Полная версия
И тут она это почувствовала. Легкий трепет, вибрацию, прошедшую от книги к её ладоням. Страницы… они шевельнулись. Сначала едва заметно, словно от несуществующего сквозняка в этой запечатанной комнате. А потом, медленно, неумолимо, верхняя страница начала подниматься сама по себе. Без её помощи. Она изогнулась, как живая, и плавно перевернулась на левую сторону, открывая следующий лист.
Анна затаила дыхание, наблюдая за этим противоестественным движением со смесью ужаса и болезненного любопытства. Страницы продолжали переворачиваться. Одна за другой. Медленно, с тихим, сухим шелестом, который был единственным звуком в комнате, кроме бешеного стука её сердца. Как будто невидимый читатель листал книгу, или как будто сама книга обладала волей, спеша показать ей что-то конкретное.Записи проносились перед глазами – снова её почерк, обрывки фраз, даты, какие-то зарисовки символов, перечеркнутые строки… Она не успевала ничего прочесть, загипнотизированная самим процессом этого жуткого самолистания. Казалось, сам дневник пульсирует у неё в руках слабой, темной энергией.Наконец, страницы остановились. Они замерли на одном из разворотов, почти в середине книги. На левой странице – пусто. А правая… правая была занята рисунком.
Это был неаккуратный, почти детский рисунок, сделанный той же синей шариковой ручкой. Но от него веяло такой концентрированной злобой и ужасом, что Анна почувствовала тошноту. На рисунке были две фигуры. Одна, с растрепанными волосами и безумными, широко раскрытыми глазами, которые художник (она сама?) изобразил просто черными точками, занесенным над головой предметом… ножом. Не кухонным, а чем-то более грубым, возможно, осколком стекла или просто остро заточенным куском металла. Эта фигура – Анна узнала себя в искаженном, гротескном изображении – нависала над другой, лежащей фигурой.
Лена.
Не было сомнений, что это её сестра. Фигура Лены была меньше, уязвимее, она лежала на чем-то, похожем на кровать или крышу, с закрытыми глазами. Лицо было нарисовано схематично, но в нем угадывалось спокойствие или беззащитность. Анна с ножом. Лена внизу. Сцена была нарисована грубо, но предельно ясно в своем ужасном посыле. Момент перед… чем? Ударом? Падением?
Под этим кошмарным рисунком, выведенные тем же почерком, что и на первой странице, но крупнее, жирнее, словно выдавленные с силой, были три короткие фразы:«Так было.Так есть.Так будет.»
Самоисполняющееся пророчество. Или констатация непреложного факта реальности этого отеля? Или отражение её самой темной, вытесненной вины, которую это место вытащило наружу и сделало неоспоримым? "Так было"… Неужели она действительно стояла над Леной с ножом? Она не помнила. Она помнила лишь боль, падение, крик… Чей крик? "Так есть"… Значит ли это, что этот момент заморожен во времени, происходит прямо сейчас в одной из петель реальности этого отеля? "Так будет"… Неужели ей суждено повторить это снова и снова, как Сизифу, вечно поднимающему камень вины?
Руки Анны задрожали так сильно, что она едва не выронила дневник. Воздух в комнате стал еще тяжелее, словно наполнился молчаливым криком, застывшим на нарисованных губах Лены и в безумных глазах её собственного изображения. Рисунок смотрел на неё со страницы – обвинял, предрекал, запирал в вечном цикле. И она чувствовала, что стены, оклеенные чужими трагедиями, смыкаются вокруг неё, готовясь добавить и её – сестроубийцу поневоле или по умыслу? – в свою страшную коллекцию.
4
Взгляд Анны был прикован к кошмарному рисунку в дневнике, к трем строчкам под ним, обещавшим вечное повторение её самого страшного греха или страха. «Так было. Так есть. Так будет». Каждая буква, написанная её же рукой, пульсировала темной энергией, отражаясь в безумной мозаике газетных вырезок на стенах. Она была заперта. Не только в этой комнате под полом, но и в своей собственной вине, в петле времени, визуализированной в этом детском, но оттого еще более жутком рисунке.
И тут она услышала звук над головой.Негромкий, но отчетливый в мертвой тишине комнаты. Скри-и-ип… Это был звук трущейся веревки. Той самой веревочной лестницы, по которой она спустилась. Словно кто-то наверху потянул за неё, проверяя на прочность. Или… поднимая?
Анна резко подняла голову. Серый квадрат света от люка над головой всё ещё был на месте, но теперь в нём что-то изменилось. Лестница? Да, лестница подрагивала, медленно поднималась вверх, исчезая в проеме. Её единственный путь назад исчезал.
Прежде чем она успела что-то предпринять, крикнуть или броситься к исчезающей лестнице, раздался оглушительный хлопок.
ХЛОП!
Крышка люка – комната 13/13 – захлопнулась. Резко, с силой, отрезая последний источник света. Комната погрузилась в абсолютную, непроглядную тьму. Такую густую, что казалось, её можно потрогать. Тьма обрушилась на неё, как обвал, давя на глаза, на уши, забивая легкие пылью и первобытным страхом.
Анна замерла, не в силах пошевелиться, напрягая слух в этой звенящей пустоте. Исчезновение лестницы, захлопнувшийся люк – всё это произошло так быстро, так преднамеренно. Её замуровали. Оставили здесь, в этом склепе газетных кошмаров, наедине с дневником её собственного безумия.
Она стояла так, возможно, несколько секунд, возможно, целую вечность, когда из темноты раздался голос.
Голос был тихим, почти шепотом, но чистым и звонким. И до боли знакомым. Таким знакомым, что сердце Анны остановилось, а потом рухнуло вниз с оглушительным стуком.
– Привет, сестрёнка.
Это был голос Лены.
Не тот слабый, болезненный голос, который она помнила из больничной палаты. А голос Лены из их детства, из тех времен, когда они еще могли смеяться вместе. Звонкий, немного насмешливый, но безусловно принадлежавший её младшей сестре. Голос, который не должен был звучать здесь. Голос мертвеца.
Он прозвучал совсем рядом. Не со стороны стен, не сверху, а прямо перед ней, из непроглядной темноты. Словно Лена – или то, что носило её голос – стояло в шаге от неё, невидимое в абсолютной тьме.
Анна не могла дышать. Страх парализовал её полностью. Рисунок в дневнике. Голос из тьмы. Кошмар оживал. Лена была здесь. С ней. В этой замурованной комнате. И судя по тону – веселому, почти игривому – она была совсем не рада встрече. Или, наоборот, слишком рада.
5
– Лена?.. – выдохнула Анна, её голос был не громче шороха сухой листвы. Она отшатнулась назад, споткнулась о собственную ногу и чуть не упала на холодный бетонный пол. Тьма была абсолютной, но присутствие сестры – или того, что говорило её голосом – ощущалось почти физически. Холодное, злорадное.
И тут тьму пронзил луч света.
Он появился из ниоткуда. Тонкий, дрожащий луч, похожий на свет от слабого карманного фонарика. Но откуда ему взяться? У Анны не было фонарика. Неужели она его уронила, и он включился сам? Или… или свет был ненастоящим? Высвечивающим образы из её собственного воспаленного сознания?
Луч упал прямо на то место, откуда раздался голос. И осветил лицо.
Это было лицо Лены. Безусловно, её. Те же высокие скулы, тот же чуть вздернутый нос, те же губы, которые могли так легко складываться в насмешливую или нежную улыбку. Но узнавание длилось лишь долю секунды, а затем сменилось чистым, незамутненным ужасом.
Лицо было искажено. Кожа имела нездоровый, синеватый оттенок, похожий на тот, что Анна видела под воротничком у Лики, только более мертвенный, пергаментный. Глаза… глаза были широко открыты, но в них не было жизни. Зрачки были огромными, черными, пустыми, как окна в заброшенном доме. Они смотрели прямо на Анну, но не видели её – они видели что-то иное, отражали мрак, из которого явились.
И шея. Боже, шея… Она была вывернута под совершенно неестественным, жутким углом. Словно сломанная ветка. Голова крепилась к плечам почти боком, так, что подбородок почти касался плеча. Это было то самое повреждение, которое она видела… или представляла? После падения. Причина смерти, ставшая частью её посмертного облика. От этого вида выворачивало желудок.
Но самое страшное было не это. Самое страшное было во рту. Губы Лены были слегка приоткрыты, но из-за вывернутой шеи улыбка казалась чудовищной гримасой. И изо рта… изо рта торчали перья. Маленькие, белые, пуховые перья, как у птенца аиста. Они были влажными, некоторые прилипли к синеватым губам, другие медленно выталкивались наружу с каждым её невидимым вздохом или словом, падая на пол темными, слипшимися комочками. Словно птица пыталась выбраться из её мертвого тела через рот.
Эта отвратительная, сюрреалистичная деталь – перья во рту сломанной куклы, носящей лицо её сестры – была воплощением всего кошмара этого отеля. Слияние, о котором говорил Воронов? Болезнь птиц из старой газеты? Или просто гротескный образ из глубин вины Анны?
Искаженная Лена слегка качнула головой на сломанной шее, отчего послышался тихий, сухой хруст. Её пустые глаза продолжали буравить Анну. Луч света – реального или воображаемого – дрожал, освещая эту кошмарную картину.
Потом она снова заговорила. Её голос, хоть и оставался похожим на голос Лены, теперь был приглушен перьями во рту, стал шипящим, булькающим. Из-за перекошенного лица слова выходили с трудом.
– Твоя… очередь?..
Угроза. Вопрос. Приговор. Сломанная шея. Перья изо рта. Безжизненные глаза. Анна смотрела на чудовищное порождение этого места, носящее лицо её сестры, и понимала, что «сюрприз» комнаты 13/13 только начался. И что крика, рвущегося из её собственной груди, уже не сдержать.
6
«Твоя… очередь?..»
Слова, булькающие, шипящие из-за перьев, вылезающих изо рта искаженной Лены, ударили по Анне сильнее любого физического толчка. Сломанная шея, мертвые глаза, это отвратительное птичье нутро, лезущее наружу… Образ был невыносим. Он вонзился в её сознание, как раскаленный нож, прожигая все защитные барьеры рассудка.
Первобытный, животный ужас, нараставший с самого пробуждения, наконец прорвался наружу. Крик вырвался из её горла – не крик страха или боли, а чистый, оглушительный вопль ужаса, отрицания, безумия. Он заполнил собой абсолютную тьму комнаты 13/13, эхом отскакивая от стен, оклеенных чужими трагедиями. Он был таким громким, таким отчаянным, что казалось, само её существо разрывается на части.
Вместе с криком исчез и дрожащий луч света, и кошмарное видение Лены. Тьма снова стала абсолютной, но теперь она была не пустой, а звенящей от её собственного вопля. Она кричала, пока в легких не кончился воздух, пока горло не обожгло огнем, пока само сознание не начало меркнуть под натиском этого всепоглощающего ужаса…
…и открыла глаза.
Она лежала на спине. В кровати. Под тем же колючим одеялом. Сердце бешено колотилось в груди, отдаваясь гулкими ударами в висках. Дыхание было прерывистым, судорожным, словно она только что вынырнула из ледяной воды. В ушах еще звенело эхо её собственного крика.
Комната. Та самая. Белые стены. Трещина-молния на стене напротив. Высокое окно с решеткой в виде птичьих лап. Серый, безжизненный свет просачивался сквозь густой снегопад за окном. Запахи – пыль, старые травы, затхлость – те же самые, что и при первом пробуждении. Никакого запаха сырости, земли или дешевого клея. Никаких газет на стенах.
Крик замер на губах. Она провела дрожащей рукой по лицу – оно было влажным от холодного пота. Где она? Что произошло?
Воспоминание о подземелье, о дневнике, о Лене со сломанной шеей и перьями во рту было настолько ярким, настолько реальным, что казалось, будто это случилось секунду назад. Она все еще чувствовала ледяной холод бетонного пола под ногами, запах могильной сырости, ужас от вывернутой шеи сестры…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
