Трещина в «Пятничном слоне»

Мы вошли внутрь, оставив дверь приоткрытой, чтобы хоть немного света проникало с поляны. Луч фонарика Кори выхватил из мрака обстановку. Большая комната, служившая, видимо, и гостиной, и кабинетом. Огромный камин у одной стены, заваленный остывшей золой. Несколько кресел неопределенной формы, покрытых пыльными чехлами, похожими на саваны. И книги. Книги были повсюду. Они громоздились на полках, доходящих до самого потолка, лежали стопками на полу, на столе, на подоконниках. Научные трактаты соседствовали с поэтическими сборниками, фолианты по квантовой физике – с древними гримуарами, философские эссе – с потрепанными детективными романами. Это был хаос, но хаос упорядоченный, отражающий эклектичный и беспокойный ум Октава. Но даже сквозь пыль и запустение чувствовалось, что дом не совсем мертв. Было ощущение, словно хозяин вышел на минуту и вот-вот вернется. Словно его мысли, его идеи, его безумие все еще витали здесь, пропитывая воздух, оседая на страницах книг, отражаясь в пыльных стеклах окон. Я провел пальцем по обложке одной из книг – «Критика чистого разума» Канта. Под пальцами остался толстый слой пыли, но под ним ощущалось… тепло? Легкая вибрация? Я отдернул руку. Паранойя. Или дом действительно был… заряжен? Наполнен остаточной энергией экспериментов Октава?

– Он был здесь до последнего, – прошептала Кори, обводя лучом фонарика комнату. Ее голос звучал глухо в тишине дома. – Работал. Думал. Сходил с ума. Я чувствую это.

Она подошла к большому письменному столу, заваленному бумагами, чертежами, пустыми кофейными чашками и переполненными пепельницами. Все было покрыто тем же слоем пыли, но под ним угадывался недавний беспорядок. Следы лихорадочной деятельности. Следы борьбы. С чем? С реальностью? С самим собой? С тем, что лезло из трещины? Я подошел к окну. Оно выходило на обрыв. Стекло было грязным, но сквозь него виднелась бездонная чернота. Стоять здесь, в этом доме на краю пропасти, было все равно что стоять на палубе корабля, затерянного в космосе. Ощущение изоляции, оторванности от мира было почти абсолютным. Идеальное место для того, чтобы сойти с ума. Или для того, чтобы попытаться прорваться в другое измерение. Октав выбрал это место не случайно. Это была его обсерватория. Его лаборатория. Его алтарь на краю карты. И мы пришли сюда, ведомые невидимыми нитями, чтобы найти ответы. Но что, если дом не хотел отвечать? Что, если он хотел задавать свои собственные вопросы? Я почувствовал, как по спине снова пробежал холодок, не связанный с температурой в помещении. Дом наблюдал за нами. Архитектура отсутствия Октава была живой.

Часть 3.2: Письма из Другой Памяти

Пока я осматривал главную комнату, борясь с нарастающим чувством тревоги и ощущением невидимого присутствия, Кори методично исследовала остальные помещения дома. Их было немного: крошечная спальня с узкой кроватью, застеленной пыльным одеялом, ванная комната с ржавыми подтеками на раковине и кухня, которая, казалось, не использовалась по прямому назначению уже очень давно. Плита была холодной, в раковине не было посуды, лишь несколько пустых консервных банок стояли на полке. Октав, видимо, питался чем-то иным – идеями, кофе и никотином. Именно на кухне, в одном из настенных шкафчиков, заставленном банками с давно засохшими специями и пакетиками с плесневелым чаем, Кори и нашла их. Письма. Вернее, не совсем письма. Это была толстая пачка листов, вырванных из блокнота, исписанных мелким, убористым почерком Октава и перевязанных выцветшей бечевкой. Они были спрятаны за банкой с окаменевшим растворимым кофе, словно Октав хотел их скрыть, но не уничтожить. Кори принесла пачку в главную комнату, положила на заваленный бумагами стол. Пыль взметнулась от ее движения. Бечевка была завязана сложным узлом, похожим на те, что используют моряки. Или на символ бесконечности. Кори посмотрела на пачку с каким-то странным выражением. Не просто любопытство или ожидание. В ее взгляде была смесь страха и… предвкушения боли? Словно она знала или догадывалась, что содержится в этих листах, и боялась прикоснуться к старой ране.

– Это… это, наверное, его дневник, – сказала она тихо. – О том времени. Когда мы были… там.

«Там». Западное побережье. Лето любви, наркотиков и свободы, обернувшееся кровавым кошмаром. Я помнил ее редкие, обрывочные рассказы. И помнил, как эта тема всегда была для нее болезненной, запретной. Октав, видимо, решил записать это. Зачем? Чтобы разобраться? Чтобы исповедаться? Или для чего-то еще? Кори дрожащими пальцами развязала узел. Бечевка соскользнула, и верхний лист открылся. Дата. Почти десять лет назад. И первые строки, написанные знакомым угловатым почерком: «Солнце здесь другое. Оно не греет, а выжигает. Выжигает память, выжигает стыд. Мы едем на юг, в старом фольксвагене, который пахнет травой и несбывшимися мечтами. Кори спит рядом, ее волосы как пламя на фоне синего океана. Она улыбается во сне. Интересно, что ей снится? Не тот же кошмар, что преследует меня?»

Мы начали читать. Сначала по очереди, потом просто молча передавая друг другу исписанные листы. Это действительно был дневник того путешествия. Описания были яркими, почти галлюциногенными. Октав писал о жаре, о музыке, о психоделических трипах на пляже под звездами, о спорах о Кастанеде и Тимоти Лири у костра, о случайных связях, о чувстве безграничной свободы и одновременно – о предчувствии беды, которое сквозило даже в самых идиллических описаниях. Он писал о Кори – с нежностью, страстью, но и с какой-то отстраненностью, словно наблюдая за ней со стороны, анализируя ее, как экзотическое насекомое. Он писал о себе – о своих метаниях, о поиске «истинной реальности» за пеленой обыденности, о попытках соединить физику и мистику. И по мере чтения становилось ясно, что это путешествие было для него не просто молодежным бунтом или поиском удовольствий. Это был осознанный эксперимент. Эксперимент над собой, над Кори, над самой реальностью. Он искал «трещины» уже тогда. Искал способы расширить сознание, выйти за пределы консенсусной галлюцинации, которую мы называем миром.

Но было в этих записях что-то странное. Что-то неуловимо неправильное. Сначала я не мог понять, что именно. Просто общее ощущение… фальши? Нет, не фальши. Скорее, сдвига. Словно читаешь знакомый текст, в котором кто-то поменял несколько ключевых слов или переставил абзацы местами. Некоторые детали не сходились с тем, что я смутно помнил из рассказов Кори. Имена людей, которых они встречали, последовательность событий, даже описания мест – все было как будто слегка смазано, искажено. Например, Октав описывал долгий разговор с неким «седовласым пророком по имени Иона» на пляже в Биг-Суре, который предсказал им трагедию. Но Кори никогда не упоминала такого человека. Или он писал о том, что они потеряли свой фольксваген не потому, что он сломался, а потому, что он «растворился в утреннем тумане», оставив после себя лишь запах озона.

– Это… странно, – пробормотал я, передавая Кори очередной лист. – Я не помню, чтобы ты рассказывала про Иону. Или про исчезнувший фургон.

Кори нахмурилась, перечитывая строки.

– Я тоже не помню… Может, я забыла? Столько всего было… Или… – она запнулась, – Или он это выдумал? Добавил позже?

Но почерк был ровным, тем же самым на всех страницах. Не было похоже на позднейшие вставки. Словно Октав изначально записывал другую версию событий. Не ту, которая произошла. Или ту, которая произошла в другой реальности? Эта мысль была дикой, но после всего, что случилось, она уже не казалась невозможной. Что, если Октав уже тогда экспериментировал не только с наркотиками, но и с самой памятью, с самим текстом реальности? Что, если эти записи – не просто дневник, а… протокол одного из его ранних экспериментов? Попытка переписать прошлое? Деконструировать собственную память? Мы продолжали читать, и ощущение неправильности нарастало. Факты смешивались с явным вымыслом, реалистичные описания перетекали в сюрреалистические видения. Текст мерцал, как лицо Наблюдателя, ускользал от однозначной интерпретации. Это была не просто исповедь или воспоминание. Это был документ из другой памяти. Памяти, которая уже тогда была повреждена. Или сознательно искажена. И мы держали этот документ в руках, в заброшенном доме на краю карты, чувствуя, как наше собственное восприятие прошлого начинает колебаться и трескаться под его влиянием.

Часть 3.3: Рана Памяти (Хиппи и Тень Мэнсона)

Чем глубже мы погружались в записи Октава, тем мрачнее становился тон повествования. Идиллические картины лета сменялись тревожными предзнаменованиями, философские рассуждения – описаниями все более странных и пугающих событий. И наконец, мы добрались до той части, которой оба подсознательно боялись. Трагедия. Резня в лагере хиппи. Октав описывал это… не так, как я ожидал. Не с ужасом или раскаянием очевидца. А с какой-то холодной, отстраненной детализацией, словно препарировал лягушку или решал математическую задачу. Но при этом сами детали были… чудовищными. Гораздо более жестокими и гротескными, чем те обрывки информации, которые я знал от Кори. Он писал не о «нескольких убитых парах», как она говорила. Он писал о бойне. О десятках тел, изуродованных до неузнаваемости. О ритуальных символах, начертанных кровью на стенах палаток. О криках, которые не стихали несколько часов. О запахе крови и пороха, смешанном с ароматом благовоний. Его описания были натуралистичными до тошноты. Он описывал раны, выражения застывших лиц, разбросанные вещи, мух, кружащих над телами, с той же скрупулезностью, с какой раньше описывал кварки или фракталы. Но и здесь проскальзывала та же странность, тот же сдвиг реальности, что и в предыдущих записях. Имена жертв были перепутаны или заменены на символические прозвища («Лунная Дева», «Человек-Мотылек»). Место действия описывалось то как обычный палаточный лагерь, то как некое «святилище», расположенное в «точке силы». И самое странное – мотив убийства. Октав не писал о безумных фанатиках или наркотических разборках. Он писал о… тени. О некой «Тени с ножом», которая пришла из пустыни. Он упоминал Мэнсона, но не как конкретного человека, а как… архетип? Как воплощение той самой тени, темного двойника эпохи любви и мира.

«Тень двигалась между палатками бесшумно, как пантера,» – писал Октав своим ровным, почти каллиграфическим почерком. «В руке у нее был нож, но не обычный, а обсидиановый, ритуальный. Он не резал, а… стирал. Стирал людей из текста реальности. Я видел, как Лунная Дева пыталась убежать, но Тень настигла ее, и она просто… исчезла. Растворилась в воздухе, оставив после себя лишь горстку серой пыли и запах озона. Мэнсон бы одобрил. Он понимал природу стирания. Он сам был инструментом стирания.»

Серая пыль. Запах озона. Те же самые явления, что сопровождали наш кошмар на станции «Нигде». Связь была очевидной и пугающей. Что, если та резня была не просто человеческой жестокостью, а чем-то большим? Проявлением той же силы, что преследует нас сейчас? Прорывом «трещины» уже тогда? Кори читала эти строки с мертвенно-бледным лицом. Ее руки дрожали так сильно, что листы шелестели. Я видел, как старая травма оживает в ней, но смешивается с этим новым, искаженным описанием, порождая чудовищный гибрид памяти и кошмара.

– Это… это не так было, – прошептала она, отбрасывая лист, словно он обжигал ей пальцы. – Была кровь. Много крови. И крики. Обычные, человеческие крики. Не было никакой… тени. Никакого стирания. Просто… безумие. Люди убивали людей. Жестоко. Бессмысленно.

Она закрыла лицо руками. Ее плечи сотрясались. Я хотел подойти, обнять ее, утешить, но чувствовал свою беспомощность. Что я мог сказать? Что записи Октава – бред сумасшедшего? Но как тогда объяснить серую пыль и запах озона? Что ее собственная память ее обманывает? Но ее ужас был слишком реален.

– Он все переиначил, – продолжала она сквозь всхлипы. – Зачем? Зачем он превратил эту грязь, эту тупую бойню… в какой-то мистический ритуал? Зачем он обесценил их смерть?

Может быть, затем, чтобы справиться с собственным ужасом? Чтобы придать смысл бессмысленному? Или… чтобы скрыть что-то? Свою причастность? Свой страх? Или он действительно видел именно это? Что, если его сознание, уже тогда настроенное на поиск «трещин», воспринимало реальность иначе? Что, если он видел не просто убийц, а Тень? Не кровь, а серую пыль? Эта мысль была еще страшнее. Получалось, что либо Октав был безумцем, переписывающим прошлое, либо он был свидетелем чего-то нечеловеческого, а память Кори – это защитный механизм, скрывающий истинный ужас произошедшего. Оба варианта были ужасны. Чтение этих записей было похоже на вскрытие старой раны ржавым ножом.

Травма прошлого не просто оживала – она мутировала под воздействием искаженного текста Октава, смешивалась с настоящим кошмаром, порождая новую, еще более глубокую боль и растерянность. Мы сидели в тишине заброшенного дома, окруженные книгами безумца, и чувствовали, как трещины проходят не только по стенам этого дома, но и по нашим собственным душам, по самой ткани нашей памяти. И Тень с ножом, описанная Октавом, казалось, притаилась где-то рядом, в темных углах комнаты, ожидая своего часа, чтобы продолжить свое дело стирания.

Часть 3.4: Дом Вздыхает

После того, как Кори отбросила листы с описанием резни, в доме воцарилась тяжелая, гнетущая тишина, нарушаемая лишь ее тихими всхлипами. Я сидел рядом, не зная, что сказать или сделать. Воздух казался плотным, наэлектризованным болью и страхом, которые словно просочились со страниц дневника Октава и заполнили комнату. И именно в этот момент дом начал… реагировать. Сначала это был тихий скрип половицы где-то в углу.

Я не обратил бы на него внимания, списав на старость здания, если бы не то, что произошло дальше. Скрип повторился. И еще раз. Словно кто-то невидимый медленно переступал с ноги на ногу в темном углу. Потом раздался другой звук – шорох со стороны книжных полок. Как будто кто-то провел рукой по корешкам книг. Или как будто сами книги зашевелились, перешептываясь между собой на своем пыльном языке. Кори подняла голову, прислушиваясь. Ее плач прекратился, сменившись напряженным ожиданием.

– Ты слышишь? – прошептала она.

Я кивнул. Звуки были тихими, почти неуловимыми, но они были. И они были… неправильными. Не естественными звуками старого дома. В них было что-то осмысленное. Намеренное. Затем по стене за камином что-то проскреблось. Звук был похож на то, как если бы кто-то царапал штукатурку ногтями. Длинными, острыми ногтями. Я вскочил, направил луч фонарика на стену. Ничего. Голая, потрескавшаяся стена. Но ощущение того, что за ней, внутри нее, что-то есть, было почти невыносимым. Дом оживал. Или, вернее, оживали его призраки. Призраки Октава? Призраки его безумных идей? Или призраки той трагедии, о которой мы только что читали? Может быть, чтение записей потревожило что-то, дремавшее в этих стенах? Разбудило эхо прошлого? Я вспомнил холод, который ощущал в «Пятничном Слоне». И здесь тоже похолодало. Не так резко, как в баре, но ощутимо. Температура в комнате упала на несколько градусов. Дыхание снова стало видимым. И этот холод, казалось, исходил от самих стен, от пола, от потолка. Словно дом выдыхал ледяной воздух.

Я достал из кармана черный камень, который Кори отдала мне после того, как мы пришли. Он был по-прежнему холодным, но теперь его вибрация стала сильнее, ощутимее. Он словно резонировал с тем, что происходило в доме. Был ли он причиной этих явлений? Или просто реагировал на них, как сейсмограф на землетрясение? Я поднес к камню осколок Наблюдателя. Взглянул сквозь него. Камень оставался черной дырой, но исходящие от него нити света, которые видела Кори на станции, теперь были ярче, интенсивнее. И они не уходили в одну сторону. Они тянулись во все стороны, пронизывая комнату, уходя в стены, в пол, в потолок, словно паутина. И в точках пересечения этих нитей свет сгущался, пульсировал. Одна такая точка была как раз в том углу, где скрипели половицы. Другая – у книжных полок, откуда доносился шорох. Третья – за стеной у камина, где кто-то царапался. Камень и осколок показывали нам карту паранормальной активности в доме. Или карту трещин в реальности, которые здесь, в этом месте, были особенно многочисленны и активны. И эти трещины реагировали на наши эмоции, на прочитанные слова, на само наше присутствие. Дом был не просто домом. Это был узел. Точка пересечения миров или состояний реальности. Место, где завеса истончилась. И теперь, когда мы потревожили его своей болью и своими вопросами, что-то начало просачиваться сквозь эту завесу.