Полная версия
Алексей Хромов
Последний гость «Белого Аиста»
"Вся действительность – это западня: одна иллюзия влечет за собой другую."
– Генри Миллер, "Тропик Рака»
"Что есть ад? Страдание о том, что нельзя уже более любить."
– Фёдор Достоевский
"Неосознанное – это не просто забытое; это активно вытесненное."
(Парафраз идей Зигмунда Фрейда)
Глава 1: Клетка из Тишины (День Первый)
1
Пробуждение: Звук падающего стекла. Тишина давит.
Звон разбитого стекла – хрустальный, острый – прорезал дремотную вату, в которой она тонула. Не где-то далеко, не за стеной. А здесь, рядом. Возможно, прямо над головой. Дзынь-н-нь… хрясь! Осколки, казалось, посыпались невидимым дождем на пол, на кровать, на неё саму.
Анна Коваль дернулась, выброшенная из сна так резко, словно её окатили ледяной водой. Сердце подскочило к горлу и заколотилось там пойманной птицей, бешено, отчаянно. В ушах еще звенело эхо падения – тонкое, вибрирующее, как натянутая до предела струна.
А потом – ничего.
Тишина.
Она обрушилась мгновенно, словно кто-то нажал невидимый выключатель, обрубив звук на полуслове. Но это была не просто тишина, не благословенная пустота после шума. Нет. Эта тишина была густой, вязкой, почти осязаемой. Она давила на барабанные перепонки, наливалась свинцом в лёгкие, сковывала конечности. Словно сам воздух в комнате внезапно загустел, превратился в невидимый, но плотный кисель, поглотивший и звон стекла, и последний удар её пробудившегося сердца.
Рот был сухим, на языке стоял привкус пыли и вчерашнего, несвежего страха. Где она? Что это за место? Последнее, что помнилось – размытые пятна света, чей-то шёпот, холодные пальцы на её руке… Больница? Нет, не похоже. Простыни под пальцами были шершавыми, почти колючими, пахли не хлоркой, а чем-то другим – пылью, старостью и едва уловимым, странно сладковатым ароматом сухих трав.
Воздух был неподвижный, спёртый, как в давно непроветриваемой комнате или… склепе. И тишина. Эта всепоглощающая, давящая тишина, которая, казалось, внимательно прислушивается к её прерывистому дыханию, к стуку сердца в рёбрах.
Звук разбитого стекла уже казался чем-то нереальным, призрачным эхом из другого мира или забытого сна. Реальной была только эта клетка из тишины, в которой она оказалась заперта, даже не открыв глаз. Она лежала не шевелясь, боясь даже вздохнуть полной грудью, словно любой звук мог потревожить… что-то. Что-то, что пряталось в этой тишине, что было самой этой тишиной.
Страх начал подниматься со дна живота – холодный, липкий, иррациональный. Предчувствие чего-то неправильного, жуткого, уже свершившегося. Звук разбитого стекла был не просто звуком. Он был знаком. Предупреждением. Или финальным аккордом чего-то, что уже разбилось безвозвратно. И теперь осталась только эта звенящая, удушливая пустота.
2
В этой оглушающей тишине, плотной, как саван, появился другой звук. Едва различимый поначалу, он возник не извне, не из-за двери или окна, а снизу. Под кроватью.
Шорк… шорк…
Он был сухим и прерывистым, словно кто-то неловко водил сухой веткой по неровному полу. Или нет… не веткой. В звуке было что-то органическое, неправильное. Слишком тихое, чтобы быть животным – крысой или чем-то покрупнее. Слишком ритмичное для случайного сквозняка, сдвинувшего пыльный комок.
Анна застыла, перестав дышать. Каждый мускул напрягся до боли. Слух обострился до предела, превратившись в единственный орган чувств, которым она осмеливалась пользоваться. Сердце, только что бившееся птицей в горле, теперь, казалось, превратилось в тяжелый, ледяной камень, рухнувший куда-то в бездонную пропасть живота.
Скрреб… Скрреб-скрреб…
Звук стал настойчивее, ближе. Теперь он напоминал царапанье – но не когтей по дереву. Скорее, чего-то мягкого, но упорного, трущегося о грубую, возможно, бетонную или каменную поверхность под кроватью. Как если бы кто-то пытался стереть грязь мокрой тряпкой… или ногтями, размякшими от долгого пребывания в воде. Или… что-то другое. Что-то с бесчисленными тонкими ножками, щетинками… мерзкое.
Само слово всплыло в сознании непроизвольно, принеся с собой волну тошноты. Мерзкое. Липкое. Что-то, что лучше не представлять. Что-то, чему место во тьме, в сырости, под камнями – но не здесь. Не под её кроватью. Не в метре под её затылком.
Она чувствовала – или ей только казалось? – едва заметную вибрацию, идущую от пола через ножки кровати, прямо в матрас, на котором она лежала окаменев. Слабое, ритмичное подрагивание, совпадающее со звуком скрежета. Оно было там. Оно двигалось.
Открыть глаза? Нет. Ни за что.
Веки стали свинцовыми, слиплись намертво. Страх увидеть был сильнее любого любопытства, сильнее желания понять. Образы, один кошмарнее другого, зароились в темноте за закрытыми глазами: бледные, раздутые пальцы с обломанными ногтями; серая, пульсирующая масса с множеством слепых глаз; что-то длинное, сегментированное, извивающееся в пыли… Нет. Лучше не знать. Лучше эта душная, густая тьма, эта парализующая неизвестность.
Тишина снаружи и этот отвратительный, упорный шорох под кроватью создавали невыносимый контраст. Её собственное тело – неподвижная глыба на кровати. И оно – живое, деятельное, методично скребущееся внизу. Кто ты? Что тебе нужно?
Дыхание застряло в груди. Холодный пот выступил на лбу, потек по вискам. Она вжалась в матрас, пытаясь стать меньше, незаметнее, слиться с постелью, исчезнуть.
Скрреб… Пауза.
Звук прекратился. Тишина снова навалилась, еще более плотная, беременная ож
3
Сон-Видение: Бескрайнее пшеничное поле. Бегство в пижаме. Крылатое существо с неба (пахнет медью). Тень накрывает.
Тихое постукивание под кроватью… оно растворилось, сменилось другим звуком. Шелестом. Миллионами сухих, колючих стеблей, трущихся друг о друга под ветром, которого не было. Тьма за веками Анны посветлела, налилась золотистым, почти болезненным светом. И она больше не лежала в кровати.
Она бежала.
Бежала со всех ног по бескрайнему пшеничному полю. Колосья были высокими, выше её головы, спелые, тяжелые, они хлестали по лицу, по голым рукам, царапали кожу. Солнце – огромное, белое, безжалостное – висело прямо над головой, но не грело, а лишь выжигало краски, делая небо блеклым, а золотую пшеницу почти белой. Под ногами была сухая, потрескавшаяся земля, поднимающая облачка пыли с каждым шагом.
На ней была та же нелепая пижама, тонкая, хлопковая, совершенно неуместная здесь, в этом неохватном море колосьев. Босые ступни горели от соприкосновения с горячей землей и колючей стерней. Легкие разрывались от напряжения, но она не могла остановиться. Инстинкт, древний, как сама жизнь, гнал её вперед, хотя она не знала, от чего бежит и куда. Поле тянулось до самого горизонта во все стороны, одинаковое, бесконечное, удушающее своей монотонностью. Лабиринт без стен, где единственное направление – вперед, в никуда.
И тут она его почувствовала. Или, вернее, унюхала.
Странный запах, резкий, металлический, пробился сквозь пыльный аромат пшеницы. Запах свежей крови. Запах меди. Он становился все сильнее, словно кто-то разлил целое ведро медных монет прямо в воздухе. От него першило в горле, вызывая тошноту.
Анна осмелилась поднять голову, продолжая спотыкаться на бегу.
Что-то было в небе.
Темное пятно на выбеленном холсте неба. Оно росло, приближалось. Огромное. Не птица, не самолет. Что-то живое, но неправильное. Разглядеть детали было невозможно – слепящее солнце мешало, превращая объект в пульсирующий черный силуэт. Но она видела крылья. Гигантские, перепончатые или перьевые – не разобрать, – они рассекали воздух с тяжелым, неторопливым махом, словно несли непомерную ношу. И с каждым взмахом медный запах усиливался, становился удушливым, осязаемым.
Существо летело невысоко, и под ним на золотистое поле падала тень. Не просто тень – чернильное пятно неправильной формы, которое скользило по колосьям, стремительно догоняя её. Анна бежала из последних сил, чувствуя холод этой тени на спине, словно прикосновение ледяной ладони. Пшеница под тенью теряла свой цвет, становилась серой, мертвой.
Она споткнулась, упала на колени, обдирая их в кровь о стерню. Попыталась встать, но ноги не слушались. Запах меди заполнил всё вокруг, смешиваясь с запахом пыли и её собственного страха. Она подняла голову снова. Существо было прямо над ней, заслоняя солнце. Огромное, безликое, только черные крылья и расползающаяся, всепоглощающая тень.
Тень накрыла её. Холод. Давление. Абсолютная тьма, пахнущая медью и… чем-то еще. Чем-то знакомым и ужасным. Глухая, безвоздушная тишина, которая была страшнее той, в комнате. Последним проблеском сознания она поняла: это не просто тень. Это – конец поля. Конец бега. Конец света.
4
Реальность?: Чужая комната, белые стены, трещина-молния, зарешеченное окно (птичьи лапы). Снег за окном. Алтай. Отель "Белый аист".
Холод. Не тот метафизический холод тени, а самый настоящий, физический, пробирающий до костей. Он выдернул её из удушья медной тьмы так же резко, как звон стекла вырвал из сна. Анна ахнула, судорожно хватая ртом воздух, который больше не пах медью, а был просто холодным, затхлым и неподвижным.
Она лежала на спине, в той же кровати, под тем же колючим одеялом. Сердце все еще колотилось, но уже не в горле, а где-то глубоко в груди, гулко и тяжело, как похоронный колокол. Тело ломило от несуществующего бега, ноги гудели, кожа помнила царапины от невидимых колосьев. Сон? Кошмар? Слишком реально. Слишком… близко.
Она заставила себя открыть глаза.
Комната. Не её. Безусловно, не её. Стены были выкрашены в мертвенно-белый цвет, настолько чистый и пустой, что глазам становилось больно. Ни картин, ни обоев, ни единого пятнышка, которое могло бы дать зацепку, напомнить о доме, о… о чем угодно знакомом. Белизна давила, как и тишина раньше, делая пространство безликим и враждебным.
Взгляд скользнул по потолку, такому же белому и пустому, а потом упал на стену напротив. Прямо по центру, от потолка почти до пола, её рассекала тонкая темная линия. Трещина. Она извивалась, раздваивалась, снова сходилась, пугающе напоминая разряд молнии, застывший в штукатурке. Эта трещина была единственной деталью, нарушавшей стерильную монотонность, и оттого казалась зловещей, как шрам на мертвецки бледном лице.
Потом взгляд нашел источник тусклого серого света – окно. Небольшое, высокое, почти под потолком. И сердце снова упало, на этот раз от явного, неоспоримого факта – окно было зарешечено. Толстые черные прутья перечеркивали проем крест-накрест. Но это были не просто прутья. Анна прищурилась, вглядываясь в детали, и холодок пробежал по спине, не связанный с температурой в комнате. Прутья… они были сделаны в виде птичьих лап. Искаженные, непропорционально большие, с длинными, узловатыми пальцами и острыми когтями, они сходились к центру окна, словно лапы гигантской хищной птицы вцепились в раму снаружи, не давая никому выбраться. Или войти.
За этими жуткими птичьими лапами виднелся пейзаж, который никак не вязался с раскаленным пшеничным полем из её видения. Шел снег. Густой, тяжелый, он падал бесшумными белыми хлопьями, закрывая все вокруг плотной пеленой. Были видны лишь размытые силуэты голых деревьев и сугробы неопределенной формы. Холодный, безмолвный, зимний мир.
Снег… Где она, черт возьми?
Обрывки воспоминаний, туманные, как пейзаж за окном, начали всплывать в сознании. Дорога. Горы. Указатель, полузанесенный снегом… Слова сложились сами собой, принеся с собой волну необъяснимой тревоги, почти тошноты.
Алтай.
Отель "Белый Аист".
Имя гостиницы прозвучало в голове с какой-то издевательской иронией. Белый Аист… символ надежды, новой жизни. Но глядя на белые стены, на трещину-молнию, на жуткие птичьи лапы решетки и на снежную пустыню за окном, Анна чувствовала только одно: она в ловушке. В клетке. И эта клетка, похоже, только начала показывать свои истинные размеры и острые когти.
5
Среди белизны стен, черноты решетки и серости снега за окном, что-то было не так с ней самой. Ощущение инородного предмета на коже, легкая, но настойчивая тяжесть на левом запястье. Анна опустила взгляд.
Часы.
Маленькие, изящные часы с тонким серебристым браслетом, потертым от долгого ношения. Она узнала их мгновенно. Это были часы Лены. Ее младшей сестры. Легкомысленные, почти девчоночьи, они совершенно не вязались ни с возрастом Лены в последние годы, ни тем более с нынешней обстановкой – с этой белой камерой пыток, затерянной где-то в снегах Алтая.
Как они оказались на её руке? Анна не носила их. Никогда. После… после всего, они лежали в старой шкатулке Лены, среди безделушек и писем, нетронутые, как и всё остальное, что напоминало о ней слишком сильно. Она не помнила, чтобы надевала их. Последние воспоминания были туманны – дорога, усталость, возможно, какой-то разговор по телефону, обрывки фраз… но не часы. Никак не часы Лены.
Циферблат был белым, как стены комнаты, но подернутым сетью тонких трещинок, расходящихся от центра, словно паутинка на замерзшем стекле. Стекло было целым, но под ним что-то нарушилось навсегда. И стрелки… Тонкие черные стрелки замерли. Застыли в одном положении: короткая указывала чуть дальше тройки, длинная – почти на двойке.
Три часа четырнадцать минут. 3:14.
Утра? Ночи? Какая разница, если время здесь, на этом циферблате, остановилось? Мёртвое время на мертвом запястье в мертвой комнате.
И внезапно – запах. Не пыли и старых трав, а резкий, химический запах антисептика. Больница. Белые халаты, слишком яркий свет люминесцентных ламп, который резал глаза после полумрака палаты. Писк приборов – монотонный, безразличный, отмеряющий секунды совсем не так, как часы. И рука Лены, холодная, почти прозрачная, на белой простыне. На её запястье были… эти часы? Да. Кажется, да. Лена никогда их не снимала. "Мой талисман," – шептала она слабыми губами, когда Анна спросила зачем. – "Пока они идут, и я иду".
Стрелки тогда двигались. Анна помнила, как завороженно следила за их ходом, сидя у кровати сестры, вслушиваясь в её дыхание и писк аппаратуры, пытаясь не думать о том, что будет, когда…
Когда стрелки остановятся.
3:14. Почему именно это время? Было ли что-то важное в три часа четырнадцать минут? Череда цифр – 3, 1, 4… Число Пи? Случайность? Или застывший момент катастрофы, зафиксированный механизмом?
Анна коснулась пальцами холодного металла браслета на своем запястье. Он ощущался чужим, неправильным. Как вещь, принадлежащая мертвецу. Воспоминание о больнице – размытое, болезненное – смешалось с ледяной реальностью комнаты. Сломанные часы Лены на её руке здесь, в отеле "Белый Аист", были не просто предметом. Они были якорем, брошенным в прошлое, которое она пыталась забыть. Они были уликой. Обвинением. И, возможно, первым ключом к пониманию этого кошмара, хотя что именно они отпирали, Анна не имела ни малейшего понятия. Пока что они были лишь еще одним элементом абсурда, еще одним винтом в тисках, сжимающих её рассудок. 3:14. Время остановилось. Или только началось?
6
Взгляд Анны оторвался от проклятых часов на запястье и заметался по комнате, словно ища спасения от белых стен и собственных мыслей. Куда бежать, если ты заперт? Где выход, если даже небо за окном закрыто решеткой из костяных лап? Пол был голым, покрытым какими-то тусклыми, сероватыми плитками, холодными на вид. Ни ковра, ни мебели, кроме кровати и, кажется, приземистой тумбочки у стены. Пустота. Стерильная, выверенная пустота.
И тут, в этой пустоте, она увидела его.
Он лежал на полу, недалеко от изножья кровати, темным пятном на светлых плитках. Металлический блеск привлек её внимание. Сначала показалось – еще один осколок того невидимого стекла из начала её пробуждения. Но нет. Это было что-то цельное, массивное.
Ключ.
Анна медленно, с опаской, свесила ноги с кровати. Холодные плитки обдали ступни неприятным жаром, словно лед. Она сделала пару шагов, не отрывая взгляда от находки. Это был не современный ключик от гостиничного номера. Нет, этот был старым, по-настоящему старинным. Тяжелый, отлитый из потемневшей латуни или бронзы, с большой, почти круглой головкой, украшенной каким-то стершимся, неразличимым узором. Бородка была сложной, с несколькими зубцами и выемками – такой ключ мог бы отпирать тяжелую дубовую дверь или старинный сундук.
К головке ключа была прикреплена маленькая овальная бирка из такого же потемневшего металла. На ней было выбито – четко, глубоко, словно клеймо – одно-единственное число:
№13.
Тринадцать.
Анна замерла, глядя на ключ. Холодный, тяжелый кусок металла, лежащий на полу чужой комнаты с птичьими лапами на окне и сломанными часами мертвой сестры на руке. И номер тринадцать. Самое банальное, самое избитое число для предвестия беды, и оттого – самое жуткое в этой ирреальной обстановке. Оно не казалось случайностью. Оно кричало о намеренности. О чьей-то злой шутке. Или не шутке вовсе.
Это ключ от её двери? Даст ли он свободу? Или он отпирает что-то другое? Дверь в еще более глубокий кошмар? Может, саму клетку тринадцатого номера, если это и есть номер её комнаты?
Пальцы дрогнули, когда она потянулась к нему. Не хотелось прикасаться. Казалось, металл хранит холод не только зимнего утра, но и чего-то иного – прикосновений тех, кто держал его раньше, их страхов, их историй. Но не поднять его было нельзя. Это была еще одна ниточка, брошенная ей в этом лабиринте. Ложная? Ведущая в тупик? Неважно.
Она подняла ключ. Он был тяжелее, чем казался, и обжег ладонь своим мертвенным холодом. Потертый металл был гладким под пальцами. №13. Чья-то злая воля положила его сюда. Кто-то хотел, чтобы она его нашла.
Часы Лены. Ключ №13. Это не просто случайные предметы. Это знаки. Символы в какой-то непонятной, жуткой игре, правила которой ей предстояло узнать. И судя по номеру на ключе, игра эта добром не кончится.
7
Артефакт 3: Смятое письмо в кармане пижамы (приглашение от "Гостя №13", её почерк).
Ключ №13 лежал на холодной ладони, немой и тяжелый. Часы Лены продолжали показывать мертвое время на другом запястье. Анна стояла посреди белой комнаты, чувствуя себя марионеткой, которую расставили на сцене для какого-то безумного спектакля. Что дальше? Какая реплика, какое действие предусмотрено сценарием?
Она сунула ключ в карман пижамных штанов – просто чтобы освободить руки, чтобы не ощущать его мертвенный холод. И тут её пальцы наткнулись на что-то еще. Что-то бумажное, скомканное, лежащее в глубине кармана.
Она не помнила, чтобы клала туда что-нибудь. Пижама казалась чистой, возможно, даже новой, хотя откуда она взялась – тоже загадка. С нарастающим дурным предчувствием Анна вытащила находку.
Это был лист бумаги, сложенный в несколько раз и сильно смятый, словно его долго держали в кулаке или вытащили из мусорной корзины. Бумага была дешевой, желтоватой, края истрепались. На ней что-то было написано. Развернув листок дрожащими пальцами, Анна увидела несколько строк, выведенных торопливым, но знакомым почерком. Чернила – обычные, синие, шариковой ручкой – слегка расплылись, будто от влаги. От слез? Или просто от долгого пребывания в кармане?
Текст гласил:
«Анна,
Жду тебя там, где время спит и снег никогда не тает. Отель "Белый Аист". Тебе нужно быть здесь. Ответы, которые ты ищешь (или от которых бежишь), найдутся только под его крылом.
Не бойся тринадцатого.
Твой Гость №13.»
Сердце Анны пропустило удар, потом заколотилось еще быстрее. Приглашение. Прямо в этот ад. От некоего "Гостя №13". Совпадение с ключом? Едва ли. Это было слишком четко, слишком скоординированно. Кто-то, называющий себя Гостем №13, заманил её сюда. Но кто? И зачем?
А потом она присмотрелась к почерку.
Каждая буква, каждая завитушка, наклон строк, характерное написание "А" и "Т"… Не было никаких сомнений. Этот почерк она знала лучше любого другого.
Это был её почерк.
Она сама написала это письмо.
Холод, не имеющий ничего общего с температурой комнаты, охватил её с головы до ног. Нет. Не может быть. Она бы помнила. Зачем ей приглашать саму себя в какое-то жуткое место на Алтае, используя псевдоним "Гость №13"? Это бред. Ложь. Чья-то дьявольская подделка? Но почерк… он был безупречен. Идеальная имитация? Или… или что-то хуже? Часть её сознания, о которой она не знала? Воспоминание, стертое или похороненное так глубоко, что стало чужим?
Она снова и снова перечитывала строки, пытаясь найти хоть малейший признак чужой руки, но находила лишь свою собственную. "Твой Гость №13". Её почерк. Это было похоже на раздвоение личности, на провал в памяти, на самые темные уголки безумия, куда она так боялась заглядывать.
Она посмотрела на ключ в одной руке, на смятое письмо в другой, на часы Лены на запястье. Всё указывало на неё. Не как на жертву случайных обстоятельств, а как на участника. Возможно, даже инициатора. "Не бойся тринадцатого," – советовала она сама себе в этом безумном послании из ниоткуда. Но как не бояться, когда собственная рука выводит приглашение в ад?
Письмо казалось теперь самым страшным из трех артефактов. Оно не просто намекало на прошлое или на опасность. Оно ставило под сомнение её собственную личность, её здравомыслие. Она сама пришла сюда. Сама выбрала этот путь. Сама стала Гостем №13.
Или кто-то заставил её так думать?
8
Звуки за дверью: Скрип, тяжёлый предмет, глухой стон. Коридор пуст, но на ковре – белое перо с каплей смолы.
Только она успела спрятать смятое письмо обратно в карман пижамы, ощущая его там как горящий уголь против кожи, как тишину комнаты снова прорезали звуки. На этот раз – снаружи. Из коридора.
Сначала донесся долгий, протяжный скрип. Не тот легкий скрип половицы под чьим-то весом, а тяжелый, надсадный скрип, словно двигали что-то громоздкое и неподатливое. Старый шкаф? Или… что-то еще? За скрипом последовал глухой удар, будто этот тяжелый предмет уронили или с силой поставили на пол. Бумф. Звук был мягким, поглощенным, вероятно, ковровым покрытием, но от этого не менее тревожным.
А потом – стон. Низкий, глухой, прерывающийся. Не крик боли, а скорее выдох страдания или изнеможения. Он был коротким, почти сразу оборвался, но Анна услышала его отчетливо. Это был человеческий стон. Или что-то очень похожее на человеческое.
Она замерла посреди комнаты, превратившись в слух. Письмо в кармане, ключ в другой руке, часы на запястье – все эти странные артефакты отступили на второй план перед непосредственной, возможной угрозой за дверью. Что там происходит? Кого-то тащили? Кто-то упал? Гость №13? Или это был Гость №13, волокущий свою добычу?
Страх сковал её на мгновение, рисуя в воображении жуткие картины, подпитанные недавним видением и скрежетом под кроватью. Но любопытство – или отчаянная потребность понять хоть что-то в этом безумном месте – оказалось сильнее. Она должна была увидеть. Узнать.
Подкравшись к массивной деревянной двери (тоже белой, конечно, как и всё остальное), Анна прижалась ухом к холодному дереву. Тишина. Та же самая давящая тишина, что и раньше. Ни шагов, ни дыхания, ни повторного стона. Словно и не было ничего. Словно звуки привиделись ей, как и бег по пшеничному полю.
Но она знала, что слышала.
Рука сама потянулась к тяжелой металлической ручке. Пальцы сомкнулись на холодном гладком металле. Глубокий вдох. Поворот. Дверь поддалась без щелчка замка – значит, она не была заперта? Или замок предназначался для ключа №13? Дверь медленно, с тем же протяжным, мучительным скрипом, что она слышала минуту назад, приоткрылась на несколько сантиметров.
Анна осторожно выглянула в щель.
Коридор. Длинный, тускло освещенный редкими, пыльными лампочками под потолком. Стены были обшиты темными деревянными панелями, контрастирующими с белизной её комнаты. На полу лежал толстый ковер с выцветшим, сложным орнаментом, поглощавший звуки и свет.
И он был пуст.
Абсолютно пуст. Никого. Никакого тяжелого предмета. Никаких следов борьбы. Только ряды одинаковых белых дверей, уходящих вдаль, и гнетущая, выжидающая тишина.
Неужели показалось? Нервы? Галлюцинация?
Она уже готова была отступить обратно в свою белую клетку, когда взгляд зацепился за что-то на ковре, прямо напротив её двери. Маленькое, почти незаметное на пестром узоре.
Белое перо.
Не крошечное перышко пуховой подушки. Это было довольно крупное, идеально белое, упругое перо, какие бывают у больших птиц. У аиста? Название отеля всплыло в памяти. "Белый Аист". Символично до тошноты.
Но на кончике пера, там, где оно крепилось бы к крылу, была странная деталь. Капля чего-то черного, блестящего, застывшего, как слеза. Похоже на смолу. Или гудрон. Горячая черная смола на белоснежном пере. Этот контраст был таким же резким и неестественным, как трещина-молния на белой стене или птичьи лапы на решетке.
