Роман о первой… Дебют

– Не нужен ты ей друг, – закончил Алекс свой спич и как-то сразу осунулся. – И я не нужен.

– Ты знаешь, а пойдём и погуляем по округе, – решив сменить напряжённую обстановку, предложил я.

– Ночь на улице, мать не выпустит…

– Я сейчас пойду, ты меня проводишь и вернешься в комнату, а потом через окно выберешься и всё.

Я поднялся и отправился к выходу.

– До свидания, – еле слышно пробурчал я пустующей прихожей и, юркнув в подъезд, покинул столь вкусно и приветливо встретившую меня квартиру. Мне никто не ответил, трудящиеся поднимаются рано, а завтра рабочий день.

Ночь уже полностью вступила в свои права, захватив всё городское пространство в плотные сети. Мы молча брели по узкой улице, сдавленной с обеих сторон деревянными фасадами частных домов, слабо бликующих потемневшими стёклами окон, отражающими неяркий свет редких уличных фонарей.

– У тебя дома есть телефон? – поинтересовался я, устав от молчаливого променада с надутым амбалом, бредущим рядом.

– Что? – отозвался Алекс. – Телефон, конечно, есть.

– Почему конечно? Вот у нас на весь дом всего два аппарата. В четвёртой, там в двух комнатах завхоз шестой колонии с семьёй обитает, Серёга у него сын, в параллели с тобой учится, и в соседнем подъезде, на втором этаже, у Завадских. Михаил Дмитриевич в больнице УВД травматологом трудится, он в нашем доме единственный, у кого весь блок во владении, без подселения. Три комнаты! У них, я знаю, даже ванна в квартире есть.

– У нас тоже есть ванна, – как-то вяло отозвался Саня. – А телефоны в нашем доме есть в каждой квартире, мне об этом бабушка Маша говорила. Она только на вид такая отзывчивая, в своё время районный партийный комитет возглавляла, отсюда и тапки.

– Что за тапки? – не понял я.

– Выражение такое, мол, кому-то досталось, а кому-то не повезло.

– Ааа…, а я уже подумал, как у Оксанки дома, сафьяновые с шитьём и с загнутыми носами.

Алекс не ответил.

– Слушай, а чего вы такие здоровые с братом, – решил сменить тему я. – Вроде и бабушка, и мама, и отец ваши, все среднего роста, а Лёха, твой, хоть и младше тебя на год, а вымахал как бамбук китайский.

– Мы с Лёхой, наверное, в деда пошли. Я не видел его никогда, умер он, я ещё не родился. Ранен был на войне сильно, болел. Маша говорит, что высокий и крепкий был.

– Что за Маша, – не понял я.

Бабушка моя, ты же видел её сегодня.

– А, Мария Аркадьевна!

– А вы где сейчас тренируетесь? – Алекс остановился у здания областного суда, современного кирпичного, случайно затесавшегося меж старых деревянных построек.

– Перебираемся потихоньку в интернат, там база тренировочная получше, да и время не ограничено. А то, только разомнёшься, на ковёр выйдешь, уже пора милицейским освобождать. Деды дедами, а всё туда же – рывок, бросок. Бесит.

– Давай к дому двигать, завтра треня в семь утра, – развернулся Алекс. – Открытая вода у нас только рано утром, потом река собственной жизнью начинает жить. Скоро сборы у нас. Прошлый год в Ташкент ездили, на Ташканале воду вспенивали, нынче говорят за городом, часть турбазы с широкой старицей нам выделили.

– Я вот тоже собираюсь, скучно дома летом, – кивнул я. – Ладно, пошли.

– Родоки твои как к тренировкам относятся?

– А чего родоки? Родоки рады, что сынуля в подворотнях не ошивается. А, впрочем, наверное, им пофиг, где я и что со мной. Они вчера ещё в Ленинград укатили с братом моим подмышкой. Сиротствую теперь.

– Во дела, – оживился Саня. – Так у тебя хата, что ли, пустая простаивает? А он молчит, пломбиры с шалавами всякими по углам трескает. На сколько родители умотали?

– Ничего я не трескаю, – набычился я. – На двадцать дней уехали. Да и хата у меня не то, что у вас – хоромы, просто угол в коммуналке…

– Да ладно прибедняться, – ухмыльнулся приятель. – Хата есть. Двадцать дней, говоришь, пустая? Так чего ты жопу мнёшь?

– Ничего я не мну, коммуналка есть коммуналка. То одна соседка стирку затеет, то другая коридор общий по полчаса метёт. То ли дело у тебя – собственная комната…

– Комната у нас с Лёхой общая, мать с отцом, на старость лет, ещё одного оглоеда решили народить, а Маша в квартире как охранник в гостинице, с ней не забалуешь.

– Понятно. А чего ты её Машей называешь, обидно как-то.

– Да она сама нас с Лёхой попросила, не хочет, видите ли, бабкой быть. Не по чину ей, – подходя к приоткрытому окну своей комнаты, отчитался он. – Ладно, поздно уже, пойду я.

И, уже перебравшись в тёмную комнату, в спину уходящему мне добавил:

– А ты от сабантуя не отказывайся. Может, организуем чего? Рыжую позовём…

Не оборачиваясь, махнул ему рукой и молча побрёл домой.

Я улёгся на родительский диван, прижатый огромным одёжным шкафом к высокому, открытому на ночь двухметровому окну. Занавески вяло шевелились, прячась от мающегося бессонницей ветерка за старыми, рассохшимися створками. Появившаяся из ниоткуда луна, словно огромный фонарь, заглядывала в периодически смежающийся просвет занавесей. Она лениво подсвечивала скелет далёкой стройки, крыши спящих домов, кроны деревьев.

Жёлто-розовый фон оккупировал всё видимое мной пространство, делая его неправдоподобно сказочным, умиротворяющим. Я был один в этом мире цвета розового золота, приняв его правила, сроднившись с ним.

Где-то еле слышно проехал автомобиль, нарушив ночной покой улицы шуршанием шин. И я представил себя за огромным рулём Катобуса, медленно катящегося вдаль по пустынной, тёмной улице. И только две младшие сестрёнки ночного светила, неизвестно как примостившиеся на его отвесном капоте, заботливо подсвечивали мой далёкий путь, причудливо мерцая в такт плавному покачиванию.

Катобус, явно где-то не там свернув, оказался у кафе-мороженого с крупной светящейся вывеской «Пятнашка», почему-то так и не сменившей старое название. На его крылечке в белом сарафанистом платьице стояла огненно-волосая девушка, призывно маша мне тонкой белой рукой. Катобус резко затормозил, почти вплотную прижавшись боком к девушке, и с громким шипением распахнул створчатые дверцы, открывая доступ в салон бело-огненному пассажиру.

Девушка, словно жар-птица, тут же впорхнула в чрево автомобиля, ярко осветив его убогие внутренности и, на миг угаснув, очутилась прямо передо мной, мерно покачиваясь над спицами баранки руля:

– Возьми меня! Я желаю переспать с тобой…

Глава 5

Японские девушки делят парней на два типа: инукэи отоко и нэкокэи отоко. Пёсики и котики…

(Национальное телевидение Японии).

На утреннюю тренировку я решил поехать на велосипеде. Большой алюминиевый немец был где-то добыт моим отцом, имевшим неслыханный талант – находить, доставать, договариваться.

Просыпающийся город встречал свежим ветерком, ласкающим моё протомлённое за знойную июльскую ночь тело. Тонкоколёсный бюргер весело нёс своего седока сквозь утреннюю пелену, сотканную из дорожной испарины, возникшей на асфальте от обильного душа из широких раструбов поливальной машины, и вездесущей городской пыли. Подкаченные на днях скаты достойно отрабатывали неровности дороги, передавая на рогатый руль частую вибрацию.

Я мчался вдоль потёртой, отмытой разделительной линии, ничуть не опасаясь возможных четырёхколёсных преследователей. Раннее утро дарило свободу.

Спортшкола была затянута утренним сумраком и старый дворник, сидящий у входа на узкой лавочке с сигаретой в одной руке и метёлкой в другой, чуть заметно кивнул, признав в раннем госте одного из воспитанников. Договорившись со стариком, я поставил велик в его служебные «хоромы» и двинулся в зал.

– Ты и вправду считаешь, что здесь тебе будет лучше? – поинтересовался тренер, с недовольством глядя на меня из своего «убежища» (у Владимира Александровича Шевцова была привычка усаживаться у ковра прямо на пол, оперев больную спину о стену).

– Мне физуху нужно подтянуть, – лепетал я ему в ответ, тяжело сопя после четырёхчасовой тренировки. – А в интернате тренажёры новые.

– На природе воздух чистый, а физуху мы тебе подтянем, ты даже не сомневайся. Гири со штангами в лагере есть, а персонально для тебя я у совхоза покрышку от К700 выпрошу, вот где сила так сила…

Я скептически хмыкнул и отправился в душ.

Час спустя я уже звонил в дверь Рыжику.

– Привет, – с удивлением во взгляде произнесла Оксана, открыв мне дверь. – Ты почему не позвонил? Ни вчера, ни сегодня.

Она застыла в проёме двери, изучающе глядя на меня, будто учитель в раздумье – как оценить провалившегося ученика, сразу влепить неуд или поставить в журнал жирную точку?

– У напавших на меня рыцарей не нашлось подходящей монеты. Но сразу после того, как мы это выяснили, я направился к вашему замку, чтобы лично почтить вашу милость.

– Я забыла, что у тебя нет телефона, – сменив гнев на милость, отступила девушка, пропуская меня в дом. – Входи. Кофе будешь?

– Вот это сервис, вот это я понимаю, – добавив в голос плутовства, шагнул я в прихожую. – Бабуши я достану сам, мы с ними вчера подружились.

– Не люблю цирк, – голос хозяйки стал каким-то безжизненным. – Особенно меня пугают в нём клоуны.

– Ба, да у нас плохое настроение. Что-то случилось?

Девушка не ответила и, молча закрыв дверь, двинулась внутрь квартиры. Я хвостиком поплёлся следом. Наш разновеликий тандем медленно доплёлся до кухни, тут же разделившись на две половины, одна из которых уселась на небольшой диванчик, застеленный аляпистым плотным покрывалом, а вторая, так и не сняв маску печали со своего прекрасного лица, занялась приготовлением чудесного напитка.

– Я после тренировки, – приняв правила игры в Буку, заговорил я. – Могу я тебя попросить добавить к кофе ещё и пару бутербродов? Кушать очень хочется.

– А ты потанцуешь со мной? – обернувшись и глядя мне в глаза, ответила она, словно маленький ребёнок, выторговывающий у мамы новую игрушку.

– У меня очень строгий тренер, – не отводя взгляд от её красивых глаз, начал я. – Он говорит, что лучше быть хорошим борцом, чем плохим танцором.

– Ты в надёжных руках, – впервые за это время улыбнулась хозяйка. – Я не знаю, какой ты борец, но танцевать с тобой мне понравилось.

Тонко нарезанный голландский сыр с выступившими на его жёлто-молочной поверхности капельками сыворотки, тёмный прямоугольник бородинского хлеба, пахнущий ржаным, слегка сладковатым духом с отчётливым оттенком кориандра, трудно спутать с чем-то другим – король русской кухни, и «Московская полукопчёная» – символ достатка и статуса хозяина холодильника (в составе: говядина высшего сорта, хребтовый шпик и специи).

Чашка заваренного Оксаной, а до того прекрасно обжаренного и вручную молотого кофе волшебным добавлением легла сверху царских бутербродов.

Девушка с довольной ухмылкой, глядя на меня, протянула руку к магнитофону, двухкассетное японское чудо услужливо завертело шестерёнками, и из динамиков зазвучала чарующая с первых аккордов музыка.

– Что это за группа? – спросил я, поднимаясь и прижимая к себе улыбающуюся девушку. – Ни разу не слышал.

– «Yello», – тихо отозвалась Оксана. – Альбом, кажется, называется Stella. Брат где-то достал, он любит что-то необычное.

– У тебя есть брат?

– Старший. Он не живёт с нами. Это папин сын от первого брака. Мы с мамой его вторая попытка.

– Для меня так красивая попытка, – прижав её посильнее к себе, проговорил я и, приподняв рыжеволосую девушку, так что наши глаза оказались на одном уровне, тихо добавил. – Мне нравится.

Мы танцевали и целовались, пока «японец» не прервал наш затянувшийся поцелуй, отщёлкнув клавишу «PLAY», но и тогда мы не перестали медленно покачиваться в такт уже собственному ритму, вцепившись друг в друга, словно сиамские близнецы. От возбуждения сильно грохотало что-то в груди. Руки и ноги тряслись, предательски слабея в столь важный для меня момент.

Хотелось чего-то большего, самого важного, и девушка, должно быть, почувствовав это, опустила свою руку, коснувшись верхней части моих брюк. Что-то тут же взорвалось в том месте, где я никак не ожидал, ноги подкосились, и я повалился на диван, еле сумев удержаться на нём. И в это мгновение заклокотал дверной звонок.

– Блядь! – всё, что я смог сказать, пытаясь собрать скачущие в голове мысли.

В отличие от меня, Рыжая моментально собралась, в одно мгновение протёрла лицо подобранным со стола полотенцем и, бросив мне: – «Сиди здесь!», ушла открывать дверь.

– Здравствуйте, молодой человек, – обратился ко мне статный мужчина с усталыми, въедливыми глазами в тёмно-синем форменном костюме с двумя звёздами в чёрных велюровых петлицах и, обернувшись к дочери, добавил: – Оксана, мама будет через пару минут, она уже едет.

Задушевных разговоров о будущем и смысле жизни современной молодёжи не случилось. Папа, «затарив» холодильник различной снедью, привезённой из магазина-распределителя во время обеда, задерживаться не стал. Сразу после короткого знакомства и молниеносного, всепрожигающего взгляда, мол: – «Я тебя запомнил, мальчик», он покинул собственный дом так же внезапно, как и появился.

– Что это было? – кивнув в сторону выхода, спросил я совершенно спокойную девушку, принявшуюся тщательно отсортировывать принесённую отцом провизию, достав из холодильника и переместив на кухонный стол принесённую им коробку.

– Так бывает, – отозвался Рыжик, доставая из картонных внутренностей различные свёртки и консервные банки. – Сегодня «отоварка» у него на работе, а я совсем об этом забыла.

– Слушай, у меня вторая тренировка совсем скоро, – я начал подниматься с дивана, стараясь поскорее ретироваться (встречи ещё и с мамой я бы уже не вынес). – Ты чего вечером делаешь? Может, в кино на последний сеанс сходим?

– У меня военный режим, – состроив своё обычное печальное выражение, ответила девушка, убирая на пол опустевшую коробку. – Я же уже тебе говорила: подъём, обед, отбой…

Я укладывал остроносые туфли в тесный деревянный ящик, любуясь прекрасной работой далёкого мастера и, заперев их в обувном шкафу, вздрогнул, неожиданно почувствовав, что девушка обняла и прижалась ко мне со спины.

– Давай напьёмся, – прошептала она, потершись о мою спину лицом. – Хочу быть весёлой и пьяной.

Слегка подавшись вперёд, я немного отодвинулся от неё и повернулся. Кукольно-серьёзное лицо было совсем близко. Я видел каждый штрих в этой картинке, раскрасневшейся от трения о мою спину. Ниспадающие огненные локоны волос, глубокие, не по-детски серьёзные глаза. Я уловил сладковатый запах южных цветов и сандала, струящийся от чуть тронутой парфюмом кожи.

– Приходи завтра с утра ко мне, – прохрипел я, стараясь вновь не свалиться от накрывающего цунами. – Утром тебя, наверное, отпустят, ну, скажем, в школу на отработку?

Затянувшийся поцелуй, и я уже на улице. Бегом добравшись до остановки, прыгаю в первый попавшийся автобус. Сидя на нагретом полуденным солнцем дерматине, я с налипшей на губы улыбкой на шесть остановок нырнул в глубокое море воспоминаний, раз за разом пропуская через себя солоноватые и горячие волны возбуждения.

У меня появилась девушка.

В поцарапанные, заляпанные краской окна автобуса пробивался солнечный свет, струясь и мерцая в мириадах пылинок. Прижавшись к стеклу, я разглядел огромную тучу, свисавшую из-за плоской крыши одной из многоэтажек. За новыми эмоциями, подаренными мне Рыжиком, я совершенно пропустил явные признаки смены погоды. Всполох молнии, мелькнувший одновременно с раскатистым громом, за секунду выдернул меня из тягучего сладкого киселя, а крупные капли дождя вперемешку с барабанной дробью града заставили задуматься о том, как я стану добираться до спортшколы.

Растерянно всматриваясь в потерявшее прозрачность стекло, пытаюсь следить за застигнутыми стихией прохожими. Водитель, видимо, не в силах разглядеть дорогу через обрушившийся на лобовое стекло водопад, остановил автобус и, сжалившись над бегущими по тротуару людьми, распахнул створчатые двери. Салон тут же начали заполнять «спасённые». В этом, наверное, и было его предназначение – не рухнувший ещё знак надежды.

Глава 6

«Бутербродное» – несолёное сладко- или кисло-сливочное масло 61,5%-ной жирности, вырабатывавшееся преобразованием высокожирных сливок и сбиванием сливок в маслоизготовителях непрерывного действия

(ГОСТ 240—57).

Промокнув, но добравшись до спортшколы, постарался отключиться от охватившего меня морока. В зале, наполненном разгорячёнными телами спортсменов, я ощутил себя в «своей тарелке», привычно отрабатывая знакомые и годами отточенные комбинации движений, бросков, отходов. Здесь не надо было притворяться, изображать заморского князя, стараться понравиться. Здесь я был самим собой.

Стоя под жалящими, холодными струями душа (горячую воду отключали почти на всё лето), я наконец ощутил внутреннюю свободу. Неловкость, связанная с некой неправильностью происходящего, отступила, дав чувствам небольшую (как оказалось) передышку.

Оксана мне нравилась. Нравилось находиться рядом с ней, вдыхать аромат её духов, ощущать волшебную бархатистость её кожи, чувствовать горячее дыхание на губах и сладкий вкус её помады. Но мне не давало покоя и иное чувство – неискренность. Наигранная открытость, проявляющаяся в общении, словно опытная актриса примеряла выпавшую ей роль.

День подходил к концу. Я вывел на свободу своего алюминиевого «Мустанга», застоявшегося в тёмной кладовой местного дворника, и, усевшись на его узкий круп, медленно покатил домой сквозь влажную завесу, поднявшуюся после дождя с нагретых, словно сковородка, улиц. Мышцы гудели от сурового прессинга, обрушенного на них умелой «опекой» заслуженного тренера РСФСР. Мозг с неохотой пересылал ленивые импульсы в отяжелевшие конечности, заставляя уставшее тело двигать велосипед и его седока в сторону дома.

Добравшись, я закатил «немца» в сарайное стойло, стараясь не задеть педалями, снабжёнными острыми металлическими зацепами для лучшего удержания ступней, большую стеклянную бутыль с тёмным жидким содержимым (отец, сколько я себя помню, ставил вино). Прикрыв старую дощатую дверь, навесил замок. Сильно хотелось есть.

Шагая через двор, силился вспомнить, что хранит в своих прохладных чертогах семейная двухкамерная «Бирюса», как вдруг дверь в барак резко распахнулась, едва не врезав мне по носу, и в тёмном створе коридора (лампочка почти всегда была кем-то вывернута) проявились крупные формы Алекса.

– Привет, – осветив вечерний двор лучезарной улыбкой, произнёс друг. – А на гребца и бон бежит. Есть что пожрать?

Через пять минут мы сидели на кухне, выставляя на откидную столешницу буфетного шкафа всё, что завалялось в моём сиротском холодильнике.

– Предки-то давно укатили? – друг пытался выбить остатки кетчупа из стеклянной бутылочки на краюху подсохшего с завёрнутыми краями серого хлеба.

– Да, уже пять дней сегодня, – отзываюсь, доставая глубокую эмалированную миску с яйцами.

– Денег-то они тебе оставили?

– Сто рублей.

– Сотню на двадцать дней?! – донеслось из забитого хлебом рта.

– Это из расчёта – пять рублей в день, – киваю, ставя на газовую плиту огромную чугунную сковороду. – Они до сих пор не в курсе, что у меня в интернате бесплатное питание.

– Ну, ты и зажрался, – заглотив еле прожёванный кусок, с упрёком произнёс атлет. – Нам мать денег совсем не даёт, а Маша – по рублю, да и то в выходные.

Саня с головой залез во внутренности шкафа и, раздобыв в его глубинах пару макаронин, неизвестно когда пропавших в них, принялся откусывать небольшие отрезки, громко хрустя и причмокивая.

– Сань, ты когда-нибудь ел яичницу из пятнадцати яиц? – глядя на довольное лицо друга, поинтересовался я.

– Честно? – произнёс он, оторвавшись от макаронин. – Нет, не ел. Но очень бы хотелось попробовать.

Отковырнув приличный кусок из желтоватого брикета с надписью «Масло бутербродное», я бросил его на дно разогретой сковороды. Дождавшись, когда угловатый айсберг растает в жарких чугунных объятиях, расколол первую партию из восьми яиц. Нарезав тонкими ломтиками лук, посыпал им забугрившиеся белёсыми пузырями яйца. Добавил соль, перец и тут же обрушил на бело-жёлтый, бурлящий блин вторую партию яиц. Посолив и поперчив ещё раз, накрыл это чудо алюминиевой крышкой. Немного подождав, когда верхний слой, прогревшись в стенах чугунной крепости, обретёт мутноватый белый оттенок, убрал крышку и, схватив сразу две лопатки, подцепил одной яичный пирог и, придерживая другой, лихо его перевернул. Спустя пару минут блюдо, под восторженным взглядом Алекса, было извлечено на широкую тарелку, используемую мамой для торта.

– Эх, сейчас бы выпить вина, как в лучших домах Филадельфии Флайерс, – мечтательно пробасил довольный атлет, разрезая самодельным ножом (отец «добыл» где-то) плотный, пропечённый с обеих сторон пирог, пахнущий маслом и луком.

– Погоди, – бросил я, мигом вскочив и двинувшись к выходу. Спустя пять минут, прямо из бутыли литров, наверное, на пятнадцать, мы уже разливали по эмалированным кружкам тёмную, запашистую настойку – рябиновку, как оказалось, – весьма напрасно оставленную отцом в открытом и не контролируемом доступе.

Воды потом налей туда, не забудь, – вместо тоста произнёс Саня и одним большим глотком отправил содержимое кружки внутрь. Крякнув, добавил сдавленным от крепкого алкоголя голосом: – Только кипячёную лей, не то напиток испортишь.

Всю ночь я убирался дома. Носил из туалета какие-то вёдра, собирал и полоскал тряпки, изобретал хитроумную швабру из брошенных во дворе соседом-завхозом черенков от лагерных лопат. Не сон, а сплошной кошмар.

Утро уткнулось в окно солнцем, поднявшимся над соседними пятиэтажками и хулиганисто резвящимся на моём лице яркими и тёплыми лучами. Я снова заснул на родительском диване, даже не сняв ни штаны, ни футболку.

В голове поселились инопланетяне, бодро дробя мозг марсианским отбойным молотком. Язык высох и опух, цепляясь за внутренние части рта, словно его обмакнули в клей. Мутило и хотелось в туалет, но сил подняться я в себе не находил. В вялой борьбе прошло какое-то время.

Помогая себе головой и локтями, я подтянул к груди ноги. Свесив с дивана одну и нащупав гладкую поверхность крашенного коричневой эмалью дерева, заставил себя подняться. Икая и пошатываясь, я наощупь, выставив ладони перед собой, побрёл в туалет.

Из небольшого, величиной в школьную тетрадь, зеркала, чуть криво свисавшего над коммунальным умывальником, на меня смотрел помятый и заспанный парень со взъерошенными волосами (как бывает, если уснёшь с мокрой головой). Повернув барашек крана, я сунул гудящую голову под бодро хлынувшую воду. Подставляя то одну, то другую щёку, словно жаря шашлык на открытом огне, завис, наслаждаясь пробуждением. Холодные ручейки бойко струились по лицу, проникая в нос, уши и рот, отчего я периодически встряхивал начавшую проясняться голову, и тогда разновеликие брызги летели в стороны, покрывая влагой всё вокруг.

Набрав полный рот воды, я с удовольствием ощутил холодную свежесть, будто на разоренный засухой оазис пролился сильный и живительный ливень. Я понемногу тоже начал оживать.

Закончив доступные в данный момент процедуры по собственной «реанимации», я вышел в полутёмный коридор. С мокрых волос по шее и плечам стекала вода, футболка прилипла к груди, остужая разогретое жарой и алкоголем тело. Я стянул с себя футболку и, используя как полотенце, начал вытирать ею волосы и плечи. В этот момент в дверь коммуналки негромко постучали.

Повесив насквозь промокшую футболку на плечи, я двинулся к двери, подумав, что если бы я был у себя в комнате, то даже и не услышал бы этот стук. Немного повозившись с вечно заедающим замком, распахнул дверь, едва не сбив раннего гостя.

– Оксана, – удивлённо пролепетал я хрипящим от недосыпа голосом.

Та с обидой во взгляде молча глядела на меня.

– Проходи, – кашлянув, добавил я, отойдя немного в сторону. – Я тебя не зашиб?

– Ты один? – девушка, не глядя мне в глаза, проскользнула в квартиру. – Не помешаю?

Я покачал головой и закрыл за гостьей дверь.

– А обувь у вас где снимают? – прозвучал её тихий голос из тёмного пространства коридора.

– Обувь у нас снимают в комнате, – и, нащупав её ладонь, потянул за собой.

Оказавшись в своей «берлоге», я уловил резкий запах алкоголя вперемешку с чем-то кислым, неприятным, даже животным.

– Разувайся, я сейчас.

В пару прыжков метнулся к окну и, распахнув его настежь, задёрнул плотными шторами образовавшийся проём. Утренний воздух, прохладный и свежий, в одно мгновение наполнил шестнадцатиметровую комнату, и я тут же вернулся к гостье. Мы стояли в крошечной прихожей, молча глядя друг на друга. Я чувствовал, как сердце ускоряет кровоток, пуская горячее цунами по всем частям тела. На лице выступила испарина.