девушка стоит ко мне спиной и смотрится в зеркало. Закатываю глаза: снова самовлюбленная принцесса, которая большую часть времени будет проводить перед зеркалом, а оставшееся тратить на соблазнение. Знаем, проходили. Не то чтобы мне не нравилось, когда у меня под рукой, простите за каламбур, есть личное успокоительное, но работать же кто-то должен. Смотрю на девушку и понимаю, что она не смотрит на себя в отражении. Интересно. Приваливаюсь к косяку, меня она пока не заметила, сильно занята бормотанием и какими-то артикуляционными упражнениями? Что? Заинтригованно продолжаю наблюдать, пока она не поднимает глаза и не смотрит на свое лицо, репетируя мимику.

Меня пронзает молнией, в груди становится тесно, а по телу пробегает дрожь. Меня сейчас стошнит. Хочу развернуться и бежать. Никогда больше не видеть эти глаза. Точнее, чтобы эти глаза никогда не видели меня. Мне становится тяжело дышать, я снова там, в этой темноте, задыхаюсь. Бежать. Остаться без ассистента. Бежать. Но вместо этого предательские ноги делают шаг вперед, а голос произносит:

– Добрый день, проходите! – уверенным тоном говорю я, словно секунду назад не был готов исчезнуть, и, не глядя на нее, прохожу мимо и вхожу в свой кабинет. Главное, не смотреть ей в глаза. Не знаю, почему, но я не хочу знать, помнит ли она что-то с той ночи, помнит ли она меня. Вешаю пиджак трясущимися руками на спинку стула, чувствуя спиной, как неуверенно она входит и останавливается у стола. Молчит.

– Присаживайтесь, – бросаю я резче, чем планировал. Сажусь и сразу хватаю ее резюме – спасибо, Евгения – и прячу за ним лицо. Бумага шуршит под дрожащими пальцами, и я ненавижу себя за эту слабость.

– Добрый день, – тихо произносит она. Голос нежный, но хрипловатый, как будто из него вычерпали всё тепло. – Меня зовут Анастасия, я на соискание должности ассистента, – уже чуть увереннее. Далее следует пауза, я делаю вид, что изучаю резюме, она делает вид, что не тревожится и просто ждет.

У нее неоконченное высшее, 3 курса факультета журналистики окончены на отлично, опыта работы нет, достижений и наград нет. Что я ищу? Отослать ее, вы нам не подходите и дело с концом. Мне только не хватало сейчас каждый день шарахаться от нее, от воспоминаний, от желания…

– Вы приняты. Рабочий день с 9:00 до 18:00, но иногда потребуется задержаться, командировки по требованию, возможно, вызов в выходной. Все безусловно оплачивается. Стиль одежды деловой. Джинсы и футболки оставьте для барбекю на уик-эндах. Желательно умение варить вкусный кофе.

Она втягивает воздух, хочет возразить? Ошеломлена? Что-то спросить? Спроси, я сам не знаю, какого черта творю. Видимо, все же я мазохист, или окончательно сошел с ума. Видимо, все-таки получил травму головы. Или меня пришибло чувством вины.

– Но вы пока на испытательном сроке до первого замечания, опоздания и отгула. Мне нужна вторая рука, – Айдар сейчас бы отпустил пошлую шутку, – которая будет всегда готова. Вам подходит? Есть вопросы?

– В чем подвох? – её голос звучит спокойно, но я чувствую, как внутри неё эта фраза дрожит, словно натянутая струна.

Хочется рассмеяться, но приходится сдерживаться. Оставляю резюме и поворачиваюсь к компьютеру, у меня же столько важных дел. Хотя на экране – только пустая рабочая панель и отражение уставшего лица. Закатываю мысленно глаза.

– Никаких подвохов: тяжелая, изнурительная, стрессовая работа. У меня нет времени проводить поиски, поэтому вы приняты до первой осечки. Мне срочно нужен ассистент.

– И даже не спросите, умею ли я включать компьютер? – голос у неё уже с оттенком иронии, тонкий щит, за которым она пытается спрятать страх.

Я чуть не поперхнулся воздухом и на мгновение растерялся.

– А вы умеете включать компьютер? – переспрашиваю как идиот.

– Безусловно, умею, – произносит она тоном, словно говорит с умственно отсталым. – Это был ритори… а впрочем неважно. Спасибо, господин Давыдов, до завтра. – Она встает, задерживается на секунду, будто ждет, скажу ли я еще что-то, потом выходит из кабинета. И только тогда мне удается сделать глубокий вдох.

Какого черта?

Я роняю голову в ладони, чувствуя, как всё напряжение дня скручивается в один тугой узел где-то между лопатками.

Глава 3

Ана

Сегодня мой первый рабочий день и мне нужно сконцентрироваться на этом вопросе, но я не могу, в моей голове, словно рой пчел, жужжат проблемы: Майки снова не пошел в сад, потому что эта воспитательница-вонючка позвонила в опеку и к нам сегодня или завтра должны приехать с проверкой. По какой-то одной ей ведомой причине, она объявила, что пока не разберемся с документами, сад не может принять ребенка. Ну бред же! Может, стоит все же в министерство написать? И все это именно в первые дни моей новой работы…

Хотя после разговора по телефону с сотрудником опеки я немного успокоилась, он обещал заехать вечером, когда я вернусь с работы. Но возможно он усыпляет мою бдительность? Марта сможет в эти дни посидеть с Майки до 6, но вдруг мне придется задержаться? Тревожность зашкаливает и рисует сценарии, которые не имеют ничего общего с реальностью, но мой мозг отказывается останавливаться, подкидывая мне все больше поводов для тревоги. Третий раз захожу в комнату и не помню, зачем мне надо было сюда.

Подхожу к зеркалу, рассматриваю, не забыла ли ничего: легкий макияж, волосы расчесаны, одежда – не совсем соответствует уровню компании, но что имеем, не нравится, пусть выплачивают аванс, я куплю деловой костюм. Дезодорант, духи, часы… так зачем же я сюда пришла? Проверяю сумку, все тоже на месте, документы, кошелек, телефон, расческа, ежедневник и ручка, может, взять еще одну ручку? Отбрасываю идею, неужели в офисе не будет ручки. Снова поворачиваюсь к зеркалу, пытаюсь улыбнуться, но выходит какой-то вымученный оскал. Дыши, Ана, дыши. Выхожу из комнаты и иду к выходу, когда до меня доносится голос Майки:

– Нана, ты забыла кофе! Марта говорит, что нужно выпить для храбрости!

Сдерживаю смешок и делаю мысленную пометку, поговорить с подругой о воспитании детей.

– Спасибо, Майки. Я разволновалась и забыла.

– А почему ты волнуешься?

– Я устроилась на новую работу и переживаю, что не справлюсь!

Он хихикает и внимательно смотрит на меня. Я жду, когда он что-то скажет на это. Но его еще больше распирает от смеха, хоть он и пытается сдержаться. Не выдерживаю:

– Что тебя рассмешило?

Он качает головой, не признаваясь. Но обычно этот жест означает: попроси меня получше.

– Майки-и-и-и, – тяну я, придав голосу серьезные нотки, но подхожу ближе и начинаю щекотать.

Он заливается смехом и сдается:

– Скажи им, что ты не е…э…как же там, а, не ебанутая палочка и можешь работать без электричества, но если будут тебя раздражать, ударишь током.

Я на миг столбенею, услышав матерное слово из уст ребенка, краснею, но потом разражаюсь таким смехом, вспоминая ситуацию, о которой говорит Майки, хоть и не понимает сути и значения слова. Когда я в очередной раз ругалась с его воистину, простите, ебанутой воспитательницей, то не сдержалась и обозвала эту дуру не слишком цензурно. Ну как есть! Майки тогда было три годика и он не понимал многих слов. Пришлось объяснять, что я просто хотела сказать, что эта тётя наэлектризовалась как эбонитовая палочка, о которой он узнает в школе, и ведёт себя, как будто её током ударило! Конечно, я слежу за речью при ребенке.

Эту историю Майки естественно рассказал в красках родителям, так как считал, что это нечто безумно интересное – ябеда! Но на удивление меня не поругали, мама только поджала губы и решила отпрашиваться с работы, чтобы впредь самой забирать Майки из сада, раз мы с Клавдией Петровной «не нашли общего языка». Отец закатил глаза – конечно, когда мама отвернулась, – и втайне от нее даже похвалил за сообразительность и умение выкручиваться в неожиданных ситуациях. И пообещал, что поговорит с мамой о ее решении.

Воспоминания всколыхнули запертые чувства, которым я не позволяю вырываться наружу, чтобы не расклеиться. Точно не сейчас, поэтому просто обнимаю Майки – долго, крепко, спасительно. Он сопит, но не вырывается. Понимает. Возможно, а хотя даже точно, тоже чувствует нехватку тепла, которое дарили нам мама с папой. Ему тоже тяжело, я замечаю в его поведении, но психолог убедила меня, что все пока как должно быть. Поэтому я стараюсь чаще быть рядом с Майки, чтобы хоть как-то помочь. Но по одной проблеме зараз.

– Посмотришь пока мультики, Марта придет через 15 минут, а мне надо бежать, а то опоздаю.

– Задержишься, – бормочет брат.

– Что? – не сразу понимаю, мысли уносят не в ту степь, начинаю думать, что мне придется задержаться дома до прихода Марты, но Майки возвращает меня в реальность.

– Правильно не «опоздаю», а «задержусь».

Может, я сейчас заплачу? Что может быть трогательнее, чем сцена, где пятилетний брат проводит сеанс терапии для старшей сестры. Слишком рано пришлось ему повзрослеть. И как же мне хочется продлить его детство, дать ему все…

Глаза сухие. Тяжело вздыхаю, улыбаюсь Майки и машу на прощание.

Если сейчас эта рухлядь, которая в накладной, скорее всего, числится как новый высокотехнологичный автобус, не тронется, я опоздаю. Шикарно. Уволена, не проработав ни дня. Может, я пешком быстрее добегу? Что лучше: опоздать на несколько минут или ворваться вовремя, но растрепанной и бездыханной?

В итоге – оба варианта одновременно.

Я врываюсь в холл, и охранник, кажется, хочет перекреститься. Но я завидую его выдержке, он улыбается мне. Возможно, просто сдерживает смех. Еще бы, в холле вижу себя в зеркало: волосы растрепались и выползли из-под резинки, дыхание сбито, нос покраснел от ветра. Прекрасно.

По пути меня встречает Евгения Григорьевна, выдает бейдж, папку и, ускоряя шаг, выпаливает на ходу:

– Срочно в кабинет к Арсену Тимуровичу. Он уже ждёт. С утра злющий как собака, чуть не сорвалась встреча. Вот, – вручает мне еще одну папку. – Там документы для делегации, тебе нужно их подготовить.

Не дав мне и вымолвить слова, задать вопрос, что подготовить и как, Евгения сворачивает в сторону отдела кадров.

Мой первый день. Ни объяснений, ни инструкций. Только имя Арсен Тимурович звучит, как приговор.

Я влетаю в приемную, но замедляюсь, словно впереди минное поле. Дверь в его кабинет приоткрыта, и я замечаю, как он стоит у окна. Высокий, с идеальной осанкой, словно выточен из мрамора. Свет скользит по линии плеч, подчёркивая точёный профиль. Костюм сидит на нём безупречно – не просто по меркам, а как будто сшит на вдохновении. Бросаю документы на стол, стараюсь быстро привести волосы в порядок, восстановить дыхание и делаю шаг в кабинет.

Ни одного взгляда в мою сторону.

– Доброе утро, – бормочу.

Он не отвечает. Лишь сухо, почти машинально:

– Вы опоздали. На сервере лежат файлы с пометкой "HOLAMEL". Их нужно распечатать, разложить по папкам. Подготовить распечатки и отчеты, Евгения должна была передать. Презентация в 10:00, – выпаливает он на одном дыхании, словно не человек, а робот, которому не требуется делать вдох.

– И… кофе. Чёрный. С одной ложкой сахара. Немедленно.

Ни имени, ни «пожалуйста», ни вежливого взгляда. Только голос – ровный, хладнокровный, как будто я… мебель. Новая, пока ещё непроверенная. Японский робот, запрограммированный на конкретные задачи и не требующий ничего, кроме выбора функций.

Я киваю, глотаю обиду и выхожу из кабинета. В углу приемной закуток, возможно это так называемся кухня.

Кофе. Я умею варить кофе, на предыдущей работе часто подменяла бариста. Но здесь другая кофемашина, другой сорт кофе. С первой зарплаты схожу к врачу – нервы ни к черту. Ладони потеют, чуть не выронила пакет с зернами. На столе – три кружки, я гадаю, какую выбрать. Беру самую сдержанную, вряд ли этот айсберг пьет кофе из кружки с миньоном.

Когда кофе готов, ставлю на поднос, но предательские руки так трясутся, что я боюсь все выронить, пролить. Ана, черт возьми, соберись. Отбрасываю идею с подносом и несу просто в чашке. Интересно, его величество переживет такое пренебрежение этикетом?

Войдя в кабинет, вижу, что он уже сидит за столом и что-то внимательно рассматривает в экране компьютера. Снова ноль реакции. Ставлю чашку и так же незаметно пытаюсь уйти, когда он берёт чашку, не глядя, делает глоток – и отдёргивает руку, словно обжёгся. Лицо кривится, хотя он пытается сдержаться.

Смотрит на кружку, потом – мимо меня. Протягивает брезгливо ее мне:

– Вы серьёзно?.. – он выдыхает, почти раздражённо. – Это… отвратительно. Я просил кофе, а не соленый раствор песка, который к тому же скрипит на зубах.

Я растерянно молчу. Сейчас меня уволят. Я стою, как глупая, с этой кружкой, будто предлагаю ему свою беспомощность в фарфоре. Хочется исчезнуть, закричать, бросить: «Ну и варите свой кофе сами, ледяное чудище!»

Может, теперь я заплачу? Но я не плачу. Слёзы как вода в колодце – если ты долго не черпаешь, она просто уходит.

– Займитесь лучше документами. Время идёт, – бросает он пренебрежительно, но не повышая тон. Просто отрезает, и всё.

Молча выхожу, сажусь на рабочее место. Надо включить ноутбук, но я не шевелюсь. В груди щемит. Я сжимаю пальцы до боли. Руки дрожат, а в горле – ком. Я ненавижу, когда меня трясет от беспомощности. Это делает меня маленькой, слабой. А я больше не слабая. Я не имею права быть слабой.

Арсен

Я не смотрел ей в глаза, потому что боялся: стоит взглянуть – узнает. Стоит взгляду зацепиться – не смогу разорвать. Больше не дам ей отвернуться и закрыть глаза первой. Больше не потеряю. Я не хотел грубить, я лишь хочу держаться на расстоянии. Без тепла, без эмпатии, без права на близость.

Я не имею права.

Но кофе оказался горьким. Или она. Или всё сразу.

Я понимаю, что веду себя как полный придурок. Жестокий, непримиримый, грубый. Иногда мне кажется, что я не способен на мягкость или какую-то нежность. Да какой там, я даже на понимание не способен. Постоянная гонка, жесткие дедлайны, обнаглевшие подрядчики, жадные инвесторы и жаждущие откусить от тебя кусок конкуренты – весь этот ритм и образ жизни, вероятно, сломал что-то во мне.

Постоянная попытка быть сильнее, быстрее, лучше превратил меня в бесчувственного робота. Когда я испытывал хоть какие-то чувства, которые способны дарить мне тепло или улыбку? Последний раз, вероятно, когда ворвался в кабинет отца, ожидая услышать заветные «Я горжусь тобой, сынок», вместо чего в моей памяти теперь выбита «Ты мог лучше».

Мог, но для чего? Во имя чего и за счет чего? Отец был лучшим. Но только в бизнесе. А для семьи? Да и была ли – семья. Мой терапевт говорит, что мне навязали модель семьи и нужно сломать, переписать сценарий. А как? Если мне двадцать семь, а я не способен даже построить хоть какие-то отношения с женщиной. Если бы в нашем обществе у мужчин не было негласного карт-бланша, меня еще недавно вполне можно было назвать шлюхой. Но в мужском роде почему-то это слово приобретает другую форму и читается как «альфа-самец», причем с положительной коннотацией. Вот вам магия вне Хогвартса. Или как в фильме «легким движением руки слово «шлюха» превращается, превращается…»

Где-то чувствуется полнейшее надувательство, но мне ли совершать революцию? Я не создан для семьи, потому что не знаю, как быть лучшим для кого-то. Как заставить охладевшее к жизни сердце биться ради кого-то. Оно замерло с последним вдохом матери, единственной, к кому я испытывал хоть что-то похожее на любовь. Хочется вернуться в прошлое, встряхнуть и отца и мать и заорать: научите меня любить.

Но знали ли они сами, что такое любовь?

Ни ссор, ни нежности, ни настоящей близости. Всё было тихо, выверено, чуждо. Возможно, это был брак по расчёту, семейный союз, в котором каждый просто выполнял свою роль. Он – авторитет, она – тень. Может быть, когда-то они пытались, но очень быстро перестали. Я рос в этом молчании и научился принимать его за норму.

Отец… меня он любил, но по-своему, как объект, как идею, как отражение собственных представлений о том, каким должен быть сын. Пока я соответствовал этому образу, он хвалил, говорил, что гордится, даже смотрел с теплом – сдержанно, но я чувствовал. А стоило мне свернуть с линии, сделать что-то по-своему, а не по лекалам – его взгляд тут же становился холодным, как металл. Стоило ошибиться, как я слышал всегда одну и ту же фразу.

«Ты портишь всё, к чему прикасаешься», – он произносил это с такой уверенностью, будто выносил приговор, а не пытался понять. И я верил. Слишком долго верил.

Я знаю, как любовь выглядит со стороны – смотрю на своего друга Айдара и его жену и вижу эту любовь. Или же несколько минут наблюдений из окна за Аной и Майки уже показало мне, как выглядит семья, в которой любовь что-то безусловное. А я… я не знаю, как это ощущается. Как быть внутри, а не снаружи. Как впустить в себя это чувство, если тебя всю жизнь учили, что оно даётся только тем, кто не подводит. И каково это – любить, ощущать любовь, мне никто уже не расскажет.

Может, я груб с ней, потому что завидую? У нее, казалось бы, нет ничего: ни денег, ни образования, у нее проблемы с органами опеки, но она улыбается каждый гребаный раз, когда рядом этот ребенок.

А может моя грубость – это крик утопающего о помощи? Посмотри, я тону под ворохом своей ненависти и страха, заметь меня, вытащи. Какой парадокс. Всячески избегать ее, зная, что, как только она увидит мои глаза, то узнает и возненавидит, но при этом хотеть, чтобы она меня увидела. Увидела по-настоящему. Почему мне кажется, что только она еще сможет увидеть меня.

Письмо от Алексея на электронку упало глубокой ночью, в то время, когда город на минуту замирает, притворяясь спящим, а на самом деле внимательно слушает, как ломаются чьи-то жизни в переписках, звонках и отчётах.

Я не строил иллюзий – чудес здесь не бывает, во всяком случае, для таких, как я, чья жизнь давно превратилась в бесконечный процесс тушения чужих и своих пожаров.

Но всё же, где-то глубоко внутри, на уровне почти детской наивности, оставалась надежда, что, возможно, на этот раз обойдётся без предательства.

«Подтвердили. Утечка шла через Мари. Доступ случайный – общие файлы, внутренние рассылки. Связалась с Волковым в соцсетях, сливала материалы с анонимного аккаунта. Похоже, не осознавала масштабов последствий. После первой публикации не вышла на работу, уволилась без объяснений, телефон отключила, квартира пуста».

Я перечитывал этот отчет не потому, что не понял с первого раза, а потому, что не хотелось верить в то, что всё оказалось настолько банально.

Не корпоративный шпионаж, не многоходовая атака конкурентов, не хитроумные интриги на совете директоров, а просто – обиженная девочка с доступом к папкам, случайно оказавшаяся слишком близко.

И, как всегда, самые болезненные удары наносят не враги, не оппоненты с лицами на первых полосах, а те, кого ты по каким-то причинам подпустил близко. Те, кого не заметил, кто оказался рядом не по делу, а случайно.

Я мог бы приказать найти её, вытащить из любого подполья, заставить объяснить, зачем она это сделала, заставить платить за то, что мне снова приходится вытаскивать из грязи не только своё имя, но и репутацию компании, отцовское наследие, чужие рабочие места, которые для кого-то значат больше, чем очередная скандальная колонка. Но смысла в этом не было.

В этом городе таких, как она, слишком много, и если мстить каждому, кто однажды решил хайпануть за твой счёт, не хватит ни сил, ни времени, ни желания жить дальше.

Волков нашёл слабое звено. И он не остановится. Он будет ждать новой ошибки, новой уязвимости, новой случайной Мари, которая, сама того не понимая, поставит жирное пятно на моей биографии.

Что ж, пусть ждёт. Я научусь быть осторожнее. Хотя бы на время. В мыслях скользнула предательская мысль проверить Ану. Интересно, Алексей раздобудет все, что надо, или можно считать за конфликт интересов? Отогнал идею отправить запрос на проверку, то ли доверился чутью, то ли оказался не готов к результаты, который может не понравиться.

За два дня, которые превратились в нечто среднее между изнуряющим марафоном и бойней без правил, мы сделали то, что обычно в таких компаниях пытаются согласовать неделями, собирая бесконечные совещания и рисуя бесполезные презентации с модными словами.

Евгения, как всегда, работала быстрее, чем я успевал думать, выстраивая информационный щит из пресс-релизов, комментариев для СМИ и заранее прописанных вопросов-ответов, которые разлетались по редакциям ещё до того, как журналисты успевали придумать новые поводы для заголовков. Эта женщина не переставала меня поражать своей многозадачностью. Ана взяла на себя переговоры с медиа, юристы собрали исковое заявление. Я не обольщался: выиграть дело с журналистом, который умеет лавировать между фактами и домыслами, почти невозможно. Но в подобных историях выигрыш – это не приговор, а сам факт действия. Ты не молчишь, не выглядишь загнанным зверем. Ты создаёшь ощущение контроля.

Я сам, без пиарщиков и помощников, обзвонил ключевых клиентов и партнёров, хотя каждый из этих разговоров напоминал операцию по обезвреживанию мины: не знаешь, на каком слове сработает детонатор.

Говорил спокойно, жёстко, без обиняков: да, не святой, да, автомобиль – виновник ДТП с погибшими, нет, никого не подкупал, да, оправдан за неимением состава преступления. Напомнил, что бизнес живёт не эмоциями, а цифрами, контрактами, поставками и деньгами, которые мы приносим друг другу. И если они умеют считать – панику отложат до следующего кризиса.

Маркетинг и PR перебросали новостные ленты сухими сообщениями о новых контрактах, развитии проектов и стратегических партнёрствах, как будто бы никакой бури в медиаполе не существовало.

Цифры – это единственное, что любят инвесторы, когда не любят тебя.

И всё это время я ощущал, как за гладким фасадом действий гудит пустота. Как организм, привыкший работать на пределе, не замечает усталости, пока не наступит ночь, в которую всё равно не уснёшь.

Волков хотел шоу. Он ждал, что я начну оправдываться, что появлюсь в интервью с виноватым лицом, что попытаюсь объяснить, как всё это произошло. Но шоу он не получил. Я дал ему тишину, потому что с такими, как он, нельзя играть по их правилам. Они питаются чужими реакциями, а я просто убрал реакцию из уравнения.

Глава 4

Арсен

Утро начинается с хриплого кашля за дверью. Не громкого – но достаточного, чтобы я услышал даже сквозь перегородку. Какого черта?

Я не сразу узнаю голос. Но через пару секунд понимаю – это она. Ана.

Прекрасно. Еще вчера она была в порядке, гневно фырчала на мои выпады, а теперь…

Теперь она пришла на работу с простудой или воспалением лёгких. Или попыткой умереть на рабочем месте из-за чувства долга. Восхитительно безрассудно.

И тут меня пронзает чувство вины, ведь это я ей запретил болеть и брать больничный, отгулы и прочее дерьмо. Черт.

Я уже собираюсь выйти, сказать, чтобы шла домой, но замечаю нашего охранника. А ведь он мне нравился. Приветливый, ответственный, надежный. И теперь он стоит рядом с ней – с кружкой и… пледом.