Своя

Он ответил ей с той же яростью, прижимая к себе так сильно, что рёбра давили друг на друга сквозь тонкую ткань рубашек. Где-то за спиной упал стакан, осколки разлетелись по полу, но никто даже не вздрогнул.

Через неделю они уезжали.

Официальные бумаги гласили – "командировка". Две недели. Провинциальный городок. Рутинная проверка.

Глава 4. «Как в старые времена»

Дизельный генератор за стеной ревел, как раненый зверь, его рокот сотрясал тонкие стены штабного контейнера, смешиваясь с хриплыми переговорами радистов. Воздух был густым от запаха машинного масла, перегара и горького кофе, который давно остыл в потрескавшейся эмалированной кружке.

Д. сидела перед мониторами, в наушниках, плотно прижатых к ушам, чтобы отсечь всё, кроме голоса в эфире. На экране дёргалось изображение с камеры П. – тёмные силуэты, вспышки выстрелов, размытые тени, мелькающие в хаосе. Каждый пиксель мог означать жизнь или смерть.

– "Держись левее…" – её голос был низким, чётким, без дрожи. – "Там окно заколочено фанерой, но балка над ним прогнила. Проломишь ударом ноги."

В наушниках раздалось его хриплое дыхание – тяжёлое, прерывистое, будто он бежал или уже истекал кровью. Потом – глухой удар, треск ломающегося дерева, и сразу за ним – чужие крики на незнакомом языке, переходящие в панический визг.

– "Понял. Занимаю первый этаж."

Она переключила камеру на тепловизор. Экран залился кислотно-зелёными тонами, и на нём чётко проступили три фигуры в дальнем углу комнаты. Двое – сгорбленные, с оружием у двери, третий – распластанный на полу, его контур пульсировал слабым, неровным свечением.

– "Трое в комнате справа. Двое с оружием у двери, третий ранен."

Пауза. В эфире – только фоновый шум и тяжёлое дыхание.

– "Оставляю раненого." – наконец прозвучал его голос, жёсткий, как приклад. – "Пусть расскажет остальным, как это было."

Её пальцы замерли над клавиатурой. Она не дрогнула. Не сжала кулаки. Просто кивнула, будто он мог её видеть.

– "Принято."

Её голос был спокоен. Почти буднично.

За окном контейнера, где-то в чёрной дали, рванула серия осветительных ракет, и на мгновение ночь стала фосфорно-белой.

Два часа спустя

Два часа спустя дверь штабного контейнера распахнулась с грохотом, впуская вместе с клубами морозного воздуха группу бойцов. Он шёл первым – высокий, широкоплечий, с расстёгнутым бронежилетом, обнажающим пропитанную потом рубашку. Закатанные рукава открывали мощные предплечья, на левом алела свежая царапина. Воздух вокруг него был густым от запаха пороха, железа и мужского пота.

Д. даже не подняла головы, пальцы продолжали стучать по планшету, заполняя отчёт.

– "Ты промахнулся на три метра с той гранатой."

Его брови дёрнулись.

– "Ветер сменился."

– "Ветер был ровно таким же, как в момент моего предупреждения."

Внезапно его пальцы впились в её подбородок, грубо заставив поднять глаза.

– "Ты злишься?"

– "Нет. Я считаю твои ошибки. Чтобы знать, сколько раз мне придётся тебя спасать."

Его губы растянулись в той самой ухмылке – дерзкой, бесшабашной, которая сводила её с ума ещё в 2021-м, когда они только встретились.

– "Тогда считай быстрее. У нас тут война."

Ночь.

Спортзал бывшей школы теперь был убежищем для уставших солдат. В воздухе витал терпкий коктейль из табака, пота и металлического привкуса пороха, въевшегося в кожу. Узкая армейская койка скрипела под их телами, протестуя против каждого движения. За фанерной перегородкой слышался храп бойцов, прерываемый иногда бормотанием спящих, но здесь, в этом углу, царила своя война – тихая, жаркая, без правил.

– Помнишь наш первый бой вместе? – её шёпот обжёг его ухо, губы скользнули по мочке, оставляя за собой влажный след.

Он усмехнулся в темноте, пальцы впились в её бедро, оставляя красные отпечатки.

– Ты тогда орала, что я конченый идиот, полезший под огонь без прикрытия.

– Ты им и остался, – она резко перевернулась, лицо теперь было в сантиметре от его, дыхание смешалось – горячее, прерывистое.

В следующий миг он уже прижал её к матрасу, грубо раздвинув ноги коленом.

– А ты всё та же стерва, которая обожает, когда я веду себя как идиот.

Его зубы впились в шею, в то самое место, где пульс бился чаще всего. Она ахнула, но звук застрял в горле, когда он вошёл резко, без предупреждения, заполняя её целиком. Простыня заскрипела под её сжатыми кулаками, ногти впились в ладони, чтобы не закричать.

Тихо. Только не сейчас. Только не здесь.

Но он не собирался быть тихим. Каждый толчок был вызовом, местью за её слова, за её правоту, за то, что она видела его насквозь даже здесь, среди смерти и хаоса. Он хотел, чтобы она чувствовала – чувствовала его ярость, его боль, его невозможность жить без этого, без неё.

Его ладонь резко закрыла её рот, когда волны удовольствия начали смывать разум. Она кончила беззвучно, кусая его кожу, тело выгнулось в дугу, ноги сжали его бёдра, не отпуская.

В полумраке спальни его глаза светились неестественным блеском – два горящих угля во тьме. Зрачки расширились, почти полностью поглотив радужку, придавая взгляду что-то первобытное, нечеловеческое. Как у хищника, почуявшего кровь. Как у волка, наконец настигшего долгожданную добычу.

Где-то за стенами рвались снаряды, мир рушился, но здесь, в этом углу, между скрипящими пружинами и скомканной простынёй, пахло кожей, солью и чем-то ещё – тем самым, что было сильнее страха, сильнее войны.

Они лежали, лоб в лоб, дыхание сплетаясь в едином ритме – горячее, прерывистое, будто после долгого боя. Ни слова. Ни звука. Только шепот кожи о кожу, только стук сердец, отдающийся в висках.

Утро принесло похоронки.

Рассвет пришел с тремя конвертами.

Они лежали на столе – белесые, с аккуратными типографскими штампами, неприлично обычные для того, что было внутри. Три имени. Три судьбы. Три оборванных жизни.

Двое – мальчишки. Совсем мальчишки. Первый – рыжий, веснушчатый, из музыкального училища. На фотографии в личном деле улыбался, подставляя солнцу лицо, еще не знающее, что такое пороховая гарь. Второй – тихий, с книжкой под мышкой, мечтал стать историком. Оба даже не успели обтрепать подолы камуфляжа, не научились сворачивать сигареты одной рукой, не узнали, как пахнет утро после боя.

И третий. Старослужащий. Тот, что прошел Чечню, Афган, знал наизусть каждый винтик в своем автомате. Оставил в тылу беременную жену – должна родить в следующем месяце. В последнем письме писал, что уже выбрал имя, если будет мальчик.

Командир сидел, не дотрагиваясь до конвертов. В окно лился холодный утренний свет, играя на металлической кружке с остывшим чаем. Где-то за стеной смеялся дежурный по части – молодой, глупый, еще не понимающий, что смех сегодня звучит кощунственно.

Руки сами потянулись к верхнему ящику – там лежали бланки. Те самые. С траурной каймой. Теперь предстояло заполнить три.

И трижды написать одно и то же:

"С глубоким прискорбием…"

А потом – ехать. Смотреть в глаза матерям. Жене. Слушать тот самый крик, от которого кровь стынет в жилах.

Контейнер пахнет войной. Остывшим металлом, впитавшим в себя дневной зной. Горькой пороховой гарью, въевшейся в стыки брони. И чем-то ещё – тяжёлым, липким, что оседает на задней стенке гортани. Страхом. Потом. Кровью.

П. стоит, сгорбившись над картой, пришпиленной к походному столу. Его пальцы сжаты в замок так, что суставы побелели, превратившись в острые бугры под натянутой кожей. В углу рта дымится сигарета – пепел вот-вот осыплется, но ему всё равно.

Красный маркер скрипит по ламинированной поверхности. Каждый штрих – жирный, беспощадный. Каждая линия – как ножевой удар по живому.

Вычеркнуть.

Вычеркнуть.

Вычеркнуть.

За окном слышны приглушённые голоса – кто-то кричит на радиста, кто-то перебрасывает ящики с боеприпасами. Но здесь, в этом железном ящике, царит гробовая тишина.

Он вдруг резко проводит последнюю линию – маркер рвёт карту, оставляя глубокую борозду.

– Сегодня идём сюда.

Он ударил указательным пальцем по карте, ноготь впивается в бумагу прямо в центре бывшего завода. Стеклянные крыши, когда-то сверкавшие на солнце, теперь зияют черными дырами. Стены, испещренные пулями и осколками, напоминают шкуру больного зверя – в одних местах просто потертую, в других пробитую насквозь.

Это больше не завод. Не место, где люди работали, смеялись, строили планы. Теперь это всего лишь бетонный труп, гигантский мертвый термитник, в темных глубинах которого еще шевелятся последние обитатели.

– Разведка говорит, там устроили склад боеприпасов.

Д. молча берет в руки стопку спутниковых снимков. Черно-белые квадраты, холодные, безжизненные, будто вырезанные из самой вечности. Каждый пиксель здесь – потенциальная засада. Каждая тень – возможная смерть.

Она проводит пальцем по размытому контуру здания – бывший цех №3. Где-то там, среди этих серых пятен, должны быть они. Трое. Те, чьи имена уже внесены в списки потерь, но чьи тела еще не нашли.

– Видите? – ее голос звучит сухо, как шелест бумаги.

Она тычет пальцем в темное пятно у восточной стены. Может быть, просто тень от разрушенной балки. А может – вход в подвал, где еще держатся свои. Или чужие.

Снимки не говорят. Они просто есть – безмолвные, двусмысленные, как все в этой войне.

Д. перекладывает фотографии на стол, и они ложатся с тихим шуршанием, словно опавшие листья на могилу.

– Подходы простреливаются. Нужен отвлекающий манёвр.

– Уже есть.

Он роется в рюкзаке, достаёт потрёпанную фотографию. Края обтрепаны, уголок надорван. Сочи. Месяц до командировки. Они на пляже – он с глупой улыбкой, она щурится от солнца. За спиной – море, такое синее, что теперь кажется фантастикой.

– Если что-то пойдёт не так…

– Заткнись.

Она вырывает фото так резко, что бумага рвётся. Тёплый листок исчезает у неё за пазухой, прямо над сердцем.

– Я твой оператор. Значит, ты вернёшься. Точка.

Глухой удар разрывает тишину где-то за пределами бункера. Стекла в оконных рамах вздрагивают, но ни один из них не поворачивает голову. Они давно перестали реагировать на эти звуки – взрывы стали частью их повседневности, как шум дождя или скрип половиц.

П. застыл над разложенной картой, его пальцы сжимают красный маркер так крепко, что кажется, вот-вот треснет пластиковый корпус. Он проводит две жирные линии, пересекающиеся под прямым углом – крест на карте, крест на их надеждах. Чернила впитываются в бумагу, как кровь в песок.

– "Море подождёт," – произносит он, и в этих словах – целая жизнь, которую они откладывали "на потом". Солёный бриз, крики чаек, обещания, данные шепотом в темноте – всё это теперь кажется несбыточным сном.

Где-то снова грохочут взрывы, ближе прежнего. Но в бункере царит почти медитативная тишина. Д. молча наблюдает, как последние капли чернил стекают по карте, образуя кроваво-красные подтёки.

Он бросает маркер на стол. Звук падающего пластика эхом разносится по бетонным стенам.

– "Собирайте группу," – командует П., не поднимая глаз от карты.

Д. кивает. Ни лишних слов, ни вопросов. Они оба знают – море действительно может подождать.

А война ждать не привыкла.

Глава 5 "Пятнадцать дней во тьме"

День первый.

Дождь. Он начался ночью, незаметно, а к рассвету превратился в сплошную серую пелену, затянувшую небо и землю. Вода просачивалась сквозь трещины в бетонной плите, под которой укрылся П., и падала ему за шиворот ледяными иглами. Капли стекали по лицу, оставляя чистые дорожки на закопченной коже, смешивались с потом и грязью, капали на колени. Он сидел, подтянув ноги, прижимая к груди автомат – холодный, мокрый, родной.

Солнечная панель, привязанная к рюкзаку, тускло поблескивала под слоем воды. Заряд – впритык, на грани. Рация работала вполсилы, лишь бы не отключиться совсем.

В ушах все еще стоял звон – высокий, тонкий, как комариный писк. Вчерашний обстрел оставил его в награду. П. моргнул, пытаясь прогнать навязчивый звук, но тот не исчезал, сливаясь с шумом дождя.

Где-то рядом, в развалинах, хрипела рация.

– Третья рота, доложите обстановку…

Голос был чужим, далеким, будто доносился из другого мира. П. не ответил. Он сидел неподвижно, чувствуя, как вода пробирается под броник, как холодный металл оружия прилипает к ладоням. Пусть думают, что его нет в эфире. Пусть считают, что он исчез.

Тень промелькнула за развалинами – может, ветер качнул обрывок брезента, а может, кто-то крадется. П. медленно повернул голову, прислушиваясь. Ничего. Только дождь, только звон в ушах, только хрипящая где-то в стороне рация.

Он закрыл глаза. Ее лицо возникло перед глазами внезапно, как вспышка ослепительного света в кромешной тьме. Он видел каждую деталь с пугающей четкостью – золотистые искорки в зеленых глазах, едва заметную родинку. Губы шевелились, произнося его имя, но сквозь вой ветра и барабанную дробь дождя он не слышал ни звука.

Капля, холодная как смерть, скатилась по его виску, смешалась с потом и исчезла под воротником. Он моргнул – и видение растворилось. Остался только ливень, бесконечный и беспощадный, заливающий все вокруг. Осталась война, вонзающая свои когти в самое нутро.

Рация снова захрипела, выдавливая из себя обрывки фраз. Он машинально приглушил громкость, даже не пытаясь разобрать слова. В ушах стоял звон – пронзительный, как крик раненой птицы.

Мысли путались, но три стояли особняком, выжженные в сознании:

Панель должна остаться сухой. Он прикрыл ее своим телом, чувствуя, как капли отскакивают от полимерного покрытия.

Тень – лучший друг. Развалины надежно скрывали его от посторонних глаз, превращая в призрака, в тень среди теней.

Она ждет. Эти два слова грели сильнее любого костра.

Автомат в его руках был ледяным – металл буквально прилипал к обнаженной коже, вырывая из пальцев болезненные клочья тепла. Каждый вдох окутывал ствол облачком пара, тут же застывающего инеем на стали. Пальцы свело судорогой, суставы скрипели, будто покрытые ржавчиной, но он лишь сильнее сжал оружие, до боли впиваясь в знакомые грани.

Где-то вдали грохнул взрыв. Земля содрогнулась, но он даже не повернул голову. Дождевые капли, взлетевшие в воздух, на мгновение образовали серебристую дымку, затем снова рухнули вниз, сливаясь с грязью.

Он закрыл глаза, и сквозь копоть войны, сквозь усталость и боль, перед ним возник её образ. На этот раз она улыбалась – не той вымученной улыбкой, что скрывает тревогу, а той самой, искренней, от которой в уголках глаз собирались лучики морщинок. Той, что когда-то заставляла забыть о бессонных ночах, о километрах марш-бросков, обо всей этой военной машине, перемалывающей души.

Рация на груди вдруг захлебнулась в белом шуме помех, треск и шипение заполнили эфир, а затем – тишина. Ни приказов, ни докладов, ни даже привычного фонового гудения. Только пустота.

Дождь лил не переставая, превращая всё вокруг в размытое серое полотно. Он стекал по броне, заливал окопы, растворял в грязи следы сапог. Мир съёжился до размеров мутного стекла противогаза, за которым лишь бесконечные всполохи взрывов да силуэты развалин.

Она стояла у окна, положив ладонь на холодное стекло, и смотрела в такое же дождливое небо. Капли стекали по стеклу, как слёзы, но она не плакала. Просто смотрела туда, за горизонт, туда, где сейчас был он.

И думала о том, как он морщится, когда пьёт слишком горячий чай. Как по утрам его голос хрипит, пока не разойдётся. Как его пальцы, грубые от оружия, могут быть невероятно нежными, когда гладят её волосы.

Мороз сковал всё – воздух, металл, даже время. Его пальцы, примёрзшие к затвору, больше не чувствовали боли – только тупое, давящее онемение. Автомат стал продолжением рук – ледяным, мёртвым, но верным.

Где-то там, существовал другой мир. Там люди не мёрзли под дождём, в ледяном аду. Там жены смотрели на часы, а не на похоронные письма.

Он сжал оружие. Костяшки хрустнули, но боли не было – только знакомое напряжение, как перед выстрелом.

Дождь? Нет, это не дождь. Это Вальгалла плакала по ним – ледяными слезами, что застывали на броне алмазной коркой.

День второй.

Ночь не принесла облегчения. Дождь прекратился незадолго до рассвета, но сырость осталась – липкая, пронизывающая, въевшаяся в кожу, пропитавшая одежду, просочившаяся в самые кости. Она висела в воздухе тяжелым туманом, оседала на металле холодной испариной, заползала под бронежилет ледяными пальцами.

П. проснулся от собственного кашля – резкого, лающего, будто кто-то раздирал ему горло изнутри ржавой проволокой. Он приподнялся на локте, сплевывая черную слюну, и во рту тут же разлился знакомый привкус: гарь от бессонных костров, железо от прикушенной щеки, что-то еще – горькое, лекарственное, возможно от тех таблеток, что давали в медсанбате.

Он лежал на спине, втиснутый между бетонными обломками, словно пуля в обойме. Глаза медленно фокусировались на сером небе, где редкие разрывы туч пропускали бледные лучи утреннего солнца.

Он потянулся за флягой, но вода в ней пахла ржавчиной и бензином. Все равно сделал глоток – теплой, противной, но хотя бы смывающей этот проклятый вкус во рту.

П. провел ладонью по лицу, ощущая щетину, вмятины от каски на лбу, странную влажность под глазами – пот или что-то еще. Неважно. Пора вставать. Война не ждет. А он уже давно перестал ждать от нее пощады.

Солнечная панель…

Мысль пронеслась, как электрический разряд. Он резко повернулся, сковырнув застывшей грязью с куртки. Панель была цела – мокрая, но невредимая. Пальцы, одеревеневшие от холода, с трудом развернули ее к бледному солнцу. Красный индикатор на power bank еле теплился. 5%.

Рация молчала.

Тишина была неестественной, зловещей. Ни выстрелов, ни голосов, ни даже привычного шума ветра. Только собственное дыхание, хриплое и неровное.

Он достал последнюю пачку сухарей, разорвал упаковку зубами. Сухари превратились в липкую массу, пропитанную влагой, но жевать было нечего. Он глотал комья, чувствуя, как они царапают горло.

Где-то вдали, за линией развалин, что-то металлическое скрипнуло.

П. замер.

Пальцы сомкнулись на шершавой рукояти автомата сами собой – слепые, но знающие каждую выбоину на металле. Холодная сталь, пропитанная запахом пороха и пота, стала продолжением руки. Большой палец скользнул по предохранителю, проверяя положение – жест, доведенный до мышечной памяти.

Глаза, воспаленные от бессонницы, впивались в серую пелену утра. Туман висел неподвижно, превращая мир в размытый силуэт – очертания развалин терялись в молочной дымке, края предметов расплывались. В этом белесом мареве любое движение казалось призрачным, нереальным.

Но скрип повторился. Ближе.

Не случайный треск разрушающегося металла – нет. Четкий, ритмичный звук шагов. Что-то крупное осторожно продвигалось сквозь туман.

Он начал подниматься медленно, с болезненной осторожностью – сантиметр за сантиметром, словно преодолевая сопротивление самого воздуха. Плечо плотно прижалось к шершавой поверхности бетонной плиты, ощущая каждый выступ, каждую крошку разрушающегося материала. Веки опустились почти полностью, оставив лишь узкие щели – так исчезали блики, так мир превращался в четкую, почти фотографическую картинку.

Веки опустились до узких щелей – мир сузился до серой полосы, где не было места случайным бликам, только четкая, выверенная картина.

Тень.

Человеческая?

Тень шевельнулась, и на мгновение показалось, что это просто ветер качает клочья брезента.

Но ветра не было.

П. прижал приклад к плечу.

Тишина сгущалась, превращаясь в нечто осязаемое.

Где-то там, она, наверное, только что проснулась. Потянулась к телефону. Посмотрела на экран в надежде увидеть сообщение.

Индикатор power bank перешел на 6%.

Тень сделала шаг вперед – и мир взорвался.

Грохот выстрела разорвал утреннюю тишину. Пуля ударила в бетон в сантиметре от его головы, осыпав лицо острой крошкой. П. рванулся в сторону, падая за груду кирпичей, уже слыша за спиной топот сапог и хриплые команды на украинском.

РДГ.

Разведывательно-диверсионная группа.

Они прятались в этих развалинах, как крысы в канализационных трубах, поджидая своих.

Сердце колотилось так, что, казалось, вырвется из груди. Пальцы сами нашли гранату на разгрузке – холодную, уютно тяжелую. Он рванул чеку зубами, почувствовав горький вкус металла, и сосчитал до трех, прежде чем швырнуть ее через плечо.

Взрыв.

Крик.

Грохот обрушивающейся кладки.

Он уже бежал, пригнувшись, меняя направление каждые три шага. Пули выли вслед, выбивая искры из камней. В горле стоял ком – от страха, от ярости, от дикой, животной радости, что он еще жив.

Они преследовали его по пятам.

П. нырнул в полуразрушенный подвал, в темноту, пахнущую плесенью и мочой. Автомат дрожал в руках. Power bank – черт возьми, он все еще был пристегнут к рюкзаку! – бился о спину, как второе сердце.

Гулкие шаги эхом разнеслись по разрушенному зданию. Кованые подошвы сапог с дробным стуком били по железным балкам где-то этажом выше. С потолка сыпалась штукатурка, оседая белой пылью на его закопченном лице.

– Здесь кто-то есть! – раздался хриплый окрик прямо над головой.

П. прижался к холодной бетонной стене, ощущая, как сердце бьется так громко, что кажется, его слышно даже сквозь толстые перекрытия.

Они искали его.

Он закрыл глаза – и в черноте всплыл ее образ.

– Если что-то пойдёт не так… – ее голос в памяти звучал прерывисто, словно она говорила сквозь слезы.

– "Заткнись."

Ее пальцы, сжимающие потрепанную фотографию.

Ее голос в рации: "Жду."

Power bank показывал 7%.

Над головой раздался сухой металлический щелчок – затвор, переведённый в боевое положение. Звук, знакомый до боли, до дрожи в пальцах.

П. медленно поднял автомат. Металл был ледяным, но руки не дрожали. В груди что-то сжалось, превратившись в тяжёлый камень.

И вдруг —

Её голос.

Чистый, как первый снег, резкий, как удар ножа. Пробился сквозь шум эфира, сквозь треск помех, сквозь гул собственной крови в ушах:

– Держись… Я с тобой…

Эти три слова перевернули всё.

П. вскинул автомат в тот же миг, когда первый боец ВСУ показался в проёме разрушенной стены. Короткая очередь – три точных выстрела. Голова противника дёрнулась назад, каска слетела, брызги тёмной крови расцвели на стене абстрактным узором.

Осталось трое.

Он перекатился за обвалившуюся балку, чувствуя, как пули впиваются в бетон, осыпая его осколками. В ушах звенело, но сквозь шум он слышал их переговоры – нервные, сбивчивые. Они не ожидали такого сопротивления.

– "Жду…" – снова прошептала рация.

Пальцы нашли гранату мгновенно – годами натренированное движение. Холодный ребристый корпус, знакомый до каждой вмятины. Рывок головой – и чека, зажатая в зубах, срывается с характерным щелчком, оставляя на языке привкус металла и пороха.

Раз.

Секунда задержки. Граната в ладони кажется невероятно тяжелой, будто вобрала в себя всю тяжесть этой войны.

Два.

Короткий замах – и снаряд смерти летит по точной траектории, отработанной в сотнях учебных бросков.

Тишина.

Натянутая, как струна, пауза, когда мир замирает в ожидании.

Затем —

Ад.

Оглушительный рев, от которого содрогается земля. Ослепительная вспышка, прожигающая сетчатку даже сквозь закрытые веки.

Крики. Не слова, не команды – чистый, животный ужас, вплетающийся в гул взрыва.

Двое.

Он вскочил прежде, чем взрывная волна окончательно рассеялась. Ноги сами вытолкнули тело вперед, преодолевая инерцию страха. Автомат в руках ожил – ровная очередь легла по цели еще до того, как сознание успело осмыслить цель.

Второй боец захлебнулся, спотыкаясь назад. Пули вошли в живот аккуратным веером, вырвав клочья камуфляжа вместе с кровавым мясом. Его руки судорожно сжались на разорванной ткани, будто пытаясь заткнуть рваные дыры, из которых хлестала алая пена. Рот открылся в беззвучном крике – легкие уже наполнялись кровью, не оставляя места воздуху.

П. уже бежал дальше.

Тело работало на чистой адреналиновой ярости. Ноги сами находили опору среди битого кирпича. Пальцы сами перезаряжали оружие – быстрый щелчок магазина, шлепок затвора.