Полная версия
Анна смотрела на перо, и холодок снова пробежал по спине. Звуки не привиделись. Что-то или кто-то был здесь только что. Кто-то уронил этот странный, двусмысленный знак. Перо белого аиста, запятнанное черной смолой. Чистота и грязь. Жизнь и смерть.
Коридор оставался пустым и безмолвным. Но теперь эта пустота казалась не отсутствием, а присутствием чего-то скрытого. Чего-то, что оставило перо и исчезло за секунду до того, как она открыла дверь. Чего-то, что, возможно, наблюдало за ней прямо сейчас из-за одной из этих бесчисленных белых дверей.
9
Горничная Лика: Фарфоровое лицо, странная улыбка, мутное молоко, яйцо, хлеб. "Вы здесь третий день". Пульс под кожей (проволока?).
Анна все еще смотрела на перо с черной каплей, когда краем глаза уловила движение в конце коридора. Она резко подняла голову, сердце снова сжалось в ожидании чего-то ужасного. Но это была всего лишь… горничная?
Женщина в строгом темно-сером платье и белоснежном переднике медленно двигалась по коридору в её сторону, неся поднос. Она шла почти бесшумно по толстому ковру, её фигура казалась призрачной в тусклом свете. Подойдя ближе, она остановилась в нескольких шагах от двери Анны.
Лицо горничной было поразительным. Гладкое, безупречно белое, оно напоминало дорогой фарфор – ни морщинки, ни пятнышка, ни единого изъяна. Черты лица были тонкими, почти кукольными, но глаза… Глаза были большими, темно-карими, и смотрели с каким-то пустым, немигающим спокойствием, которое вызывало мурашки. На губах играла улыбка. Но это была странная, застывшая улыбка, не доходящая до глаз, словно нарисованная на маске. Она придавала лицу выражение не радушия, а чего-то искусственного, манекенного.
Горничная держала перед собой старый, потускневший металлический поднос. На нем стоял простой, почти спартанский завтрак: стакан с какой-то белесой, мутной жидкостью, похожей на разбавленное молоко или сыворотку; одно-единственное вареное яйцо в грубой керамической подставке и толстый ломоть серого, ноздреватого хлеба. Ни масла, ни джема, ни чашки кофе. Еда для заключенного, а не для гостя отеля.
– Ваш завтрак, гостья, – произнесла горничная. Голос её был ровным, мелодичным, но таким же безжизненным, как и улыбка. Никакой интонации, никакого человеческого тепла. – Меня зовут Лика.
Анна молча смотрела на неё, на поднос, потом снова на её фарфоровое лицо. Она не знала, что сказать. Спросить про перо? Про стон? Про то, какого черта здесь происходит? Но слова застряли в горле. Лика же, казалось, совершенно не замечала её растерянности или подозрительности.
– Вы долго спали, – продолжила Лика всё тем же монотонным голосом. – Почти не выходили из комнаты. Это хорошо. Отдых вам нужен. Вы здесь уже третий день.
Третий день?
Слова упали в тишину коридора, как камни. Анна оцепенела. Третий? Нет, не может быть. Она только что проснулась. Это был её первый день… Или первый кошмар? Она точно помнила ощущение пробуждения, звон стекла… Или нет? Время в этом месте текло иначе? Или её память давала сбои, подтасовывала факты, как подделанный почерк в письме?
– Третий? – выдавила она наконец, голос прозвучал хрипло и неуверенно. – Нет… Я только…
– Третий, – спокойно повторила Лика, её пустые глаза смотрели сквозь Анну. Улыбка на фарфоровых губах не дрогнула. Она словно зачитывала сводку погоды, а не сообщала нечто, рушащее последние остатки ориентации во времени.
Она шагнула ближе, протягивая поднос. Анна невольно отступила на шаг назад, в дверной проем своей комнаты. Когда рука Лики с подносом оказалась совсем рядом, Анна заметила еще одну странность. Кожа на шее горничной, у самого края воротничка платья, была такой же неестественно гладкой и белой. Но под ней… что-то проступало. Не голубоватая жилка вены, а что-то более тонкое, темное, почти черное. Оно не пульсировало мягко, как кровь, а казалось… жестким. При каждом едва заметном движении головы Лики эта тонкая линия под кожей словно натягивалась, чуть меняя положение. Похоже на… проволоку? Тонкую металлическую нить, вживленную под фарфоровую оболочку?
Образ был настолько жутким и неожиданным, что Анна едва подавила рвотный позыв. Эта женщина… была ли она вообще человеком?
Лика, не заметив (или сделав вид, что не заметила) её реакции, поставила поднос на пол у двери Анны. Мутное молоко в стакане слегка колыхнулось.
– Приятного аппетита, гостья, – произнесла она всё так же ровно. И, не дожидаясь ответа, развернулась и так же бесшумно пошла обратно по коридору, её фигура медленно растворялась в сумраке.
Анна осталась стоять у двери, глядя то на поднос с отталкивающей едой, то на пустой коридор, где только что была эта фарфоровая кукла с проволокой под кожей. Третий день. Проволока. Мутное молоко.
Ужас приобретал новые, совершенно гротескные формы. И это было только начало. Она чувствовала это каждой клеткой своего тела.
10
Предупреждение и Знак: Лика упоминает библиотеку и "Аистов". На подносе – колосок пшеницы (связь со сном). Дверь захлопывается.
Лика уже почти достигла поворота в конце коридора, её серая фигура сливалась с тенями. Анна все еще стояла в дверях, загипнотизированная странным завтраком и воспоминанием о проволоке под кожей горничной. Ей казалось, что Лика просто исчезнет, растворится в сумраке, как и положено призраку или ожившей кукле.
Но Лика остановилась. Она не обернулась полностью, лишь слегка повернула голову, так что Анна видела только часть её безупречного фарфорового профиля и темный, пустой глаз.
– Если вам понадобятся… ответы, – произнесла она своим ровным, безжизненным голосом, словно продолжая прерванную мысль или читая инструкцию, – загляните в библиотеку. И будьте осторожны с Аистами. Они не всегда приносят то, чего от них ждут.
Библиотека? Аисты? Слова повисли в затхлом воздухе коридора, такие же странные и неуместные, как и всё остальное. «Белый Аист»… Теперь это название звучало не просто иронично, а как прямая угроза. Что за Аисты? Имела ли она в виду птиц? Или что-то другое, скрывающееся под этим именем? Предостережение Лики, произнесенное её механическим голосом, прозвучало скорее как констатация факта, чем как проявление заботы.
Не дожидаясь реакции, Лика продолжила свой путь и скрылась за поворотом. Коридор снова опустел.
Анна медленно опустила взгляд на поднос у своих ног. Мутное молоко, одинокое яйцо, серый хлеб… И рядом с яйцом, прислоненный к керамической подставке, лежал один-единственный колосок спелой пшеницы. Золотистый, с полными зернами, он резко контрастировал с убогостью остального завтрака. Он выглядел так, словно его только что сорвали – хотя за окном лежал снег.
Пшеница.
Холод, не связанный с температурой пола, снова сковал Анну. Перед глазами мгновенно встала картина: бескрайнее поле, слепящее солнце, колючие колосья, хлещущие по лицу, удушливый запах пыли и… меди. Бегство. Ужас. Тень с неба.
Этот колосок был не просто знаком. Он был прямым посланием. Насмешкой. Напоминанием о том кошмаре, который она приняла за сон. Мы знаем, что ты видела. Мы знаем, где ты была. Связь между видением и реальностью (если это была реальность) стала неоспоримой, удушающей. Отель знал её сны. Или сам создавал их.
Она протянула руку, чтобы коснуться колоска, проверить, настоящий ли он, как вдруг…
ХРЯСЬ!
Дверь её комнаты захлопнулась с такой силой, что стены, казалось, содрогнулись. Резкий, оглушительный хлопок эхом прокатился по пустому коридору и мгновенно оборвался, оставив после себя звенящую тишину. Это был не сквозняк. В коридоре не было ни малейшего движения воздуха. Дверь захлопнулась сама по себе, словно невидимая рука с невероятной силой ударила по ней из коридора.
Анна отшатнулась, сердце подпрыгнуло к горлу. Она снова оказалась заперта. В своей белой клетке. Наедине со своими страхами, странными артефактами, отвратительным завтраком и колоском пшеницы – вестником из ночного кошмара.
Первый день? Третий день? Теперь это казалось совершенно неважным. Время здесь текло по своим законам, а двери открывались и закрывались по воле чего-то неведомого и враждебного. Игра началась. И Анна была в ней не гостьей, а пешкой. Или, возможно, призом. Или жертвой. Она посмотрела на сломанные часы Лены на своем запястье. 3:14. Время стояло. А кошмар только набирал обороты.
Глава 2
1
Как она снова оказалась в коридоре? После того, как дверь захлопнулась с силой взрыва, отрезав её от мира снаружи? Анна не помнила. Был ли еще один провал во времени? Или Лика просто открыла дверь своим ключом, своим механическим, кукольным движением, и велела идти за ней, а её сознание, перегруженное ужасом и нестыковками, просто вычеркнуло этот переход?
Сейчас она шла следом за горничной по тому же длинному, тусклому коридору с выцветшим ковром. Лика двигалась впереди, её спина была прямой, шаг – бесшумным и ровным. Её фарфоровое спокойствие действовало на нервы сильнее, чем любой крик. Поднос с нетронутым завтраком и зловещим колоском пшеницы остался за захлопнувшейся дверью №…? Она так и не успела посмотреть на номер. Был ли он тринадцатым?
Молчание в коридоре было почти таким же густым, как тишина в её комнате. Только теперь оно ощущалось иначе – не как вакуум, а как затаенное дыхание. Словно темные деревянные панели стен, бесчисленные белые двери – все они были частью чего-то живого, наблюдающего, ждущего.
Они прошли мимо нескольких поворотов, коридор извивался, как ленивая змея, и Анна окончательно потеряла ориентацию. Потом Лика замедлила шаг и остановилась. Они оказались в чуть более широкой части коридора, где на стенах висели… портреты.
Не случайные пейзажи или натюрморты, а именно портреты. В тяжелых, потемневших от времени рамах. Масло или, может быть, старые фотографии, увеличенные и раскрашенные вручную. Они висели неровно, с большими промежутками, словно кто-то добавлял их сюда постепенно, по мере поступления.
– Галерея №13, – произнесла Лика своим монотонным голосом, даже не обернувшись. Она указала тонким бледным пальцем на один из портретов – ближайший к ним.
Анна подошла ближе. Портрет изображал мужчину лет сорока, в строгом, явно дорогом костюме начала XX века. Усы щеточкой, жесткий взгляд исподлобья, плотно сжатые губы. Фон был темным, почти черным. Подпись на маленькой медной табличке гласила: «Александр Вересаев. Гость №13. 1923».
1923 год. И он был «Гостем №13». Таким же, как гласило письмо, написанное её рукой. Анна перевела взгляд на следующий портрет.
Женщина. Гораздо моложе, может быть, чуть за тридцать. Прическа и платье выдавали середину века – 1950-е. Она пыталась улыбаться в объектив (или художнику?), но улыбка казалась вымученной, а за ней читался испуг или отчаяние. Табличка: «Елена Смирнова. Гость №13. 1957».
Еще один №13. Елена… Имя кольнуло неприятно, напомнив о сестре. Она заставила себя посмотреть на другие портреты. Мужчины, женщины, разные эпохи – по одежде и стилю можно было угадать 1970-е, потом что-то из конца века… Все они были «Гостями №13». Лица были разными – молодые, старые, красивые, обычные, но было в них что-то общее. Что-то помимо несчастливого номера.
Глаза.
У всех у них были одинаковые глаза. Независимо от цвета радужки, от формы, от выражения лица – глаза были холодными. Не просто печальными или испуганными. А мертвенно-холодными. Пустыми. Словно то, что делало их живыми, было высосано до дна. Они смотрели с портретов не на зрителя, а сквозь него, в какую-то свою, известную только им бездну. Это был взгляд людей, которые увидели что-то непоправимое, что-то, что заморозило их души навсегда.
Анна почувствовала, как по спине пробежал уже знакомый холодок. Она смотрела на своих предшественников. На тех, кто был Гостем №13 до неё. Что с ними стало? На табличках были указаны только годы их пребывания… но не даты отъезда. Исчезли ли они в стенах этого отеля, как предупреждала надпись в её сне-дневнике? Их взгляды были ответом, который она не хотела принимать.
– Они все выбрали этот номер, – тихо добавила Лика, словно прочитав её мысли. Фарфоровая маска оставалась непроницаемой. – Или номер выбрал их. Здесь это иногда одно и то же. Пойдемте. Марк ждет.
2
Лика остановилась перед еще одной массивной дверью, отличавшейся от остальных – она была из темного, почти черного дерева, с тяжелой бронзовой ручкой в виде сплетенных ветвей или костей. Горничная толкнула дверь внутрь без стука, и та отворилась с тихим, бархатным шорохом, резко контрастировавшим со скрипами в других частях отеля.
Анну обдало волной густого, сложного запаха. Смесь затхлой сладости старой бумаги и переплетов, острого, грибного запаха плесени, пропитавшего само дерево стен, и… чего-то еще. Сладковато-пряный, смолистый аромат ладана. Как в старой церкви или в склепе, где пытаются перебить запах тления чем-то священным. Сочетание было тошнотворным и странно притягательным одновременно, оно говорило о веках забвения, тайных ритуалах и погребенных секретах.
Они вошли. Библиотека была огромной, гораздо больше, чем можно было ожидать снаружи. Высокие, уходящие в сумрак потолка стеллажи из темного дерева были заставлены книгами. Не современными изданиями в ярких обложках, а тяжелыми фолиантами в кожаных или тканевых переплетах, без названий на корешках, или с тиснеными золотом странными символами, которые Анна не могла разобрать. Пыль лежала на них толстым слоем, но в воздухе не было ощущения заброшенности – скорее, чувство тяжести, накопленной мудрости или безумия.
На массивном столе в центре комнаты были разложены старинные карты. Пожелтевшие, с рваными краями, они изображали не только Алтайские горы, но и какие-то фантастические ландшафты с пометками на незнакомом языке или непонятными символами. Названия – «Колодец Забвения», «Поле Костей», «Зеркальная Бездна» – были выведены готическим шрифтом и вызывали дрожь.
И повсюду были перья. Черные перья. Не такие чистые и почти геральдические, как то белое, что она видела в коридоре. Эти были разных размеров – от маленьких пуховых до крупных, маховых, – и выглядели потрепанными, словно их вырвали в борьбе. Они лежали на книжных полках, на картах, на полу, как будто птицы, обитавшие здесь, постоянно линяли или… их здесь ощипывали. Некоторые перья были собраны в пучки и перевязаны черными лентами, лежащие рядом с тяжелыми фолиантами, как зловещие закладки.
Но главным источником света и самым завораживающим объектом в комнате было огромное витражное окно в дальней стене. Оно горело тусклыми, болезненными цветами – синим, кроваво-красным, болотным зеленым. Изображение было выполнено с пугающим мастерством. В центре был огромный белый аист, стоящий на одной ноге на краю чего-то, похожего на темное озеро или зеркало. Но вместо того чтобы любоваться собой, аист яростно клевал свое собственное отражение. Отражение, в свою очередь, казалось искаженным, зловещим, оно тоже тянуло клюв к настоящему аисту, словно пытаясь утащить его под воду. Стекло вокруг птицы было испещрено трещинами, расходящимися от точки их соприкосновения, словно от удара.
Сцена была символичной и жестокой. Борьба с самим собой? Или с иллюзией? Саморазрушение? Анна смотрела на витраж, и ей казалось, что стекло тихонько звенит, а запах ладана и плесени становится гуще. Это место было не просто хранилищем книг. Это был архив безумия, карта искаженной реальности, алтарь какого-то странного, крылатого культа. И она чувствовала, что её имя скоро тоже впишут в одну из этих пыльных книг или отметят черным пером на одной из этих проклятых карт.
3
Марк Воронов: Владелец отеля. Показывает "Хроники Крылатых".
– Витраж рассказывает историю, не правда ли? – Голос раздался из глубины библиотеки, из затененного угла между двумя высокими стеллажами. Он был низким, бархатистым, с легкой, почти незаметной хрипотцой, и совершенно не походил на безжизненный тон Лики. – Вечная борьба с отражением. С тем, чем ты не хочешь быть, но чем, возможно, являешься.
Анна резко обернулась. Из тени шагнул мужчина. Он был высоким, худощавым, одет в идеально сидящий темный костюм, который казался неуместно элегантным для затерянного в снегах отеля. Волосы темные, с легкой проседью на висках, аккуратно зачесаны назад. Лицо – бледное, почти аристократичное, с тонкими чертами и пронзительными темными глазами, которые смотрели на Анну с пристальным, оценивающим любопытством. Было в нем что-то хищное, несмотря на внешнюю сдержанность. Как у ворона, наблюдающего за своей добычей. На нем, в отличие от книг и полок, не было ни пылинки.
– Анна Коваль, – произнес он, не спрашивая, а утверждая. Легкая улыбка тронула уголки его губ, но не достигла глаз. Глаза оставались холодными, как у фигур на портретах в Галерее №13. – Рад приветствовать вас в «Белом Аисте». Меня зовут Марк Воронов. Я – скромный владелец этого заведения. Лика, ты можешь идти.
Лика, стоявшая у входа, безмолвно кивнула и исчезла за дверью, прикрыв её за собой так же тихо, как и открыла. Её уход сделал атмосферу в библиотеке еще более напряженной, интимной и угрожающей.
– Мой отель… специфическое место, – продолжил Воронов, медленно обводя рукой пространство библиотеки. – Он собирает истории. Собирает судьбы. И иногда… помогает им найти своё истинное направление. Или завершение.
Он подошел к центральному столу, где были разложены карты и черные перья. Его движения были плавными, выверенными, почти гипнотическими.
– Вы ищете ответы, Анна Коваль? Как и многие до вас. Как и те, чьи портреты вы видели. Как и… Гость №13, которым вы, по всей видимости, являетесь. – Он усмехнулся своим мыслям. – Здесь принято вести летопись. Своеобразную.
Он наклонился и извлек с нижней полки одного из стеллажей массивную книгу. Гораздо толще и тяжелее обычных фолиантов. Переплет был из потрескавшейся черной кожи, стянут двумя потускневшими медными застежками в виде когтистых птичьих лап. На обложке не было названия – только тисненый символ: стилизованный аист со сложенными крыльями, внутри которого угадывался человеческий силуэт.
Воронов с легким щелчком расстегнул застежки и положил книгу на стол, прямо поверх карты с надписью «Поле Костей». Он осторожно перевернул тяжелую титульную страницу. Бумага была плотной, желтоватой, словно пергамент. На ней от руки, вычурным каллиграфическим почерком было выведено:
«Хроники Крылатых»
Летопись Преображений и Возвращений
Отель «Белый Аист»
Anno Domini… (дата была стерта или выцвела)
– История этого места, – сказал Воронов, его голос стал тише, доверительнее, но оттого не менее зловещим. – И история тех, кто прошел через его стены. Их поиски, их страхи, их… трансформации. Записи ведутся нерегулярно, но тщательно. Возможно, вы найдете здесь что-то интересное. О себе. О вашей сестре Лене. О тех, кто был здесь до вас под несчастливым, но знаковым номером тринадцать.
Он сделал приглашающий жест рукой, указывая на открытую книгу. Его темные глаза сверкнули в полумраке библиотеки. В них читался вызов и предвкушение. Он не просто предлагал ей прочесть – он наблюдал за ней, изучал её реакцию, словно ученый, поставивший очередной эксперимент. И Анна поняла: Марк Воронов – не просто владелец отеля. Он был дирижером этого кошмара. Или, может быть, его главным экспонатом.
5
Первый Гибрид: Банка с эмбрионом с крыльями (1942). Марк о цели: слить сознание с вечностью через птиц ("видят ветры времени»).
Анна застыла перед раскрытой книгой. "Хроники Крылатых". Запах плесени и ладана словно сгустился вокруг неё, слова Воронова эхом отдавались в черепе. Записи о трансформациях? О её сестре? Она сделала шаг к столу, пальцы сами собой потянулись к грубой пергаментной странице, но тут же отдернулись, словно боясь обжечься. Взглянуть в эту книгу – значило сделать еще один шаг в безумие, признать реальность этого места и его жуткой истории.
Марк Воронов заметил её колебание. Его тонкие губы снова изогнулись в подобии улыбки.
– Не торопитесь, Анна. Летописи требуют… подготовленного читателя. Иногда лучше начать с чего-то более наглядного. С материальных свидетельств наших… устремлений.
Он отошел от стола и направился к одному из самых темных и пыльных стеллажей в углу комнаты. Не к книгам. Этот стеллаж был заставлен не фолиантами, а странными предметами: колбами с мутной жидкостью, какими-то механизмами из потемневшей латуни и стекла, коробками, перевязанными выцветшими лентами. Похоже на лабораторию алхимика или кабинет безумного биолога.
Воронов осторожно снял с полки увесистую стеклянную банку, покрытую слоем пыли. Он бережно протер стекло рукавом своего безупречного пиджака и поставил банку на стол рядом с «Хрониками», под тусклый свет лампы.
– Первый удачный… синтез, – произнес он с ноткой гордости в голосе, как художник, демонстрирующий свой ранний шедевр.
Анна заставила себя посмотреть. Банка была заполнена желтоватой, полупрозрачной жидкостью, в которой плавало… нечто. Маленькое, размером с кулак ребенка. Поначалу оно показалось просто уродливым, деформированным человеческим эмбрионом, какие иногда показывают в медицинских музеях. Бледное, сморщенное тельце, большая голова, закрытые глаза… Но потом она увидела их.
Из спины существа росли два бугорка, из которых торчали недоразвитые, перепончатые… крылья. Они были сложены вдоль тельца, хрупкие и уродливые, похожие на крылья летучей мыши или птенца, вылупившегося слишком рано. Сочетание человекоподобного эмбриона и этих крыльев было тошнотворным, противоестественным.
На банке была приклеена пожелтевшая этикетка с аккуратной надписью, сделанной тем же каллиграфическим почерком, что и заглавие «Хроник»:
«Экземпляр №1. Стадия 4. 17.10.1942»
1942 год. Разгар войны. Кто проводил такие эксперименты здесь, в глуши Алтая, в то время? И что означала эта дата? 17 октября… Где-то она её уже видела… Записка у озера из сна? Нет, не могла же она вспомнить дату из сна…
– Гибрид, – прошептала Анна, чувствуя, как к горлу подступает дурнота.
– Термин слишком… биологический, – мягко поправил Воронов, не отрывая взгляда от банки. В его глазах плясали странные огоньки – фанатизм или безумие? – Мы предпочитаем называть это… слиянием. Попыткой преодолеть ограничения бренной плоти. Видите ли, Анна, люди заперты в линейном времени. Мы ползем от рождения к смерти, видим лишь крохотный отрезок реальности. Мы слепы и глухи к истинным потокам бытия.
Он перевел взгляд на неё, и Анне показалось, что она тонет в его темных глазах.
– А птицы… птицы видят мир иначе. Особенно такие, как наши аисты. Они чувствуют ветер, несут его в своих крыльях. Но не только физический ветер. Они… они видят ветры времени. Потоки прошлого, эхо будущего, вихри возможностей. Они парят над суетой линейности. Наша цель, наша великая цель здесь, в «Белом Аисте», – научиться этому. Соединить человеческое сознание, его глубину и память, с этой птичьей способностью видеть вечность. Слить конечное с бесконечным. Преодолеть смерть не через примитивное продление жизни, а через расширение сознания до границ самого времени. Стать… частью великого потока.
Он говорил страстно, почти как проповедник, но его слова вызывали не благоговение, а ужас. Слияние сознания с вечностью через создание чудовищных гибридов в банках? Использование птиц для доступа к «ветрам времени»? Это было не философией, а бредом сумасшедшего, оправданием для чудовищных экспериментов, следы которых, вероятно, и заполняли эту жуткую библиотеку и пыльные страницы «Хроник Крылатых».
Анна посмотрела на банку с эмбрионом, потом на Воронова. Его аристократическое лицо сияло энтузиазмом. Он действительно верил в то, что говорил. И это делало его еще опаснее.
6
– Конечно, это лишь ранний этап, – Воронов с сожалением коснулся пальцем стеклянной банки. – Несовершенный, грубый. Зародыш, остановленный в развитии. Истинное слияние требует живого носителя. Сознания, которое примет и ассимилирует… дар.
Он снова повернулся к Анне, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на азарт игрока, готового продемонстрировать свой главный козырь.
– Некоторые думают, что это лишь теория. Бредни затворника в горах. Но мы… мы продвинулись дальше. Значительно дальше. Лика?
Анна вздрогнула. Горничная стояла у двери, которую она и не слышала, как открыли. Она вошла так же бесшумно, как и вышла, – фарфоровая кукла, ожидающая приказаний. Её темные глаза были устремлены не на Анну, а на Воронова, с выражением абсолютной, бездумной преданности.
– Подойди, дитя мое, – мягко сказал Марк, но в голосе прозвучали стальные нотки власти.
Лика приблизилась к столу, её движения были плавными, почти механическими. Она остановилась рядом с Вороновым, между ним и Анной. Вблизи её фарфоровая кожа казалась еще более неестественной, словно слой глазури поверх чего-то иного.
– Лика – один из наших самых… успешных примеров, – продолжил Воронов, положив руку ей на плечо. Анна заметила, как горничная едва заметно вздрогнула от его прикосновения, но её лицо осталось непроницаемым. – Она не просто горничная, Анна. Она – Ликосия. Так мы зовем её истинное… состояние. Она одна из тех, кто уже начал свой путь к слиянию.
