Полная версия
– Нет, – ответила Кори. – Только… погоди. Кажется, там что-то есть. Впереди.
Я прищурился. Действительно, далеко впереди, на самой границе видимости, угадывалось какое-то строение. Небольшое, темное, приземистое. Похожее на старый пакгауз или заброшенную диспетчерскую будку. Именно оттуда, казалось, исходил этот тошнотворный запах. Мы ускорили шаг. Сердце колотилось от дурного предчувствия. Что ждет нас в этом строении? Ответы? Опасность? Или просто еще одна загадка в этом бесконечном лабиринте? Мы приближались. Строение выглядело заброшенным и зловещим. Окна были заколочены или выбиты. Штукатурка облупилась, обнажая темные кирпичи. Дверь висела на одной петле. И запах… он был теперь удушающим. Запах старой гари, плесени, разложения и еще чего-то – металлического, химического. Мы подошли к самой двери. Заглянули внутрь. Темнота. И тишина. Мертвая, абсолютная тишина.
– Здесь? – прошептал я.
– Наверное, – ответила Кори. – Наблюдатель сказал идти до конца. Это конец платформы.
Она достала из кармана маленький фонарик, включила его. Луч света выхватил из темноты кусок внутреннего пространства. Голые стены, покрытые плесенью и странными символами, нацарапанными чем-то острым. Мусор на полу. И… что-то еще. В дальнем углу. Луч фонарика скользнул туда. Мы оба замерли, чувствуя, как кровь стынет в жилах. В углу, скорчившись у стены, сидела фигура. Неподвижная. Темная. Похожая на человека. Но что-то в ее очертаниях было неправильным, искаженным. Мы медленно подошли ближе. Запах гниения стал невыносимым. Луч фонарика осветил фигуру полностью. Это был… манекен. Старый, обгоревший манекен, какие используют в витринах магазинов. Но он был изуродован. Руки и ноги были вывернуты под неестественными углами. Голова оплавилась, превратившись в бесформенный ком. На груди у него было что-то приколото. Записка? Кори направила луч фонарика на записку. Это был обрывок пожелтевшей бумаги, исписанный знакомым угловатым почерком. Почерком Октава. На записке было всего два слова: «Не туда».
Часть 2.7: Диссонанс Колес и Ветра
«Не туда». Два слова, написанные рукой Октава на обрывке бумаги, приколотом к груди обгоревшего, изуродованного манекена в заброшенной будке на станции «Нигде». Что это значило? Предупреждение? Насмешка? Очередная ложная тропа в этом лабиринте? Мы стояли перед манекеном, освещая его дрожащим лучом фонарика Кори, и пытались осмыслить увиденное. Запах гари и разложения смешивался с запахом старой бумаги и чернил. Тишина давила на уши. А потом мы услышали звук. Сначала тихий, едва различимый, он шел откуда-то снаружи. Не стук колес – поезд по-прежнему стоял мертвой глыбой на платформе. Не ветер – хотя он и завывал где-то наверху. Это был другой звук. Музыка? Нет, не музыка. Скорее, ее искаженное, больное эхо. Диссонирующие аккорды, сыгранные на расстроенном пианино или скрипке со сбитым строем. Мелодия была рваной, прерывистой, она то затихала, то снова возникала, накладываясь сама на себя, создавая ощущение хаоса и распада. Звук шел со стороны поезда. Мы выскочили из будки обратно на платформу. Звук стал громче. Он действительно доносился из нашего поезда. Но не из динамиков. Он шел… отовсюду и ниоткуда. Словно сам металл вагонов вибрировал, издавая эту кошмарную музыку. Или словно она звучала в самой структуре воздуха вокруг поезда. Мелодия была неуловимо знакомой. В ее основе угадывались… фрагменты Вивальди? Той самой «Зимы», что играла в «Пятничном Слоне»? Но они были так искажены, переломаны, смешаны с какими-то скрежещущими, воющими звуками, что узнать оригинал было почти невозможно. Это был Вивальди, пропущенный через мясорубку безумия. Вивальди из трещины.
Эта музыка была не просто неприятной. Она была физически мучительной. Она вызывала тошноту, головную боль, чувство иррациональной паники. Она воздействовала непосредственно на нервную систему, в обход слуха. Словно звуковые волны несли в себе не просто колебания воздуха, а… информацию. Негативную, разрушительную информацию. Код распада.
– Что это? – прокричала Кори, зажимая уши. Но это не помогало. Звук проникал сквозь ладони, сквозь кости черепа.
– Не знаю! – крикнул я в ответ. – Похоже на… Вивальди. Но…
Я не мог подобрать слов. Музыка становилась громче, хаотичнее. К диссонирующим аккордам добавился ритм – неправильный, хромающий, похожий на стук сердца умирающего. Та-там… та-да-дам… та-там… Этот ритм резонировал с вибрацией черного камня, который Кори все еще держала в сумке. Я чувствовал это. Камень и музыка были связаны. Возможно, камень был резонатором? Или источником? Эта мысль была ужасной. Мы сами принесли эту заразу сюда? Или она следовала за нами, как тень? Мы стояли на пустой платформе, оглушенные этой звуковой атакой, не зная, что делать. Бежать? Но куда? Вокруг была только тьма и эта станция «Нигде». Вернуться в поезд? Но музыка шла оттуда. Она превращала вагон в камеру пыток. И тут я заметил кое-что еще. Ветер. Он не просто завывал наверху. Он дул здесь, на платформе. Но дул странно. Неровными порывами, которые словно подчинялись рваному ритму музыки. И он нес с собой… пыль. Ту самую серую, мелкую пыль, что я видел во сне про коллайдер. Она вихрилась в свете фонарей, танцевала свой безумный танец под аккомпанемент искаженного Вивальди. Пыль оседала на одежде, на лице, скрипела на зубах. Она пахла так же, как воздух во сне – ничем. Пустотой.
– Это… это как во сне, – пробормотал я, отряхиваясь от пыли. – Коллайдер… пыль…
Кори посмотрела на меня расширившимися глазами.
– Какой сон?
– Потом расскажу! Надо убираться отсюда! От поезда!
Музыка достигла крещендо. Диссонанс стал почти невыносимым. Ритм сбивался, захлебывался. Казалось, сам поезд вот-вот развалится на части под напором этого звукового безумия. И вместе с музыкой усилился ветер. Он стал почти ураганным, сбивал с ног. Пыльный вихрь закрутился вокруг нас, ослепляя, не давая дышать. Мы инстинктивно пригнулись, закрывая лица руками. И в этот момент музыка резко оборвалась. Так же внезапно, как и началась. Наступила оглушающая тишина. Ветер стих. Пыль начала медленно оседать. Мы выпрямились, оглушенные, дезориентированные. Поезд стоял все так же неподвижно. Но теперь он казался… другим. Более старым, более ржавым. Словно за те несколько минут, пока играла музыка, он постарел на десятилетия. Или словно он побывал в другом измерении и вернулся оттуда изрядно потрепанным. Мы посмотрели друг на друга. Лица были бледными, покрытыми слоем серой пыли. В глазах стоял ужас. Что это было? Звуковая галлюцинация? Психическая атака? Или реальное проявление той силы, что обитала в трещине? И какое отношение к этому имел Вивальди? Музыка, которую любил Октав. Музыка, под которую он, возможно, открыл свою трещину. Теперь эта музыка стала оружием. Или симптомом распада. Я посмотрел на будку, где мы нашли манекен с запиской. «Не туда». Может быть, это относилось не к направлению, а к самому поезду? Может, нам не следовало на нем ехать? Может, он и был ловушкой? Транспортом, который везет не к цели, а к распаду, под аккомпанемент безумной музыки? Вопросов было больше, чем ответов. А тишина, пришедшая на смену какофонии, была не менее зловещей. Она была тяжелой, беременной новым ужасом. Мы стояли на платформе станции «Нигде», покрытые пылью из чужого сна, и не знали, куда идти и что делать дальше.
Часть 2.8: Язык как Дом с Призраками
Мы все еще стояли на платформе, пытаясь прийти в себя после звуковой атаки и внезапно наступившей тишины. Серая пыль медленно оседала, покрывая все вокруг тонким, мертвенным слоем. Поезд молчал, застывший и постаревший. Будка с манекеном зияла темным провалом неподалеку. Ощущение ирреальности происходящего было настолько сильным, что казалось, мы попали в картину сюрреалиста или на страницы абсурдистской пьесы.
– Он говорил… – начала Кори, ее голос звучал хрипло, – Наблюдатель… он говорил, что укажет направление. Но потом исчез. А эта записка… «Не туда». Это ловушка? Он играет с нами?
Я не знал, что ответить. Фигура Наблюдателя была такой же туманной и ненадежной, как и все остальное в этом кошмаре. Его слова о помощи, о направлении могли быть чистой манипуляцией. Его мерцающее лицо, его философские рассуждения о квантовой неопределенности личности – все это могло быть лишь маской, скрывающей истинные намерения. Или не скрывающей ничего, кроме пустоты. Я вспомнил его фразу: «Язык – это дом бытия, но он всегда не достроен и полон призраков». Эта фраза, брошенная как бы невзначай, теперь приобретала новый, зловещий смысл. Мы пытались найти смысл в происходящем, опираясь на слова – слова Октава, слова Наблюдателя, слова на записке. Но что, если сами слова были ловушкой? Что, если язык, который мы использовали для ориентации, был ненадежен, как старая карта с белыми пятнами и вымышленными чудовищами?
«Дом бытия, полный призраков». Призраки – это отсутствующие значения, те смыслы, которые ускользают, откладываются, мерцают, как лицо Наблюдателя. Слово «Октав» – что оно означает теперь? Друга? Ученого? Безумца? Монстра из трещины? Эхо? Все это сразу и ничего конкретного? Значение расплывалось, деконструировалось. Слово «трещина» – это метафора? Физический разлом? Психическое состояние? Или сам язык, который трещит по швам, не в силах удержать реальность? «Не туда». Куда «не туда»? Не в будку? Не на эту станцию? Не по этому пути? Записка указывала на ложность направления, но не давала верного. Она лишь усиливала ощущение потерянности, блуждания в лабиринте знаков без выхода. Мы находились в доме языка, построенном Октавом и Наблюдателем, но дом этот был заброшен, населен призраками старых смыслов и сквозняками из трещин, ведущих в ничто. Каждое слово, каждая фраза могли быть как ключом, так и ловушкой. Наблюдатель сказал: «Реальность… она всегда ускользает от описания». Он сам был воплощением этого ускользания. Его речь была полна метафор, намеков, философских отсылок, но она не давала твердой опоры. Она лишь подчеркивала нестабильность, текучесть, невозможность окончательного понимания. Он говорил как постструктуралистский текст – полный игры знаков, отсылок, но лишенный центра, гаранта истины.
Возможно, Октав, увлекшись идеями деконструкции, сам стал жертвой этой игры? Пытаясь разобрать реальность на составляющие знаки, он потерял связь с референтом, с тем, что эти знаки должны были обозначать. Он заблудился в лабиринте языка, в доме с призраками, и сам стал одним из них – эхом, следом, отсутствующим присутствием. А Наблюдатель? Был ли он порождением этого процесса? Сущностью, возникшей из распада смысла? Или он был внешним агентом, использующим эту нестабильность в своих целях? Был ли он «автором» этого кошмарного текста, в который мы попали, или просто еще одним «читателем», наблюдающим за распадом со стороны? Его слова о том, что он «не вмешивается», казались лживыми. Его появление, его указания, сама его манера говорить – все это было вмешательством, активным формированием нашей реальности, нашего восприятия. Он подталкивал нас, направлял, но куда? К выходу из лабиринта? Или глубже, к самому его сердцу, где ждет не Минотавр, а окончательный распад смысла, встреча с абсолютной пустотой?
«Язык – дом бытия…» Я посмотрел на Кори. Она стояла, опустив голову, и смотрела на свои руки, покрытые серой пылью. О чем она думала? Ощущала ли она так же остро эту ловушку языка, эту невозможность доверять словам, знакам, самой реальности? Или она просто чувствовала страх и отчаяние?
– Что будем делать? – спросил я тихо. – Верить записке? Искать другой путь? Но какой?
Кори подняла голову. В ее глазах была странная смесь усталости и упрямства.
– Я не знаю, чему верить, – сказала она. – Словам Наблюдателя? Записке Октава? Этой проклятой музыке? Все это может быть ложью. Игрой. Но… – она посмотрела на сумку, где лежал черный камень. – Вот это… это реально. Холод. Вибрация. Оно настоящее. Может быть, надо идти за ним? Использовать его как компас?
Использовать черный камень как компас? Камень, который, возможно, был источником или резонатором кошмарной музыки? Камень, который излучал холод и пустоту? Идея казалась безумной. Но в этом доме с призраками, где слова лгали, а реальность мерцала, возможно, только такой безумный компас и мог указать путь. Или окончательно завести в тупик. Мы снова стояли перед выбором, но теперь выбор был еще более странным, еще более иррациональным. Довериться не словам, а ощущению. Пойти за вещью, которая сама по себе была воплощением «трещины». Это был прыжок веры в бездну абсурда.
Часть 2.9: Осколок Невозможного
Пока мы стояли в нерешительности на пустынной платформе, взвешивая безумную идею Кори использовать черный камень как компас, мое внимание привлекло что-то на бетоне у края платформы, почти у самых рельсов. Что-то маленькое, поблескивающее в слабом свете фонаря сквозь слой серой пыли. Любопытство пересилило страх, и я подошел ближе, наклонился. Это был не просто блеск. Это был… осколок. Осколок чего-то прозрачного, как стекло или кристалл, но с неправильными, рваными краями, словно его выломали из чего-то большего. Он был небольшим, размером с ноготь большого пальца. Я осторожно поднял его. Он был холодным, но не тем ледяным, мертвым холодом черного камня. Скорее, это был холод чистой воды или горного воздуха. И он не вибрировал. Но было в нем что-то странное. Когда я повертел его в пальцах, свет фонаря преломился в нем не так, как в обычном стекле. Он не просто прошел насквозь или отразился. Он… запутался внутри. Свет создавал внутри осколка сложную, постоянно меняющуюся игру бликов, радужных переливов, похожих на микроскопическую вселенную в момент рождения или гибели. Казалось, осколок содержит в себе бесконечное множество отражений, множество пространств, свернутых в этом крошечном объеме. Я поднес его ближе к глазам. Изображение мира сквозь него искажалось невероятным образом. Прямые линии изгибались, цвета менялись местами, перспектива нарушалась. Смотреть сквозь него было все равно что смотреть глазами сумасшедшего художника или существа из другого измерения.
– Что это? – спросила Кори, подойдя ко мне.
Я протянул ей осколок. Она взяла его, повертела в руках, посмотрела сквозь него.
– Странный… Красивый. И… неправильный. Откуда он?
Я посмотрел на то место, где его нашел. Рядом не было никаких следов разбитого стекла или чего-то еще, от чего он мог отколоться. Он лежал один, сияя своей невозможной внутренней игрой света на сером бетоне. И тут меня осенило. Наблюдатель. Он стоял примерно здесь, когда давал нам последние инструкции, прежде чем раствориться в тенях. Мог ли он обронить это? Или… оставить намеренно? Этот осколок был так же странен и неоднозначен, как и сам Наблюдатель. Он не был зловещим, как черный камень. Он был… другим. Он не поглощал свет, а играл с ним, преломлял, искажал, создавал новые, невозможные реальности внутри себя. Если черный камень был воплощением трещины как пустоты, как распада, то этот осколок был воплощением трещины как… множественности? Как бесконечной игры отражений и возможностей?
Кори все еще рассматривала осколок, поворачивая его так и этак.
– Знаешь, на что это похоже? – сказала она задумчиво. – На калейдоскоп. Только вместо цветных стеклышек внутри – сама реальность, разбитая на тысячи фрагментов и перемешанная.
Калейдоскоп реальности. Хорошее сравнение. Но что нам делать с этим артефактом? Был ли он ключом? Или еще одной обманкой? Противовесом черному камню? Или его дополнением? Я вспомнил слова Наблюдателя: «Я могу лишь указать направление». Может быть, этот осколок и был его способом указать? Не словами, которые лгут, а вещью, которая показывает мир искаженным, но, возможно, более правдиво? Показывает его множественность, его нестабильность?
– Попробуй посмотреть сквозь него на камень, – предложил я.
Кори достала из сумки черный камень, все еще завернутый в платок. Она осторожно развернула его. Камень лежал на ее ладони, поглощая свет, излучая холод. Она поднесла к глазу осколок и посмотрела сквозь него на камень.
– Что ты видишь? – спросил я с замиранием сердца.
Она молчала несколько секунд, потом тихо выдохнула.
– Ничего. То есть… камень остается таким же черным. Непроницаемым. Но… вокруг него… свет. Тонкие, вибрирующие нити света, исходящие из камня и уходящие… – она повела рукой, словно прослеживая невидимые линии, – Туда.
Она указывала не вдоль платформы, не назад к поезду, а в сторону, в темноту, перпендикулярно рельсам. Туда, где, казалось, не было ничего, кроме непроглядной ночи и, возможно, обрыва.
– Ты уверена? – переспросил я.
– Да. Я вижу их четко. Через осколок. Как будто… как будто камень – это узел, а от него тянутся невидимые струны реальности. И они ведут туда.
Это было невероятно. Осколок, оставленный Наблюдателем, работал как своего рода детектор, показывающий невидимые силовые линии, исходящие от черного камня Октава. И эти линии вели не по очевидному пути, а в сторону, в неизвестность. Может быть, это и был тот «другой путь», о котором намекала записка «Не туда»? Путь, который не виден невооруженным глазом, но который можно разглядеть сквозь призму этого странного, искажающего реальность осколка? Риск был огромен. Сойти с платформы, пойти в темноту, руководствуясь лишь невидимыми линиями, видимыми сквозь артефакт сомнительного происхождения… Но альтернативы были не лучше. Вернуться в поезд-призрак? Блуждать по бесконечной платформе? Пытаться расшифровать лживые слова? Решение пришло само собой. Мы пойдем за линиями. Мы доверимся этому калейдоскопу реальности. Кори крепче сжала осколок в одной руке и черный камень в другой.
– Пошли, – сказала она.
И мы шагнули с края платформы во тьму, навстречу невидимым струнам, вибрирующим в холодной ночи станции «Нигде».
Часть 2.10: Семена Паранойи
Мы шли по неровной, каменистой земле, отойдя от мертвой платформы станции «Нигде». Кори шла впереди, держа перед собой руку с черным камнем, а другой рукой прижимая к глазу осколок-калейдоскоп, который ловил слабый свет далеких фонарей и луны, проглянувшей сквозь тучи, превращая его в путеводные нити. Я шел за ней, светя под ноги ее фонариком, стараясь не отставать и не споткнуться в темноте. Тишина была почти абсолютной, нарушаемая лишь хрустом камней под ногами и нашим собственным прерывистым дыханием. Позади остался поезд-призрак и станция из кошмара. Впереди была неизвестность, путь, начертанный невидимыми силовыми линиями, исходящими от артефакта Октава и видимыми лишь сквозь артефакт Наблюдателя. Ситуация была абсурдной и пугающей до дрожи. Мы полностью зависели от двух странных предметов и от способности Кори интерпретировать то, что она видит сквозь искажающий осколок. А можно ли ей доверять? Не в смысле предательства, нет. А в смысле ее восприятия? Что, если осколок показывает ей не реальные силовые линии, а галлюцинации, порожденные ее собственным страхом или влиянием черного камня? Что, если мы идем не к выходу, а в еще более страшную ловушку? Эти мысли, как ядовитые семена, начали прорастать в моем сознании. Паранойя. Она всегда ходит рядом со страхом и неопределенностью. И сейчас, в этой абсолютной темноте, следуя за невидимыми нитями, она расцветала пышным цветом. Я начал сомневаться во всем. В Кори. В себе. В реальности этого пути.
Мне вспомнилось мерцающее лицо Наблюдателя. Как мы с Кори видели его по-разному. Она – светловолосым, я – темным. Что это доказывало? Ненадежность его облика? Или ненадежность нашего восприятия? Может быть, мы оба видели галлюцинации, проекции собственных воспоминаний? Может, никакого Наблюдателя и не было, а был лишь коллективный психоз, вызванный стрессом и атмосферой бара? А телефонные звонки? А музыка в поезде? А манекен с запиской? Что из этого было «реальным», а что – порождением нашего воспаленного сознания, подпитываемого страхом и историями Октава? Границы стирались. Я посмотрел на спину Кори, на ее напряженную фигуру, освещенную слабым светом луны. Кто она сейчас? Та Кори, которую я знал? Или та, что вернулась «с края карты», изменившаяся, несущая в себе отголоски чужих кошмаров? Можно ли доверять ее решимости, ее видениям? А себе? Можно ли доверять себе? Мой собственный сон про коллайдер – был ли он просто сном? Или вторжением? Мое видение Октава в отражении – было ли оно предупреждением? Или симптомом начинающегося безумия? Паранойя росла, обвивая мысли, как ядовитый плющ.
Я начал прислушиваться к тишине по-новому. Не просто как к отсутствию звука, а как к затаенному присутствию. Мне казалось, что в темноте за нами кто-то наблюдает. Не Наблюдатель – его присутствие было другим, холодным и отстраненным. Это было что-то иное. Тяжелое, враждебное. Я слышал тихий шорох справа, треск ветки слева. Хотя какие тут могли быть ветки? Мы шли по голой каменистой пустоши. Тени в углах зрения казались гуще, они двигались, принимали неясные очертания. Я резко оборачивался, но видел только темноту. Фонарик выхватывал лишь камни и редкие пучки сухой травы. Но ощущение слежки не проходило. Мне казалось, что сама тьма дышит нам в спину.
– Ты что-нибудь слышишь? – спросил я шепотом у Кори.
Она обернулась, на мгновение оторвав осколок от глаза. Ее лицо было бледным, глаза широко раскрыты.
– Нет. Только ветер. А что?
– Мне кажется… за нами кто-то идет.
Она прислушалась, вгляделась в темноту позади нас.
– Никого нет. Тебе кажется. Нервы.
Возможно, она была права. Нервы. Паранойя. Но семена сомнения уже были посеяны. Сомнения в реальности, в себе, в ней. Я посмотрел на черный камень в ее руке. Он казался средоточием этой паранойи, источником холода и иррациональности, которые проникали в нас. Что, если этот камень не просто артефакт, а… паразит? Ментальный паразит, питающийся страхом, искажающий восприятие, сеющий недоверие? Что, если он медленно подчиняет нас своей воле, ведя не к лаборатории Октава, а к чему-то совершенно другому? К источнику своего происхождения? К самой трещине? Мы продолжали идти сквозь ночь, следуя за невидимыми нитями. Но теперь наше путешествие омрачалось не только внешними угрозами, но и внутренним ядом – паранойей и недоверием. Тени копошились не только в окружающей темноте, но и в углах нашего сознания. И я чувствовал, что это только начало. Что дорога сквозь статику ведет нас не просто к заброшенной лаборатории, а к самому сердцу распада – распада реальности и распада наших собственных «я». И стук колес поезда, хоть и смолкший, продолжал отбивать свой зловещий ритм где-то глубоко внутри: Тре-щи-на… Тре-щи-на…
Глава 3: Дом на Краю Карты
Часть 3.1: Архитектура Отсутствия
Путь к дому Октава оказался не столько дорогой, сколько исчезновением самой концепции дороги. Следуя за невидимыми нитями, видимыми Кори сквозь осколок Наблюдателя, мы сошли с каменистой пустоши и углубились в лес, который выглядел так, словно его забыли нарисовать на карте. Деревья стояли слишком близко друг к другу, их ветви переплетались над головой, создавая плотный, почти непроницаемый для лунного света полог. Тропы не было – мы продирались сквозь колючие кустарники, цепляясь за скользкие корни, ориентируясь лишь на указания Кори, которая вела нас с той мрачной сосредоточенностью, какая бывает у людей, идущих по минному полю. Воздух стал другим – плотным, влажным, пахнущим прелой листвой, грибами и хвоей. И тишина здесь была иной – не мертвой, как на станции, а живой, наполненной шорохами, скрипами, далеким уханьем невидимой птицы. Но эта живая тишина не успокаивала, а наоборот, усиливала напряжение – казалось, сам лес наблюдает за нами, дышит, ждет. Наконец, после нескольких часов блуждания по этому первобытному лабиринту, Кори остановилась.
– Мы пришли, – сказала она тихо, опуская руку с осколком. – Линии… они заканчиваются здесь.
Мы стояли на небольшой поляне, окруженной стеной гигантских, замшелых сосен. А перед нами, на самом краю обрыва, за которым расстилалась лишь чернильная пустота ночного неба, стоял дом. Дом Октава. Он выглядел так, словно вырос из самой скалы, на которой стоял. Приземистый, одноэтажный, построенный из темного, почти черного дерева, он сливался с окружающим лесом и тьмой. Крыша была покрыта мхом, а немногочисленные окна напоминали слепые глаза, устремленные в бездну. От дома веяло запустением и… чем-то еще. Ощущением неправильности. Словно его геометрия была слегка нарушена, углы не совсем прямые, линии крыши едва заметно искажены, подчиняясь не законам архитектуры, а какой-то иной, чуждой логике. Это было неуловимо, на грани восприятия, но вызывало подсознательное беспокойство, как вид лица с асимметричными чертами. Мы подошли ближе. К дому вела узкая тропинка, заросшая сорняками. Дверь – тяжелая, сколоченная из неотесанных досок – была не заперта. Она поддалась с тихим, жалобным скрипом, открывая доступ во внутреннюю темноту. Из дома пахнуло… знакомо. Затхлая пыль, холодный пепел в камине, но сквозь них пробивался тот самый запах, который мы чувствовали у Октава в последний день – запах кофе, сигарет, ладана (он действительно его жег, повсюду стояли маленькие курильницы) и тот странный, едва уловимый металлический оттенок озона или химии. Запах его присутствия. Или, вернее, запах его отсутствия, которое было настолько плотным, что казалось присутствием.
