Cambridge Guy Portrait

V.S. Freese

Cambridge Guy Portrait

Интро

Биоэтика – междисциплинарная область знаний, охватывающая широкий круг философских и этических проблем, возникающих в связи с бурным развитием медицинских, биологических наук и использованием в здравоохранении высоких технологий (Тищенко П.Д. 2001).

Основатель биоэтики – американский биолог-биохимик и ученый-гуманист Ван Рансселер Поттер (1911-2001).

Идея В.Р. Поттера:

1. Не все то, что возможно технически, правильно с моральной точки зрения.

2. Необходимо контролировать вмешательства в природу и окружающую среду, включая животный мир и человека.

Законы биоэтики:

Закон благоговения перед жизнью: в ситуации морального выбора, связанной с вмешательством личности в процессы жизнедеятельности, которое представляет для них возможную или действительную опасность, разумному и нравственному человеку присуще благоговение перед жизнью;

Закон разумного и нравственного обоснования: любое вмешательство в процессы жизнедеятельности, которое представляет для них возможную или действительную опасность, требует разумного и нравственного обоснования;

Закон оснований морального выбора: основаниями морального выбора цели и средств любого вмешательства в процессы жизнедеятельности, которое представляет для них возможную или действительную опасность, служат разум и добрая воля, направленные на высшее благо, которым является жизнь.

Предисловие, которое больше похоже на дисклеймер

Дражайшие нервные клетки читателей от мала до велика!

Автор данного литературного кошмара, положа руку на сердце, заявляет, что ни в коем случае не одобряет насилие в любой его форме, террор, его пропаганду и т.п.

Автор заранее извиняется за некоторые культурные неточности и не ставит себе цель никого обидеть или ущемить.

Это произведение создавалось в течение многих лет и было вдохновлено историей бесчеловечных медицинских опытов над людьми, проводившихся немецкими нацистами в концентрационных лагерях и японскими милитаристами в «731 отряде». Кому-то, вполне возможно, будет так же трудно читать и воспринимать сюжет романа, как и осознавать, что подобная крайне печальная глава имела место быть в человеческой истории.

Все персонажи являются плодами воображения автора, проживающими в несуществующем мире, который в некоторых аспектах мировой истории похож на наш, отчего Вы можете встретить знакомые имена и названия. Любые соответствия вымышленных персонажей с реальными личностями, живыми или мёртвыми, являются случайными. Это утверждение справедливо и для вымышленных событий, описанных в произведении.

С пожеланиями крепкого здоровья,

Та—От—Которой—Меньше—Всего—Ждут

Часть Первая «The Asylum»

1

В этом дерьме можно доверять только Крису…

Пролог

– Надеюсь, всё готово?

В комнату с круглым столом серого цвета, который освещало кольцо бледных ламп, внесли огромную стопку каких—то бумаг. По периметру сидели незамаскированные короли преступного мира: люди разных цветов и габаритов, выражений лица и степени волнения, может, сомнительного счастья, проступавшего искажёнными гримасами сквозь нервные тики.

Некоторые пили воду из тонких стаканов и нервно сжимали ручки, некоторые кривили рожи отражению в металлической столешнице. К потолку густился сигаретный дым; сладковатый аромат духов смешался с запахом моря и пота.

Мужчина в форме встал и произнёс:

– На этих листах – наше будущее. Подпишите и мы навсегда останемся без шансов быть уничтоженными.

Серый крейсер сливался с пасмурным океаном. Штормовые волны с пеной ревели в безграничной плоскости воды, асфальтовая стихия глотала большую часть судна. Массивные лопасти чёрных конвертопланов показались из-за облаков. Их было штук десять, может, ещё больше. Ни маркировок, ни символики. Внутри люди в таких же чёрных костюмах. Эта тяжесть шагала с небес, будто что—то существующие вне человеческого и божественного контроля. Одна из машин испустилась дронами, которые, подобно пулям, ринулись к крейсеру.

– Что так гудит? – спросили в комнате за столом.

– Это из машинного. Двигатель.

Дроны, прицепившиеся к крейсеру, пропищали и моргнули красными глазами. Пилот, конвертоплан которого стоял во главе строя, прохрипел, прочищая горло:

– Босс, мы готовы.

С соседнего кресла встал мужчина утончённых и в тоже время грозных лица и взгляда.

– Слушаем мою команду. Цель – документы, связанные со сделкой о покупке и массовом производстве нового вида химического оружия. Работаем быстро и чисто, – он взглянул на крейсер из открытой двери, глаза заслезились на холоде. – Сопротивляющихся убивать на месте, остальных доставить на ближайшую базу.

Приёмник пропищал во второй раз.

Из чёрных машин начали высаживаться с помощью карабинов и тросов вооружённые алтайскими винтовками люди. Мужчина вздохнул, послал по—японски жизнь к чёрту и спрыгнул, приземляясь на палубе, полной боевиков. В воздухе, помимо океана, теперь оживал запах горелой плоти и пороха, пластмассы, взрывов. Вопли и звон пуль заполоняли свободное пространство.

– Они внизу закрылись, – сказали в наушнике.

Мужчина сорвался с места, словно тень, шмыгая в толще криков и выстрелов.

На нижнем уровне коридор уже напоминал пандемийное средневековье, где тел было столько, что они тухли на улицах, пока чумные доктора копали сотни могил. Ведь в тот день на крейсер проникла настоящая болезнь, тошнотворная мигрень, которая перешагивала труп за трупом к своей цели, внушая неподдельный страх. «Управлять не значит показывать лицо, важно, чтобы твоё присутствие чувствовали и поджимали хвосты, молили о пощаде – это власть, это истинное превосходство над стадом» – думалось ей. Смерть шла по пятам, бесы таились в бездонных матовых глазах. Костлявая не могла подступиться и схватить мужчину за глотку, потому что рисковала развалиться на гниющие кусочки – она заглушала желание, забирая других.

Этот день был одним из тех, когда овцами, собаками и свиньями правила головная боль2.

– Босс! – у бронированной двери стоял мужчина.

– Как дела, Джерри?

Тот начал ругаться, плюнув на английский и вспомнив все прекрасные выражения великого и могучего, затем достал баллон с пеной и газовую горелку из сумки. Дверь отлетела за считанные секунды.

Сидевшие внутри выпучили глаза.

Мужчина с узким лицом зашёл в комнату и хотел было взять бумаги со стола, как его за руку схватили. Острые глаза впились в оппонента.

Спустя десять минут этот же мужчина вышел с документами. Чёрные перчатки оставляли красные следы на белых листах. Джерри незадачливо оглядел чью—то голову, повернул её каблуком туфли и пошёл следом.

На палубе уже давно стояла тишина. Бумаги были уложены в кейс. Джерри зацепил канат и с чемоданом под мышкой поднялся в воздух.

– Верните корабль в порт и отправляйтесь домой, – мужчина кивнул подчинённым.

***

– Бинг, не отставай!

Рынок в одном из предместий Кембриджа был наполнен людьми и смогом. Развивающиеся заводы по часам выкашливали в небо ядовитый и плотный туман. Народ хрипел и задыхался, глаза бесконечно слезились, а в слюне встречалась кровь – это цена величия капиталистической Британии. Никакой социальности: плати, развивай, расширяй, и, может, ты станешь достойной частью нового порядка, а потом убей себя – сделай одолжение.

Невысокая, просто сложенная женщина в таком же простом бежевом платье шла по торговым рядам с сумкой. За её руку цеплялся маленький худощавый мальчик с чёрными глазами. Его тонкая кожа была покрыта фиолетовой нервно—сосудистой сеточкой и отливала зелёным – он напоминал ходячего мертвеца. Миссис Псих, брошенная мужем задыхаться в химической помойке, работала на предприятиях, чтобы обеспечить себя и сына, который не переносил местной экологии.

Тем утром они шли за продуктами.

Женщина принялась осматривать прилавки. Мальчик оглянулся и увидел в переулке странную фигуру.

– Мам, можно я отойду?

– Только недалеко, – Миссис Псих поцеловала сына в лоб.

Бинг побежал в щель, образовавшуюся из двух домов с трещинами на персиковой штукатурке. Пахло бензином и серой, перегаром от рабочих, дешёвым виски, сигаретами. В свои шесть лет Бинг успел насмотреться и нанюхаться и не такого.

В переулке сидела гадалка. Цветные тряпки скрывали её тело, на руках звенели стальные побрякушки, золотое кольцо переливалось в тени. Бинг подошёл к ней, вопросительно хлопая ресницами.

– Кто Вы? – мальчик сложил руки за спину. Его светлые шортики и рубашка были измазаны пылью, а волосы хаотично лежали.

– Почему ты подошёл? – цыганка прищурилась.

– Я не видел Вас здесь ни разу. Вам помощь нужна?

– Такой вежливый.

– Мама говорит, что я не должен быть грубым. Чем Вы занимаетесь?

– Я гадалка: будущее предсказываю. Дай руку.

Бинг недоверчиво протянул ладошку. Цыганка поводила по ней тёмными пальцами, что—то мыча и спустя секунду закричала:

– Дьявол! Смерть!

– Что такое…

– И сойдёт не то с Небес, не то выползет из Ада! – глаза гадалки округлись.

– Бинг! – позвала миссис Псих, идя к сыну навстречу.

Внезапно из—за угла выскочил автомобиль с конвоем полицейских. Женщина закричала. Пыль стояла столбом.

Когда песок осел, Бинг увидел свою мать. Она лежала на дороге. Люди начали подходить, охая. Воздух наполнился стонами. Мальчик побежал.

– Мама! – Бинг сел рядом, пачкая коленки в крови. – Очнись!

Глаза женщины опустели, побледнели. Цыганка села рядом с мальчиком.

– Упокой, Господь, её душу и отмой души тех, кто позволяет себе унижать нас, ибо придёт за ними смерть и боль раньше, чем за нами.

Мальчик поднял испуганные глаза и начал сильно кашлять, задыхаясь.

***

Восемь часов утра, ну, или около того. Солнце весело заглядывает в окна, размахивая полупрозрачными ручками жителям города. Транспорт чуть шумит. Свежесть играется со светлыми занавесками, словно они не весят ни единого грамма.

На белой постели звёздочкой развалился герой нашего романа (хотя логичнее считать это «индийским кино» не в обиду, а скорее в шутку). С кровати свисает босая нога, пальцы которой слегка дёргаются, почуяв прохладу, карамельные чуть волнистые волосы короткими прядками обрамляют загорелое лицо. Полые, расслабленные губы во время медленных вдохов и выдохов тихонько шевелятся.

Неожиданно восхитительную негу нарушает пронзительный визг будильника. Шатен разлепляет серые глаза и, жмурясь от яркого солнца, насильно тащит себя из тёплой постели. Он лениво потягивается, плетётся в ванную комнату, умывается, а затем, придя на кухню, ставит чайник под утреннее радио…

Меня зовут Доминик. Фамилия «Кейн» досталась мне от покойного отца – игрока со смертью, однажды выпившего лишний и последний стакан, вовлёкший его в драку. Когда он умер, матушка моя тяжело заболела и не смогла меня растить и воспитывать, как подобает, а сделать из своего сынишки приличного английского джентльмена завещал ещё отец, поэтому я попал в закрытую школу—интернат для мальчиков. В пятнадцать лет, это не так весело, как кажется. Волей—неволей ты учишься спать с открытыми глазами и перемещаться в пространстве, как мышка—полёвка. Потом я поступил в университет, уехал в Швецию, надеясь оправиться от тех издевательств и ужасов, что встретили меня, пока я был подростком. Мать к концу моей иностранной практики выздоровела и ждала моего возвращения домой, в графство Девон.

И это уже давно не тот Девон, каким вы его, возможно, привыкли видеть. Аномальная волна туристов после скандального объявления о розыске какого—то сумасшедшего мужчины, кормившего своих леопардов человечиной, породила нереальный интерес к провинциальному югу Британии, как и ко всей стране в целом, потому что в один момент огромные токсичные помойки, существовавшие веками и приносившие тонны доходов, пропали, а люди прекратили умирать от удушья, голода и отравления. Естественно, за несколько лет деревеньки превратились в города, улучшилось всё: медицина, коммуникация, социальная сфера…

Небольшое прибрежное селение, в котором я родился, разрослось в порт. Самое прекрасное в нём – трамвайная линия. Многоэтажки рядами – все до единой – вели к берегу, а рельсы сновали между ними, как нарисованные. Небольшие вагончики наполнялись одними и теми же людьми – я знал почти всех, потому что пешком ходил на работу крайне редко, а вагончики в солнечные дни наполнялись особым воздухом. Пожилой кондуктор любил с утра полистать свеженькую газету, каждый раз охая, читая последние новости. Женщина с маленькой девочкой всегда выходили около странного переулка, в котором по вечерам раздавался собачий лай. Парень и девушка, заходившие раньше всех, учились в колледже искусств. Пожилая леди в лиловом пальто ехала нянчить внука…

Учёба моя была быстрой – я проходил практику будучи совсем зелёным. После я работал на побегушках в каком—то социальном центре, из которого уволился, когда мне предложили место поинтересней.

Теперь я работаю в психиатрической больнице. Смейтесь и говорите, что я безумец: я привык. Просто меня слишком задела ситуация с мамой – она ведь слегла от нервов.

Полчаса спустя я вышел из дома и побежал в сторону линии. Часы привередливо тикали на запястье. Солнце радостно било в глаза, купаясь в синем море неба…

Глава I «От любви до ненависти – один шаг»

– Доминик, привет!

– Джо!

Джо – охранник, в прошлом – бандит. В день нашего знакомства он казался мне страшней атомной войны: высокий, грозный любитель наминать бока сначала не то хрюкнул, не то фыркнул:

– Дом, тебя начальство ждёт.

– Опять будут драть за манерность? – я повесил пальто, поправляя бейдж.

– Сто процентов. Слушай, тебе не надоело, что местные подколодные змеи плетут про тебя и под себя?

– Надоело. Но куда мне ещё идти? – я вздохнул.

– Уехать в другой город не пытался? – Джо загудел, поднимая брови.

– У меня здесь семья и друзья. Что мне делать в мегаполисе, вот ты скажи?

– Ты прямо настоящий провинциал, – хихикнул охранник, – простачок. Серьёзно, Доминик, моя жена считает, что ты мог хотя бы моделью стать! Причём, любой.

– Ага, конечно. Нравлюсь ей, что ли? – заржал я.

– Не ей, зато одной рыжей. Приходила давеча: «Ну, скажите же мне, кто это ваш пупсик с серыми глазками!» – Джо изобразил голос кокетливой девушки, корча такую рожу, что я чуть не покатился по плитке. – Вот—вот, а ты не хочешь ехать за большой жизнью.

– Сам—то сидишь!

– Не—е, я скоро еду на континент. Дед мой там помер. Иди давай, Дом, ждут.

Я, уже надеявшийся провести тихий день в компании сонных больных, закатил глаза.

Начальство этой «весёлой» мясорубки меня не любит. Во—первых, я умудряюсь помочь даже тем, кто безнадёжен до косточек. Во—вторых, я часто участвую в судебных процессах, накликая на боссов горы бумажной работы. В—третьих, меня знает в городе каждый дурак, и, в случае чего, ищут именно меня, а не нашего главврача с практически нулевыми навыками работы и его эго, раздутым до размера взорвавшейся звезды Бетельгейзе. Из—за этого все благодарности адресуются мне. Алкоголь я всегда отдавал Джо и другим врачам, конфеты – медсёстрам. Шоколадные плитки я обычно оставлял себе или угощал детей, которые либо лечились, либо увязывались за родителями. Поэтому молочный шоколад, особенно, с орешками, стал превращаться почти в оргазмическое удовольствие. Достаточно одного кусочка, чтоб Доминик Кейн на миг выпал из реальности.

Идя наверх, я молился всем богам, чтобы меня отправили в детское отделение. Да, это моё любимое место. Дети, в отличие от взрослых, редко врут и относятся к своим проблемам с большей серьёзностью. Конечно, назойливые родители меня бесят: из—за них потом подростки готовы об стенку головой стучаться. Я люблю слушать этих «взрослых детей». Никто просто этого не делает, а у них «накипает». Если говорить о совсем малышах, то это отдельное удовольствие: они много улыбаются и смеются, хотя и могут вдруг залиться слезами и забояться «дядю доктора», как чёрта. Быть детским специалистом сложно, но очень интересно. А как они радуются, когда после долгого лечения их отпускают домой! Сердце от этого скачет.

Но мои начальники отослали меня к самым нестабильным пациентам, так ещё и привязали к кому—то из них. Самое смешное, что личное дело привезут только во вторник. Русская рулетка. Игра «в бутылочку». Лотерея.

Я откусил половину плитки бельгийского шоколада, пялясь в стену. Представить, что будет завтра? Слишком сложно. Часы на запястье медленно тикали. Оконные стёкла покрылись моросью, кабинет потемнел.

Мне всегда было тяжело ходить по коридорам, где на постоянной основе содержались пациенты. Ты идёшь, они смотрят на тебя, не мигая, словно приведения. Кто—то лает, кто—то замирает у окна с решёткой или у телевизора – время в отделении течёт по—иному, по кругу. Общение с этими людьми – поиск языка, символов и способов коммуникации с сознанием каждого. Морально тяжело, выматывает. Ты отдаёшь им частичку себя в надежде оживить их душу и разум. Я считал это проклятьем первые годы практики в Стокгольме, пока к нам не перевели старушку Кальдор из соседнего стационара. Пожилая леди панически боялась маленьких детей, потеряв когда—то своих, и её память очищалась каждую неделю, как по расписанию. Я потратил около полугода, чтобы найти с ней общий язык. Она обожала Ван Гога и в свободное время восковыми мелками разрисовывала копиями «Звёздной ночи» столешницы и стены палаты. Ко мне она относилась по—матерински, часто спрашивала, как я себя чувствую. Помню, после переезда в Девон, я долго искал работу: студент, сдавший программу экстерном, параллельно практикуя, вызывал подозрения у профессоров. Когда всё более—менее успокоилось, я поехал в гости к своему наставнику – седому шведу, в больнице которого я и встретился со своей старушкой. Мы разговаривали в коридоре в тот момент, как в конце его показалась Кальдор. Она медленно подошла и посмотрела на меня. Я ожидал, что память угасла вновь, но услышал: «Доминик, ты?» и был обнят.

Может, тогда я осознал, зачем работаю…

***

Я не спал всю ночь. Лицо моё помялось, волосы не хотели ложиться в привычную для них причёску. Плюнув на гель и оставив хаос на голове, я переоделся, бросил в сумку кое—какие вещи и, доев на ходу свой завтрак, выбежал на улицу.

Папку с личным делом мне всучили, пока я, повоевав с волосами, клевал носом в кружку с кофе. Чёрт, один диагноз на другом – печати образовали ядрёное цветное месиво. Здесь возились многие врачи, безуспешно чикали штампы. Одной шоковой терапии сколько назначили и не провели, какие—то препараты… ими ещё лечат?

Серые стены сжимали со всех сторон. Всегда мечтал позвать сюда ораву детишек, которых я угощаю шоколадом, и дать им краски, чтобы они тут всё раскрасили. Но многие больные начинают бунтовать и паниковать при виде ярких цветов. Серость – способ сдерживания, кнут для воображения, стабильность, которой ты нехотя подчиняешься.

Решётки и двери закрылись за мной. Как в тюрьме.

Я медленно шёл по коридору в изолятор. Видимо, рвался, раз сразу посадили. Я открыл дверь. Белые мягкие стены и пол тут же ослепили меня. Чёрт, когда везде сделают нормальное освещение?! Я потёр красные от недосыпа глаза и огляделся.

В углу, сгорбившись, сидела маленькая худенькая фигурка. Тёмные короткие волосы хаотично торчали из стороны в сторону. Своим приходом я издал серию микроскопических шумов, которые мышиные ушки быстро уловили. Казалось, будто они чуть дёргались, как у маленького животного. Я стал гадать, какого действительно оно пола и возраста.

Ответ последовал сразу: она повернула голову и большущие синие глазищи, красные от слёз, сурово уставились на меня.

– Ещё один, – прошептал сбивчивый голосок.

– Мы можем поговорить?

Крутит головой. Разговор не состоится.

– Я вернусь, когда тебя переведут в палату.

Кивок. Она уставилась в стену. Я тихонько вышел.

***

Я вошёл в палату спустя несколько часов. Девушка что—то искала в прикроватной тумбочке. Огромная футболка больничного костюма свисала с миниатюрных плеч и худых рук, которые осторожно перекладывали вещи.

– Можно?

– Да.

Я прошёл в комнату и присел в небольшое кресло. Пациентка весьма неуклюже забралась на заправленную кровать и скрестила ноги по—турецки. Пара бездонных синих глаз стала пристально смотреть на меня, изучая, вычисляя уровень угрозы. Худенькое лицо с остатками детской пухлости, тёмные прямые пряди волос, брови и крепкая шея – она напоминала чуть потрёпанную шарнирную куклу.

– Итак, – начал я. – Как тебя зовут?

– Ника Псих, – прошептала она, почесав затылок.

– Не бойся, я не буду смеяться, – я улыбнулся.

– Спасибо. Простите, если напугала тогда. Просто разговор бы у нас точно не получился бы, ну, или был бы равносилен беседе с кабачком. И п-простите, пожалуйста, за то, ч-что я вырывалась… мне было страшно.

– Ничего, я понимаю. Я Доминик Кейн – твой лечащий врач.

Внезапно Ника распахнула широко глаза и, изогнув бровь, уставилась на меня.

– Мы с тобой тёзки.

– В смысле?

– Я же Доминика, – засмеялась она.

Я улыбнулся и моргнул.

– Ой, а я могу называть тебя Домиником? «Доктор Кейн» звучит слишком официально.

– Можно просто: Дом.

– Нет. Мне не нравятся сокращённые имена. Полное тебе идёт. Оно огненное, как солнце на закате.

– Разве у имён есть цвета? – спросил я.

– А почему нет? Моё, например, чернильное, – Ника взъерошила волосы. – Мне кажется, вопрос лишь в нашем воображении. Почему бы небу не быть жёлтым, если я так хочу?

– А как же законы физики?

– Их придумали те, кто хочет власти, Доминик. Одинаковое мышление – абсолютная власть.

– Ты считаешь, что всё подвластно разуму?

– Наоборот, чем меньше в тебе рациональности, тем больше ты понимаешь, – Ника почесала затылок.

– Хорошо. Что ты помнишь о себе?

– Ничего, кроме имени. Со временем я вспомню, но это не точно. Сестра Бонни, кажется, сказала, что мне отменили кое—какие таблетки, может, поэтому я начинаю вспоминать. А ещё было бы здорово перекусить. В животе как-то уж жутко урчит.

– Я скажу Бонни, – я улыбнулся и вышел из палаты.

Бонни, девушка среднего роста с пухленькими щёчками, расписывала и раздавала указания подопечным.

– Туда… Да, бог с тобой! Нельзя это проводить сейчас, дурында…

– Бон—бон?

– О, Дом, – старшая медсестра нашла меня взглядом и поманила меня рукой. – Как успехи?

– Всё нормально. Доминика просит её покормить.

– Бедняжка! Я видела, в каком состоянии её сюда привезли: худющая, дрожит периодами. Нельзя так с ней: психи же, как дети малые. Прости меня: это я попросила начальство тебя направить. Наш Клайди, конечно, мировой лекарь, но он не умеет общаться с детьми и жертвами. И сам он… туша такая… – Бонни стала набирать номер, стуча белыми ноготками по кнопкам. – Бенни, иди к чёрту со своими графиками. Это не дурдом, а психушка какая—то! Прости, Дом… Тебе бы тоже поесть. Хочешь?

– Нет, спасибо. Дети из третьего корпуса пади скучают?

– Скучают, Дом, даже очень. Они тебе пачку рисунков передали и плитку шоколада, – медсестра положила красную папку на стол.

– Передай им, что я благодарен, – я взял рисунки и ушёл.

***

Ника заканчивала трапезу, когда я вернулся в палату. Длинные тонкие пальцы ловко обхватывали вилку, на выдаче которой я настоял – не было причин лишать больную чудес цивилизации. Отложив приборы, Ника промокнула губы салфеткой, проявляя в этом действии приторможенную аристократичность, машинальность.

– Ты снова здесь?.. Нет, я должна была не так сказать… Дура…

– Всё хорошо, – я положил папку и плитку шоколада на тумбу.

– Что это? – поинтересовалась Ника.

– Шоколад и рисунки. Хочешь?

– Да. Я никогда не пробовала шоколад. Или я просто не помню, – девушка осторожно взяла предложенный мраморный кусочек и положила в рот. Синие глаза вспыхнули мелкими искорками. – Как вкусно!

– Я тоже люблю. Чем реже ешь, тем меньше надоедает.

– Ты редко ешь шоколад? Это сумасшествие, Доминик, сумасшествие свободного мира.

– Да, мне просто некогда…

– М—да, время убивает. С каждой минутой мы приближаемся к смерти. Часы лишь пугают.

– Ты самый интересный пациент, – сказал я, удивляясь очередной спонтанной фразе.

– В заточении, даже под таблетками, есть время подумать. А, может, я просто что—то вспоминаю. Недавно, например, я вспомнила, что в детстве мама водила меня на шоколадную фабрику. Я видела, как делают плитки белого шоколада с мятой, вафлями и фисташками, – Ника почесала переносицу.