Полная версия
Алексей Хромов
Трещина в "Пятничном слоне"
«Большинство людей полагают, будто реальность – это нечто однозначное, существующее само по себе. Они думают, что мир, который они видят, и есть реальность. Но это не совсем так. То, что мы видим, – всего лишь часть реальности. Мы сами выбираем себе мир, в котором живем».
– Харуки Мураками, «1Q84»
«Возможно, прошлого и нет. Есть только вечно длящееся настоящее, которое создает иллюзию прошлого».
– Стивен Кинг, «11/22/63»
Глава 1: Слон в Комнате Памяти
Часть 1.1: Геометрия Ожидания
Бар назывался «Пятничный Слон». Почему именно так – никто уже не помнил, да и, честно говоря, вряд ли кто-то всерьез задумывался. Названия в этом городе вообще имели свойство отслаиваться от вещей, как старая краска, оставляя после себя лишь смутное ощущение когда-то существовавшего смысла. Сам бар ютился в переулке, который даже на самых подробных картах обозначался пунктиром, словно город сам не был уверен в его существовании. Солнечный свет сюда если и заглядывал, то как-то неохотно, бочком, будто извиняясь за свою яркость, и быстро ретировался, оставляя власть вечным сумеркам, пахнущим пылью, пролитым пивом и чем-то еще – неуловимым, как воспоминание о сне.
Я сидел за стойкой, на своем обычном месте – третьем стуле слева, том, что слегка поскрипывал, если неосторожно качнуться. Передо мной стоял стакан с виски. Лед уже почти растаял, превратившись в мутноватую воду, разбавляющую янтарную крепость напитка. Я наблюдал за тем, как капли конденсата медленно ползут по стеклу, сливаясь в одну большую, неправильной формы слезу, готовую вот-вот сорваться вниз. Это было частью моего ритуала, такой же неотъемлемой, как само виски или молчаливое присутствие бармена, человека по имени Судзуки-сан, хотя я не был уверен, что это его настоящее имя. Он никогда много не говорил, лишь протирал стойку идеально белой тряпкой, двигаясь с размеренностью метронома, и его лицо, испещренное сеткой морщин, напоминало старую карту местности, где все маршруты давно стерлись.
Время в «Пятничном Слоне» текло иначе. Не то чтобы оно останавливалось – нет, скорее, оно сгущалось, становилось вязким, как патока. Секунды растягивались, минуты превращались в маленькие вечности. Здесь легко было потерять счет дням, неделям. Иногда мне казалось, что бар – это своего рода аквариум, существующий вне основного потока городской жизни, а мы, его редкие обитатели, – рыбы, забывшие, что за стеклом есть океан. Я приходил сюда почти каждый вечер последние… сколько? Год? Два? Точно не помнил. Память тоже становилась вязкой в этих стенах. Я приходил, садился на этот стул, заказывал виски со льдом и ждал. Сам не зная чего. Или, может, зная, но боясь себе в этом признаться. Ждал, что что-то изменится, что однажды дверь откроется и войдет… он. Октав. Но он не входил. Дверь открывалась редко, впуская случайных прохожих, заблудившихся в лабиринтах переулков, или таких же завсегдатаев тишины, как я сам. Они выпивали свой стаканчик, обменивались парой незначительных фраз с Судзуки-саном и снова растворялись в городской ночи, унося с собой свои невысказанные истории. А я оставался.
Скрипучий стул, тающий лед, молчаливый бармен и ожидание, ставшее плотным, почти осязаемым, как пыль на бутылках за стойкой. Эта пыль, кстати, была особенной. Она не выглядела неопрятно. Скорее, казалась частью интерьера, свидетельством того, что время здесь не просто течет, а оседает, накапливается слоями. Иногда, в редких лучах света, пробивавшихся сквозь мутное окно, пылинки кружились в медленном танце, похожем на забытый ритуал. Судзуки-сан никогда не смахивал пыль с дальних полок. Возможно, он считал, что у каждой вещи должно быть свое прошлое, даже у бутылки давно забытого ликера.
Тишина в баре тоже была особенной. Не пустой, а наполненной – отзвуками прошлых разговоров, невысказанными мыслями, музыкой, которая когда-то играла, но давно смолкла. Иногда мне казалось, что если прислушаться очень внимательно, можно разобрать отдельные фрагменты – смех Октава, тихий голос Кори, споры о квантовой физике и смысле жизни, которые мы вели здесь до глубокой ночи. Но это были лишь фантомы звука, эхо, застрявшее между стенами. Настоящей музыки сейчас не было. Проигрыватель в углу молчал, покрытый тонким слоем той самой особенной пыли. Я смотрел на свой стакан. Виски осталось на дне. Лед исчез полностью. Капля конденсата наконец сорвалась и упала на темное дерево стойки, оставив мокрый след, похожий на вопросительный знак. Я поднял глаза на Судзуки-сана. Он понял без слов, кивнул и потянулся за бутылкой. Ритуал продолжался. Геометрия ожидания оставалась неизменной. Но что-то неуловимо менялось в самом воздухе. Какая-то новая нота просачивалась в привычную тишину. Предчувствие. Или просто усталость. Я сделал глоток. Виски был холодным и обжигающим одновременно. Как воспоминание.
Часть 1.2: Запах Моря и Тревоги
Дверь распахнулась неожиданно резко, нарушив дремотную геометрию бара. Колокольчик над входом звякнул не мелодично, как обычно, а как-то надтреснуто, тревожно. Я вздрогнул и обернулся.
На пороге стояла она. Кори. Ветер играл ее рыжими волосами, разметав их по лицу огненным ореолом. Плащ был мокрым от дождя, который, видимо, начался снаружи, пока я сидел в своем аквариуме, и с него на потертый коврик у входа стекали капли, образуя темные пятна. Она вошла, и вместе с ней в бар ворвался запах – резкий, соленый запах моря и озона, запах шторма, который перебил привычные ароматы пыли и виски.
Атмосфера мгновенно изменилась. Вязкая тишина лопнула, как мыльный пузырь, заменившись звенящим напряжением. Судзуки-сан замер с бутылкой в руке, его обычно непроницаемое лицо на миг отразило что-то похожее на удивление, но тут же снова стало маской. Кори огляделась, ее глаза – зеленые, как морская вода перед бурей – скользнули по пустым столикам, по мне, по бармену. Она не была здесь… давно. Очень давно. С тех самых пор, как исчез Октав. Ее возвращение было таким же внезапным и необъяснимым, как его уход.
Она подошла к стойке и села рядом со мной, на стул, который всегда занимал Октав. Скрипа не было – этот стул был крепким. Она стянула мокрые перчатки, бросила их на стойку. Руки у нее были бледные, пальцы тонкие, нервные. На одном – старое серебряное кольцо в виде змеи, кусающей себя за хвост. Уроборос. Символ вечности или замкнутого круга, из которого нет выхода.
– Виски, – сказала она Судзуки-сану. Голос у нее был хриплым, будто она долго кричала или долго молчала. – Без льда. Двойной.
Судзуки-сан молча кивнул и налил ей. Она взяла стакан, сразу отпила большой глоток. Я смотрел на ее профиль – резкий, точеный, но сейчас в нем было что-то новое. Усталость. И еще что-то, похожее на загнанность. Словно она бежала очень долго и наконец позволила себе остановиться, но знала, что передышка будет недолгой.
– Давно не виделись, – произнес я банальную фразу, просто чтобы нарушить молчание, которое становилось невыносимым.
Она повернула голову, посмотрела на меня. В ее глазах мелькнуло узнавание, но без тепла. Скорее, как узнают старую вещь, найденную на чердаке.
– Давно, – согласилась она. – Ничего не изменилось. Тот же стул, тот же виски. Та же пыль.
Она провела пальцем по стойке, оставляя темную полосу на светлом слое пыли.
– Только слона в комнате стало больше.
Я понял, что она имела в виду. Октав. Его отсутствие было настолько оглушительным, настолько материальным, что действительно походило на огромного невидимого слона, занимавшего все пространство бара, мешавшего дышать.
– Ты… где ты была? – спросил я, хотя чувствовал, что ответ мне не понравится.
Она усмехнулась, но смех получился коротким и горьким.
– Там, где заканчиваются карты. Искала его.
– Нашла?
Она снова отпила виски, осушив стакан почти до дна.
– Нашла следы. Много следов. Они ведут в никуда. Или во все стороны сразу. – Она помолчала, глядя на янтарные остатки напитка. – А ты? Все так же ждешь здесь? Думаешь, он вернется за своим забытым шарфом?
В ее голосе прозвучала насмешка, но под ней скрывалась боль. Я знал эту боль. Мы оба ее знали.
– Я не жду, – солгал я. – Просто… привык.
– Привычка – опасная штука, – сказала она тихо. – Она усыпляет. А потом просыпаешься и понимаешь, что проспал что-то важное. Или кого-то.
Она подняла глаза на Судзуки-сана.
– Еще.
Бармен налил. Тишина снова окутала нас, но теперь она была другой – колючей, наэлектризованной ее присутствием, ее запахом моря и тревоги. Я чувствовал, что ее появление – это не просто возвращение. Это начало чего-то. Или конец. Что-то сдвинулось с мертвой точки, что-то нарушило равновесие моего пыльного аквариума. И это «что-то» пахло солью и бедой.
Я посмотрел на ее руки, сжимавшие стакан. Костяшки пальцев побелели. Под ногтями виднелись темные частички – песок? Земля? Или что-то похуже? Что она видела там, где заканчиваются карты? И что принесла с собой сюда, в «Пятничный Слон», кроме запаха моря? Тревога, до этого бывшая лишь фоном, теперь обрела форму и вес. Она сидела рядом со мной, пила виски без льда и смотрела в пустоту глазами цвета штормового моря.
Часть 1.3: Октав как Трещина
– Он был здесь в тот день, – внезапно сказала Кори, нарушив затянувшееся молчание. Ее голос звучал ровно, почти бесцветно, словно она читала сводку погоды, а не говорила о дне, который расколол нашу общую реальность. – Сидел вот на этом самом стуле. Пил кофе. Много кофе.
Я кивнул. Я помнил тот день. Вернее, я помнил его так, как помнишь внезапный удар молнии – вспышка, грохот, а потом – оглушающая тишина и запах озона. Октав. Его имя повисло в воздухе между нами, тяжелое, как надгробный камень. Мы редко произносили его вслух. Не потому что боялись, а потому что само имя стало… чем-то иным. Не просто обозначением человека. Оно стало символом разрыва, трещины, прошедшей по ткани нашей жизни. Октав был не просто отсутствующим другом. Он был дырой в реальности, в которую утекало наше прошлое и, возможно, наше будущее.
– Он говорил о своих экспериментах, – продолжала Кори, не глядя на меня, ее взгляд был прикован к рядам бутылок за стойкой, к их пыльным этикеткам, обещавшим забвение в разных градусах. – Про гравитацию как мелодию. Про то, что реальность – это консенсус, договор, который можно переписать. Бредил, как обычно.
Я помнил. Октав всегда был одержим идеями на грани науки и мистики. Физик по образованию, поэт по призванию, безумец по сути. Он жонглировал теориями струн, квантовой запутанностью, древними мифами и структуралистской философией с легкостью уличного фокусника. Для него не было границ между научным знанием и эзотерическим бредом. Он искал общие паттерны, универсальные законы, связывающие всё со всем. И в последнее время перед исчезновением он всё чаще говорил о «трещинах». Трещинах в парадигме, трещинах в пространстве-времени, трещинах в нашем восприятии. Он утверждал, что реальность не монолитна, а соткана из множества слоев, и между этими слоями существуют разломы, точки сингулярности, через которые можно… что? Он никогда не договаривал. Лишь загадочно улыбался своей кривоватой улыбкой и заказывал еще кофе.
Вспышка памяти. Тот день. «Пятничный Слон» залит неярким дневным светом, пробивающимся сквозь пыльное окно. Октав сидит напротив меня, его глаза лихорадочно блестят. Он жестикулирует, едва не опрокидывая чашку с недопитым кофе. Вокруг него – аура нервной энергии, почти видимая.
– Понимаешь, – говорит он, понизив голос до шепота, хотя в баре кроме нас только Судзуки-сан, неподвижный, как статуя Будды за стойкой, – мы воспринимаем мир через фильтры. Язык, культура, наука – всё это линзы, искажающие истинную картину. Но что, если можно снять эти линзы? Заглянуть в… щель?
– В щель? – переспрашиваю я скептически. – Звучит не очень научно.
– К черту науку! – он почти кричит, потом снова понижает голос. – Наука сама – лишь один из мифов. Удобный, работающий в определенных границах, но миф. Как сказка про Зубную Фею. Есть вещи, которые не описываются формулами. Вещи, которые чувствуются. Трещины.
Он наклоняется ко мне еще ближе. От него пахнет кофе, сигаретами и чем-то еще – странным, металлическим запахом, похожим на озон.
– Я нашел одну. Трещину. Здесь, недалеко. Она… зовет.
– Октав, ты переутомился, – пытаюсь я образумить его. – Твои эксперименты с реальностью до добра не доведут.
Он откидывается на спинку стула, смотрит на меня долгим, странным взглядом. В его глазах – смесь азарта и… страха?
– Возможно, – говорит он тихо. – Но разве не любопытно заглянуть за занавес? Увидеть, что там, за декорациями?
Потом он резко встает, бросает на стойку несколько мятых купюр.
– Мне пора.
– Куда?
Он не отвечает. Просто идет к двери. У самого выхода оборачивается, его силуэт темнеет на фоне света из переулка.
– Если я не вернусь… не ищите меня. Просто знайте: я нашел свою щель.
И он выходит. Колокольчик над дверью издает тихий, печальный звон. Это был последний раз, когда я его видел.
– Он не бредил, – сказала Кори, возвращая меня в настоящее. Ее голос был твердым. – Я видела его записи. Его расчеты. Это не было безумием. Это было… чем-то другим. Он действительно нашел что-то. Или оно нашло его.
Она допила второй стакан виски. Ее руки слегка дрожали.
– И что бы это ни было, оно все еще здесь. Я чувствую. Оно просачивается сквозь ту трещину, которую он оставил.
Она посмотрела на меня, и в ее глазах я увидел не только усталость и боль, но и настоящий, глубинный страх. Тот же страх, который, возможно, был в глазах Октава в тот последний день. Страх перед неизвестным, которое оказалось слишком реальным. Октав был не просто трещиной в нашей памяти. Он был трещиной, через которую в наш мир начало заглядывать что-то чужое. И Кори, кажется, только что вернулась с самого края этой трещины.
Часть 1.4: Вивальди Между Тактами
Судзуки-сан, словно уловив сгустившееся напряжение или просто решив, что тишина стала слишком тяжелой, подошел к старому проигрывателю в углу. Он смахнул пыль с крышки своей неизменной белой тряпкой, выбрал пластинку из небольшой стопки рядом и аккуратно поставил ее на диск. Раздался тихий шорох, щелчок, и полилась музыка. Вивальди. «Времена года». Кажется, «Зима». Быстрые, колкие пассажи скрипок заполнили пространство бара, создавая странный контрапункт нашему молчанию и тревоге. Музыка была знакомой, почти заезженной, но сейчас, в этой обстановке, она звучала иначе. Тревожнее. Словно ледяные иглы вонзались в самую душу. Октав любил Вивальди. Он говорил, что в этой музыке есть математическая точность и одновременно – хаос стихии. Структура и свобода. То, что он сам пытался совместить в своих теориях. Кори поморщилась, когда первые такты достигли ее слуха.
– Только не это, – пробормотала она. – Он всегда ставил это, когда… когда ему было плохо.
Я помнил. Пластинка Вивальди крутилась в его комнате почти постоянно в последние недели. Иногда он слушал ее часами, сидя неподвижно и глядя в стену. Словно пытался найти в этих звуках ответ на какой-то мучивший его вопрос. Или, наоборот, заглушить ими что-то, рвущееся изнутри. Музыка лилась, заполняя бар, но не разряжая атмосферу, а наоборот, подчеркивая ее неестественность. Скрипки взлетали и падали, рисовали звуком морозные узоры на невидимом стекле. И вдруг… игла перескочила. Заела на одной фразе, на резком, повторяющемся аккорде. Скрип-скрип-скрип… Звук стал механическим, лишенным жизни, назойливым, как неотвязная мысль. Он впивался в уши, царапал нервы. Судзуки-сан не спешил подходить и поправлять иглу. Он стоял за стойкой, протирая стакан, и его лицо было непроницаемым. Возможно, он считал, что и этот сбой – часть общей партитуры момента. Кори закрыла глаза, потерла виски. Повторяющийся аккорд действовал угнетающе. Он был похож на сигнал тревоги, на тиканье бомбы с часовым механизмом. Или на звук трескающегося льда под ногами.
– Выключи, – сказала она тихо, но в голосе была сталь.
Судзуки-сан посмотрел на нее, потом на меня, медленно кивнул и пошел к проигрывателю. Он поднял тонарм. Музыка оборвалась на полуслове. И тишина, вернувшаяся в бар, показалась еще более оглушительной, чем прежде. Но это была уже другая тишина. Не та вязкая, дремотная тишина ожидания, что царила здесь до прихода Кори. Это была напряженная, звенящая тишина, полная недосказанности, страха и… чего-то еще. Чего-то, что осталось висеть в воздухе после оборвавшейся музыки.
– Тишина – это не просто отсутствие звука, – сказал я, сам удивляясь своим словам. Они пришли откуда-то из глубины, возможно, из тех долгих часов, что я провел здесь, слушая молчание бара. – Это пространство между тактами. Иногда оно важнее самой мелодии.
Кори открыла глаза, посмотрела на меня странно.
– Октав так говорил.
– Да? Не помню.
– Он говорил, что настоящая реальность скрывается не в событиях, а в паузах между ними. В том, что не сказано, не сделано, не услышано. В тишине. – Она усмехнулась безрадостно. – Может, он сам ушел в такую паузу? Растворился в тишине между тактами Вивальди?
Эта мысль была странной, абсурдной, но в то же время пугающе логичной в контексте всего, что было связано с Октавом. Уйти не в другое место, а в другое состояние – в отсутствие, в тишину, в ту самую трещину между битами реальности. Я посмотрел на молчащий проигрыватель. Пластинка Вивальди лежала на диске, черная, блестящая, с концентрическими кругами дорожек, похожих на годовые кольца на спиле гигантского дерева. Дерева времени? Или дерева безумия? Заевший аккорд все еще звучал у меня в ушах. Скрип-скрип-скрип… Как будто что-то пыталось прорваться сквозь завесу тишины. Что-то, чему музыка мешала, а тишина, наоборот, давала дорогу. Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. Атмосфера в баре неуловимо менялась, становилась плотнее, враждебнее. Словно само пространство начало реагировать на наше присутствие, на наши разговоры, на наше общее прошлое, связанное с Октавом. Тишина больше не была просто отсутствием звука. Она стала присутствием чего-то иного.
Часть 1.5: Голос из Статики
Именно в этот момент, когда тишина стала почти осязаемой, завибрировала, как натянутая струна, зазвонил телефон. Старый черный аппарат с дисковым номеронабирателем, стоявший на дальнем конце стойки, под тусклой лампой с зеленым абажуром. Он звонил так редко, что я поначалу даже не понял, что это за звук. Резкий, дребезжащий трезвон ворвался в напряженную тишину, заставив нас обоих вздрогнуть. Судзуки-сан, казалось, был единственным, кого звонок не удивил. Он медленно положил протираемый стакан, обошел стойку и снял тяжелую бакелитовую трубку.
– «Пятничный Слон», – произнес он в микрофон своим ровным, лишенным эмоций голосом.
Он слушал несколько секунд, его лицо оставалось непроницаемым. Потом он покачал головой.
– Вы ошиблись номером. – И положил трубку на рычаг.
Звонок оборвался так же резко, как и начался. Тишина вернулась, но теперь в ней ощущался новый оттенок – недоумения.
– Кто это был? – спросила Кори.
Судзуки-сан пожал плечами.
– Не знаю. Молчали. Только помехи.
Он вернулся к своим стаканам, словно ничего не произошло. Но я видел, как его пальцы на мгновение замерли, прежде чем снова взяться за тряпку. Что-то было не так. Телефон в «Пятничном Слоне» был почти декорацией. Я не помнил, чтобы он звонил за последние месяцы, может быть, даже год. И уж точно никто не звонил сюда по ошибке – переулок был слишком глухим, бар слишком незаметным. Я посмотрел на Кори. Она тоже хмурилась, глядя на черный аппарат, снова погрузившийся в свое пыльное безмолвие.
– Странно, – пробормотала она.
И тут телефон зазвонил снова. Так же резко, так же настойчиво. Судзуки-сан вздохнул, снова подошел и снял трубку.
– Алло? – сказал он чуть громче. – Вас не слышно. Помехи… Да… Нет, Октава здесь нет… Кто спрашивает?.. Алло?
Он подержал трубку у уха еще несколько секунд, потом с силой бросил ее на рычаг.
– Опять то же самое, – сказал он, возвращаясь за стойку. На его лбу залегла глубокая морщина. – Кто-то спрашивал Октава. Голос искаженный, как через воду. И шум… как белый шум.
Октава. Кто-то спрашивал Октава. По этому номеру. Сейчас. Холодная волна пробежала у меня по спине. Это уже не было случайностью.
– Может, попробовать определить номер? – предложил я, хотя понимал всю абсурдность идеи со старым дисковым аппаратом.
Судзуки-сан покачал головой.
– Бесполезно.
Телефон зазвонил в третий раз. Теперь уже никто не спешил отвечать. Мы все смотрели на черный аппарат, который дребезжал и вибрировал на стойке, словно одержимый. Звук казался зловещим, неестественным.
– Да ответьте же кто-нибудь! – не выдержала Кори.
Я встал, подошел к телефону и поднял трубку. Прижал ее к уху. Первое, что я услышал – это шум. Густой, плотный белый шум, похожий на рев водопада или на звук ненастроенного радиоприемника. Статика. Но сквозь эту статику, где-то на самой границе слышимости, пробивалось что-то еще. Не голос. Скорее… шепот. Множество шепчущих голосов, сливающихся в один неразборчивый гул. Они говорили быстро, накладываясь друг на друга, словно толпа призраков пыталась что-то сообщить одновременно. Я не мог разобрать ни слова, но само звучание этого шепота вызывало первобытный ужас. Было в нем что-то нечеловеческое, неправильное.
– Алло? – сказал я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Кто это?
Шепот на мгновение стих, сменившись резким треском, похожим на разряд электричества. А потом… я услышал слово. Одно слово, произнесенное искаженным, булькающим голосом, тем самым, что слышал Судзуки-сан. Оно прозвучало прямо у меня в ухе, ледяное и острое:
– Трещина…
И связь оборвалась. В трубке остался только ровный, короткий гудок отбоя. Я медленно положил трубку на место. Рука дрожала.
– Что там было? – спросила Кори. Ее лицо было бледным.
– Шум. Шепот. И… – я замялся, не зная, как объяснить. – Голос сказал одно слово. «Трещина».
Кори резко выдохнула. Судзуки-сан замер с тряпкой в руке, глядя на меня расширившимися глазами. Слово повисло в воздухе бара, тяжелое и зловещее. То самое слово, которое так часто повторял Октав. Слово, которое теперь вернулось к нам из статики, из белого шума, из голоса, которого не должно было существовать. Телефон молчал. Но тишина, воцарившаяся после звонка, была хуже любого шума. Она была насыщена тем, что мы услышали. Присутствием чего-то, что говорило о трещинах из места, откуда не должны звонить телефоны. Я посмотрел на свои руки. Они были ледяными, как будто я держал не телефонную трубку, а кусок льда. Или прикасался к чему-то мертвому.
Часть 1.6: Пыль и Лицо на Стойке
После третьего звонка атмосфера в «Пятничном Слоне» изменилась окончательно. Это было уже не просто напряжение или тревога. Это был страх. Липкий, иррациональный страх, который просачивался сквозь половицы, сочился из стен, оседал на поверхностях вместе с пылью. И сама пыль… я вдруг посмотрел на нее по-другому.
Раньше она казалась мне лишь свидетельством времени, частью меланхоличного очарования этого места. Теперь же она выглядела зловеще. В тусклом свете лампы над стойкой пылинки, кружащиеся в воздухе, больше не напоминали медленный танец. Они казались живыми, какими-то… наблюдающими. Словно мириады крошечных глаз следили за нами из полумрака.
Я тряхнул головой, пытаясь отогнать нелепое ощущение. Паранойя. Просто нервы расшатались после звонка. Но взгляд упал на стойку, на то место, куда пролилось немного виски из моего первого стакана и где капля конденсата оставила мокрый след. Пятно подсохло, но контуры его остались. И сейчас, при определенном угле зрения, под этим специфическим освещением, оно… оно напоминало лицо. Искаженное, перекошенное гримасой боли или ужаса. Глазницы – два темных провала, рот – кривая линия. Я моргнул. Наваждение. Просто игра света и тени на темном дереве. Но когда я посмотрел снова, лицо никуда не делось. Оно смотрело на меня со стойки, безмолвное и жуткое. Я незаметно провел по пятну рукавом. Изображение смазалось, но не исчезло совсем, словно въелось в саму структуру дерева. Я почувствовал, как по шее скользнул холодок. И это был не просто нервный озноб. Это был реальный холод.
Я посмотрел на Кори, на Судзуки-сана. Они, казалось, ничего не заметили. Кори курила, глубоко затягиваясь, ее взгляд был устремлен на телефон. Судзуки-сан методично расставлял бутылки на полке. Но воздух вокруг меня ощутимо похолодел. Словно кто-то открыл невидимую дверь в ледник. Дыхание вырвалось изо рта легким облачком пара. В баре не было сквозняков. Окна были плотно закрыты, дверь тоже. Откуда этот холод? Он был локальным, ощущался только здесь, вокруг моего стула. Я потер руки, пытаясь согреться. Ощущение было крайне неприятным, неестественным. Словно само пространство вокруг меня теряло тепло, высасываемое чем-то невидимым.
