Своя

Д. медленно провела пальцами по его ладони, читая шрамы как слепой читает брайль. Её ноготь, покрытый тёмным лаком, задержался на особенно глубоком рубце:

– Ты не забыл про завтрашнюю встречу с тем журналистом?

Машина мягко преодолела водяную преграду, и в мокром стекле на миг отразилось её лицо – безупречный макияж, лишь чуть тронутый влагой у висков.

– Из "Коммерсанта"? – его голос прозвучал глухо, будто доносился из другой реальности. Пальцы непроизвольно сжали её руку. – Не забыл. Хотя… – он повернулся, и в его глазах вспыхнуло то самое опасное пламя, – мне не нравится, как он копался в архивах моих операций.

Тишина в салоне стала густой, как кровь. Д. почувствовала, как по её спине пробежал холодок:

– Ты думаешь, он что-то знает?

Aurus резко свернул на Садовое кольцо, и фонари высветили его профиль – жёсткий, как скала в Пальмире. Губы сжались в тонкую нить:

– Все всё знают. Но не все понимают цену этим знаниям.

Она прижалась к его плечу, вдыхая знакомый запах – дорогая туалетная вода, смешанная с порохом и чем-то неуловимо его:

– А если он заговорит про Бахмут?

Его рука внезапно обхватила её талию, притягивая так близко, что она почувствовала твёрдый металл кобуры под пиджаком. Губы коснулись её уха:

– Тогда я напомню ему, как быстро стирается человеческая память.

В его голосе не было угрозы – только холодная констатация факта, от которой у неё перехватило дыхание. Она вцепилась в его рукав:

– Ты же не…

Он рассмеялся – низко, глухо, как тогда в подвале разрушенного дома в Пальмире:

– Нет. Но если понадобится – научу.

В этот момент машина нырнула под мост, погрузив их в абсолютную тьму. Как в том бункере под Бахмутом. Как в задымлённом коридоре разбомблённой школы. Как во всех тех местах, где они оставили части себя.

Когда свет вернулся, его пальцы уже были переплетены с её – крепко, неразрывно, как сплетённые стволы деревьев после взрыва. За окном мелькали огни ночной Москвы, но здесь, в этой движущейся крепости, существовали только они – и невысказанная правда, витавшая между ними гуще дождевых туч.

Утро.

Проснулся он раньше, чем обычно. Д. ещё спала, укрывшись одеялом до подбородка, а её волосы растрепались по подушке. Он осторожно встал, чтобы не разбудить её, и вышел на балкон.

Воздух был свежим после ночного дождя, но в нём уже чувствовалась предстоящая жара. Внизу, во дворе, дворник лениво подметал тротуар.

«Хороший день для плохих новостей», – подумал он.

Завтрак приготовил в тишине. Кофе, омлет с трюфельным маслом, тосты. Д. обожала это сочетание, хотя сама никогда не признавалась, что любит дорогие продукты.

– Ты уже в форме? – её голос прозвучал с порога кухни.

Он обернулся. Она стояла в его рубашке, которая ей была велика, но от этого выглядела ещё сексуальнее.

– Почти. А ты?

– Я сегодня не тороплюсь.

Она подошла и обняла его сзади, прижавшись щекой к спине.

– Ты нервничаешь из-за интервью?

– Нет.

– Врёшь.

Он усмехнулся.

– Ладно. Немного.

– Тогда вот что… – она провела пальцем по его груди. – Если станет тяжело, представь, что я рядом.

– А ты не будешь?

– Нет. У меня своя битва сегодня.

Он нахмурился.

– Какая?

– Обед с моей матерью.

Он замер.

– Ты что, серьёзно?

– Абсолютно.

– Д…

– Не бойся, я её не убью. Хотя… – она игриво прикусила губу.

Он рассмеялся и потянул её к себе.

– Ты мой личный кошмар.

– И твоё самое приятное наказание.

Встреча с журналистом.

Просторный зал дышал ледяным величием власти. Лощёные стены цвета воронёной стали, лишённые даже намёка на декор, отражали тусклый свет люминесцентных ламп, создавая ощущение нахождения внутри гигантского сейфа. Массивный дубовый стол, отполированный до зеркального блеска, напоминал скорее операционный стол, чем мебель для переговоров. На нём – только три предмета: стакан с водой, в котором кубики льда уже начали таять, оставляя на стекле мокрые дорожки, чёрный кожаный портфель с биркой "Совершенно секретно", и бронзовая пепельница в форме снаряда – подарок от "коллег" с Уралвагонзавода.

Журналист – мужчина в дешёвом костюме, но с дорогими часами на запястье – нервно провёл языком по потрескавшимся губам. Его блокнот с кожаной обложкой выглядел чужеродным элементом в этом стерильном пространстве. Перо замерло над бумагой, готовое впитывать не слова, а кровь.

– "Вы не против, если я буду вести запись?" Его пальцы – длинные, с жёлтыми от никотина ногтями – протянули диктофон, швейцарский прибор стоимостью с годовую зарплату рядового корреспондента.

Ответ пришёл не сразу. Хозяин кабинета медленно разжал кулак, обнажив ладонь, испещрённую шрамами. Один – особенно длинный, пересекающий линию жизни – явно от ножа. Другой – круглый, аккуратный. Пулевой.

– "Не против." Голос звучал так, будто доносился из глубины бронированного сейфа.

–"Но имейте в виду…" Он наклонился вперёд, и свет от лампы высветил сеть мелких морщин вокруг глаз – не от возраста, а от постоянного прищура.

– "…я могу попросить вырезать некоторые моменты. Например, этот."

Журналист проглотил комок в горле. Его кадык дёрнулся, как кролик в капкане.

–"К-конечно, это ваше право."

Тишина. Только тиканье часов нарушало гнетущую атмосферу.

– "Итак, начнём с самого начала. Вы родились в…"

– "Нет." Слово прозвучало как выстрел. Хозяин кабинета поднял руку.

– "Начнём с конца." Он потянулся к стакану, и лёд зазвенел, как кандалы.

– "Вы пришли сюда не за биографией. Вы пришли за сенсацией. За тем, что… «Палец постучал по стеклу.» …может сломать вам карьеру. Или жизнь."

Журналист побледнел. Его перо дрогнуло, оставив кляксу на идеально белой бумаге.

– "Я пришёл за правдой."

– "Правда…" Хозяин кабинета вдруг улыбнулся, обнажив идеально белые зубы

–"…это когда ты выживаешь, а другие – нет. Всё остальное – детали."

– "Тогда давайте так…" Журналист вытер ладонью лоб. Помада на воротнике его рубашки оставила розовый след на белом полотне.

– "Что было в Мали на самом деле?"

В кабинете вдруг стало холоднее. Кондиционер, работавший на минимальной мощности, внезапно зашумел, как реактивный двигатель.

– "В Мали…" Хозяин кабинета поднял глаза. Радужная оболочка – странного, почти неестественного цвета – казалась прозрачной.

– "…была война. А на войне…" Он щёлкнул пальцами. Звук был сухим, как выстрел.

– "…люди умирают. Одни – за Родину. Другие – за деньги. Третьи…" Взгляд упал на диктофон.

– "…за глупость."

– "А ваши?" Журналист неосознанно прикрыл блокнот рукой, как школьник, прячущий шпаргалку.

Ответ пришёл мгновенно.

– "Мои…" Он медленно поднялся, и тень от его фигуры накрыла журналиста, как саван. – "…за тех, кто сейчас сидит в этом кабинете. И за тех…" Рука легла на плечо собеседника. Хватка оказалась неожиданно мягкой.

– "…кто ещё не знает, что уже мёртв."

В этот момент диктофон издал тихий, жалобный писк и погас. Красный индикатор записи медленно потух, словно закрывающийся глаз. Он машинально потряс прибор, нажал кнопку – ничего. Батарейка, купленная сегодня утром в киоске у метро, еще хрустящая в целлофановой упаковке, оказалась полностью разряженной. Странно – ведь он лично проверяла заряд перед встречей.

Они переглянулись. В воздухе повисло нечто невысказанное – будто сама вселенная решила стереть этот момент, оставив его только в их памяти. Диктофон лежал на столе безжизненным пластиковым параллелепипедом, его обычно ненавязчивое жужжание сменилось гробовой тишиной.

Вечер.

Патриаршие пруды дышали вечерней прохладой, разливая в воздухе запах мокрой листвы и дорогих духов. Д. стояла у фонтана, облокотившись на чугунную ограду, её бежевое пальто мягко колыхалось на ветру, открывая то стройную лодыжку в шпильке, то беглый блеск золотого браслета – подарка, который она никогда не снимала.

Вода за её спиной играла бликами, отражая последние лучи солнца, словно рассыпала алмазную пыль по её силуэту.

Она заметила его раньше, чем он подошёл – по особой походке, которую не спутаешь: лёгкая хромота (то самое ранение под Бахмутом) и одновременно кошачья грация хищника. Его тень легла рядом с её тенью, две тёмные фигуры на розовом от заката асфальте.

– Ну как? – она повернулась, и в её глазах вспыхнули золотые искорки. Губы, чуть тронутые помадой насыщенного винного оттенка, сложились в полуулыбку.

Он достал сигару, позволив себе эту слабость только с ней. Зажигалка щёлкнула один раз, два – на третью вспыхнуло пламя.

– Как обычно, – выдохнул он, выпустив струйку дыма, которая тут же растворилась в вечернем воздухе.

– То есть? – она приподняла бровь, и в этом движении была вся она – дерзкая, неуловимая, опасная.

– То есть я снова всех напугал, – уголок его рта дрогнул. Он заметил, как на её шее заиграл крошечный бриллиант – тот самый, что он подарил ей в день возвращения из Сирии. Такой маленький, что только он знал о его существовании.

Д. рассмеялась – звонко, беззаботно, как девчонка, а не как женщина, знающая наизусть все статьи Уголовного кодекса. Её смех смешался с криками чаек и шумом фонтана, создавая совершенную мелодию этого мгновения.

– Идиот, – прошептала она, позволяя ему взять свою руку. Его пальцы – грубые, со шрамами – нежно обвили её тонкие запястья, где под кожей пульсировала вена.

– А твой обед? – он провёл большим пальцем по её ладони, рисуя невидимые узоры.

– О, – её глаза сверкнули аметистовым огнём, – это была война посерьёзнее твоей. Мать до сих пор не может простить, что я выбрала тебя, а не того мажора из МИДа.

– И кто победил? – он притянул её ближе, уловив аромат её духов – верхние ноты бергамота, сердце – жасмин, шлейф – пачули и что-то ещё, только её, неуловимое.

– Пока ничья, – она позволила себе на миг прижаться к нему, – но я дала понять, что отступать не собираюсь.

Он внезапно остановился, развернул её к себе. Его руки скользнули по её талии, ощущая под тонкой тканью платья знакомые изгибы. Вечерний свет играл в её волосах, превращая каждый локон в жидкое золото.

– Ты – потрясающая, – прошептал он, и в его голосе звучала та редкая нежность, которую он позволял только ей.

– Я знаю, – она подняла лицо, и их губы встретились в поцелуе, который длился ровно столько, сколько нужно, чтобы забыть о войнах, матерях и "Коммерсанте". Фонтан за их спинами взметнул вверх новые струи воды, сотни бриллиантовых брызг рассыпались в воздухе, создавая временный занавес от всего мира.

Именно в этот момент, из-за угла старинного особняка, где тени были особенно густы, раздался едва слышный щелчок. Затвор фотоаппарата, приглушённый специальным чехлом, но всё же различимый для тренированного уха.

Они не прервали поцелуй, словно не заметили щелчка затвора в темноте. Ее пальцы лишь глубже впились в его волосы, сжимая пряди с почти болезненной силой. Он ответил тем же – железной хваткой вокруг ее талии, притягивая так близко, что даже тончайший лист бумаги не проскользнул бы между их телами.

Пусть снимают. Пусть эти жалкие тени с их аппаратурой и подслушивающими устройствами делают свою грязную работу. Пусть весь мир наблюдает – сегодняшний вечер, этот миг, это слияние губ и душ принадлежит только им.

Где-то в темноте мелькнула еще одна вспышка. Чайки, потревоженные внезапным светом, взметнулись с фонтана, их крики смешались с плеском воды. Но для двоих на набережной эти звуки превратились лишь в далекий аккомпанемент.

Она почувствовала на губах вкус его сигарет и чего-то еще – чего-то неуловимого, что всегда было только его. Его руки скользнули под ее пальто, ладони прижались к оголенной спине, и она вздрогнула от контраста теплой кожи и прохладного вечернего воздуха.

Завтра они найдут этого фотографа. Выяснят, кто стоит за этим. Разберутся со всем этим как всегда – быстро, тихо, без лишних вопросов.

Но сейчас только соленый бриз, путающийся в ее волосах. Только его губы, обжигающие и влажные. Только их дыхание, ставшее единым – то учащающееся, то замирающее в унисон. И бесконечный плеск воды в фонтане, смывающий все следы, все доказательства, все, кроме этого мгновения, которое они украли у целого мира.

Глава 3. Зов крови

Дождь бил в окна с такой яростью, будто хотел вырваться из ночи, ворваться в спальню и смыть все – запах их тел, следы их страсти, саму память об этом вечере. Стекла дрожали под ударами воды, превращаясь в размытые акварели, где угадывались лишь силуэты ночного города – фонари, растянутые в мокрые золотые нити, крыши домов, потонувшие в дымке, редкие огни в окнах, такие же одинокие, как он сейчас.

Он стоял у подоконника, босый, в одних черных брюках, расстегнутых на талии. В руке – бокал бордо, темно-красный, как кровь на снегу. Вино давно перестало дышать, потеряло аромат, но он все равно подносил его к губам, делая вид, что пьет. На самом деле – просто чувствовал холод стекла, его гладкую, почти кожаную поверхность.

– Опять не спишь?

Голос Д. прозвучал из глубины кровати, хриплый, сонный, но уже настороженный. Он не ответил. Да и что можно сказать? Что снова видит их лица? Ребят, которые сейчас там, в грязи и крови, а он здесь, в этой проклятой роскоши, где даже дождь за стеклом кажется бутафорским?

Он услышал, как шелестят простыни, как скрипнет пружина матраса. Потом – тихие шаги босых ног по дубовому паркету. Она подошла сзади, и первое, что он почувствовал – это тепло ее тела, проникающее сквозь тонкую ткань его же рубашки. Она всегда спала в его рубашках. Говорила, что любит запах – смесь дорогого мыла, пороха и чего-то еще, только его, неуловимого.

Ее пальцы скользили по его телу медленно, словно читая историю, написанную на его коже. Каждый шрам был знакомой буквой, каждое затянувшееся ранение – строкой из их общей биографии. Они остановились на животе, где грубая ткань рубца неровным узором расходилась в стороны.

– О чем думаешь? – ее голос был тихим, но в тишине спальни прозвучал громко, как выстрел.

Он не ответил сразу. Глаза, обычно такие ясные и жесткие, сейчас смотрели куда-то сквозь стены, сквозь время, туда, где дым и грохот, где земля пахнет кровью и порохом.

– О том, что там, на фронте, мои ребята. – слова выходили хриплыми, будто продирались сквозь колючую проволоку в его горле. – А я здесь.

Она вздохнула. Горячий выдох обжег его спину, а губы – эти мягкие, чуть шершавые от их недавней страсти губы – коснулись левой лопатки. Именно там, под кожей, навсегда остался осколок, который хирурги не рискнули достать.

– Ты не обязан…

– Я не обязан. – он резко развернулся, и хрустальный бокал выскользнул из пальцев, разбившись о пол тысячей сверкающих осколков. Но ему было плевать. Его руки впились в ее талию, сжимая так сильно, что тонкая ткань рубашки смялась под пальцами. Он притянул ее к себе, стирая все расстояния, все мысли, весь этот проклятый фронт между ними.

– Я хочу.

Их лбы соприкоснулись. Дыхание смешалось. Где-то внизу, на полу, по дереву растекалось красное вино, как кровь из старой раны. Но здесь, в этом объятии, было только настоящее.

Ее пальцы впились в его плечи, ногти оставили полумесяцы на загорелой коже. Она поднялась на цыпочки, и их губы встретились в поцелуе, который был одновременно и болью, и лекарством.

Он подхватил ее на руки, и они рухнули на кровать, сметая все на своем пути. В этот момент не существовало ни прошлого, ни будущего. Только они. Только этот миг. Только эта война, которую они вели вдвоем против всего мира.

И пусть завтра снова будут похоронки, пусть снова придется смотреть в глаза матерям, потерявшим сыновей. Но сейчас – сейчас он был здесь. С ней. И это было единственное место на земле, где он по-настоящему чувствовал себя живым.

Его глаза горели. Не той привычной страстью, которая обычно зажигала в них огонь, когда он смотрел на нее. Нет. Это была ярость. Чистая, необузданная, животная.

– Ты понимаешь? Я хочу быть там, где рвутся снаряды. Где каждый выстрел – это не упражнение на полигоне, а выбор между жизнью и смертью. Где я нужен не как картинка для прессы, а как человек, который может прикрыть спину.

Она не отпрянула. Не испугалась. Ее пальцы впились в его плечи, ногти оставили на коже красные полумесяцы.

– А мне ты не нужен?

Он зарычал. По-настоящему, по-звериному. Его губы впились в ее шею, зубы сомкнулись на нежной коже, оставляя отметину, которая завтра посинеет. Руки сжали ее бедра, подняли, прижали к холодному оконному стеклу. Она взвизгнула – не от боли, нет. От того самого чувства, которое всегда сводило ее с ума – полной, абсолютной власти над ней.

– Ты знаешь, что да.

– Тогда докажи.

Ее голос был вызовом. Ее глаза – два аметиста, горящих в полумраке – не моргнули.

Дождь хлестал в окно, как плеть по обнажённой спине, а стекло, запотевшее от их дыхания, превратило мир за пределами комнаты в размытое полотно. Вой ветра сливался с её стонами, когда он прикусил её нижнюю губу, заставив её вскрикнуть – но не от боли, а от того, как яростно её тело откликалось на каждый его жест.

Он сорвал с неё рубашку, и пуговицы, отлетевшие в темноту, зазвенели, как патроны, выброшенные из горячего ствола. Его пальцы впились в её тонкую талию, оставляя следы, которые завтра будут напоминать ей об этом моменте. Она выгнулась, чувствуя, как холодное стекло прижимается к её спине, а его тело – к её груди.

– Ты уверена, что хочешь этого? – его голос был низким, как гул далёкой канонады, а глаза горели тем же огнём, что и на фронте.

Она не ответила словами. Вместо этого её пальцы вцепились в его волосы, притягивая его губы к своим, и в этом поцелуе было всё: и вызов, и мольба, и обещание.

Он не заставил себя ждать. Его рука скользнула между её бёдер, и он усмехнулся, чувствуя, как она уже дрожит от желания.

– Вот же ты какая… Готова на всё, лишь бы я остался.

– Не только поэтому, – прошептала она, расстёгивая его ремень с такой поспешностью, будто боялась, что он исчезнет.

Его член, твёрдый и горячий, будто заряженный выстрел, упёрся в её живот. Она обвила ногами его бёдра, притягивая его ближе, и тогда он вошёл в неё резко, без предупреждения, заставив её вскрикнуть.

– Пригвозди меня к стене, если осмелишься, – бросила она вызов, и он принял его.

Каждый толчок был как выстрел – точный, безжалостный, лишающий рассудка. Она впивалась ногтями в его плечи, а он прижимал её к стеклу так сильно, что оно треснуло где-то в углу, но им было плевать.

– Скажи, что я тебе нужен здесь…

– Ты… нужен… везде… – её голос прерывался, но в её глазах горело что-то большее, чем просто страсть.

Он ускорился, чувствуя, как её тело сжимается вокруг него, и тогда она кончила – с тихим стоном, запрокинув голову, а он, не в силах сдержаться, заполнил её, выдыхая её имя, как последнюю молитву перед боем.

Дождь за окном стих, но их сердца всё ещё бились в унисон, а на стекле остались отпечатки их тел – словно следы на песке, которые вот-вот смоет прилив.

Но он знал – этот момент уже не стереть.

Утро пришло с туманом.

Рассвет вползал в комнату кровавыми полосами сквозь щели ставней, раскрашивая их тела в багряные и золотые тона. Он лежал навзничь, его мощный торс – изрезанный шрамами, как поле после артобстрела – поднимался и опускался в неровном ритме. Каждый вдох давался с усилием, будто в легких все еще застрял дым сожженных деревень.

Ее пальцы – тонкие, изящные, но с характерными мозолями от оружия – скользили по его груди. Она знала каждый шрам, каждый рубец, каждую отметину. Вот этот – длинный, неровный – остался после осколочного ранения под Изюмом. Этот круглый – след пули, застрявшей на миллиметр от сердца. А этот, свежий, еще розовый – напоминал о том проклятом штурме, когда он тащил раненого новобранца под огнем три километра.

– Ты все еще хочешь уехать? – спросила она, и ее голос звучал как скользящий по коже штык – холодный, острый, неизбежный.

Он зажмурился. В висках стучало. Где-то там, за сотни километров, его ребята сейчас копали новые окопы, готовились к очередному штурму. А он здесь, в этой теплой постели, с ее нежными руками на своем теле.

– Да, – выдохнул он, и это слово прозвучало как приговор.

Она не заплакала. Не стала рвать на себе волосы. Просто кивнула – один резкий, отрывистый кивок, каким отдают команды перед атакой.

– Тогда я еду с тобой.

Он сорвался с кровати как ракета, простыни взметнулись за ним белым вихрем и бесшумно осели на паркет. Тело напряглось в одну сплошную мышцу, кулаки сжались до хруста в суставах. Его глаза – всегда такие расчётливые, безэмоциональные, как оптический прицел в замороженном состоянии – теперь горели диким огнём. Зрачки расширились, поглотив радужку, превратив взгляд в две чёрные бездны, окружённые кровавыми прожилками.

– Ты… – голос сорвался на хрип.

– Ты вообще понимаешь, куда?

– Лучше, чем ты думаешь, – она поднялась, и лунный свет обрисовал ее силуэт сквозь тонкую ткань ночнушки.

Он схватил ее за плечи, пальцы впились в кожу. Но она даже не дрогнула, лишь приподняла подбородок – вызывающе, дерзко.

– Это не твое решение, – прошептала она, прижимая ладонь к его груди, прямо над бешено колотящимся сердцем.

– Я не твоя пленница. Я твой тыл. Твоя крепость. Твой последний рубеж.

Где-то в саду, за распахнутым окном, зазвенела соловьиная трель – нарочито яркая, переливчатая, бесстыдно прекрасная в своей простоте. Каждая нота звенела, как колокольчик, насмешливо рассыпаясь в ночи. Совершенно неуместная. Совершенно нелепая. Будто сама природа, глухая к человеческому горю, решила подчеркнуть весь абсурд их положения – там, за окном, жизнь продолжала цвести буйным цветом, в то время как здесь, в этой комнате, мир рушился на части.

– Принеси мой блокнот, – попросил он, и голос его звучал как скрежет гусениц по асфальту.

Когда она вернулась, он сидел на краю кровати, его спина – рельефная карта всех их сражений – напряглась под ее взглядом.

– Читай, – протянул он потрепанную тетрадь, раскрытую на знакомой странице.

Ее голос сначала дрожал, но быстро окреп:

– "Ты – мой последний патрон…"

Слова повисли в воздухе, густые и тягучие, как пороховой дым после точного выстрела. Казалось, даже время замерло, затаив дыхание, пока последний отзвук фразы медленно растворялся в пространстве.

Он стоял неподвижно, пальцы непроизвольно сжимаясь в кулаки, будто пытаясь ухватить ускользающий смысл сказанного. Его тень на стене казалась больше и темнее обычного, как предвестник чего-то неотвратимого.

Она не шелохнулась, лишь губы её слегка дрогнули, будто повторяя про себя эти слова снова и снова. В её глазах отражался тот самый дым – серый, беспокойный, скрывающий правду за пеленой полутонов.

– "Мой шанс и моя погибель…"

Он с силой зажмурился, будто пытаясь выдавить из памяти навязчивые образы, но они врезались в сознание намертво. Перед глазами, будто на киноплёнке, мелькали лица – нечёткие, размытые дождём и временем, но от этого не менее живые.

– "Если меня не станет – знай…"

Её пальцы впились в бумагу с такой силой, что ногти побелели от напряжения. Хрупкий лист затрещал по складке, углы смялись, будто не выдержав тяжести невысказанных эмоций. В тишине кабинета этот звук раздался особенно громко – как выстрел, как хруст костей, как последний вздох.

Чернила на странице поплыли от капли, упавшей сверху – то ли пота со лба, то ли чего-то другого, более горького. Буквы расплылись в синеватые кляксы, превращая важный документ в ничего не значащий клочок бумаги.

Она не замечала, как дыхание становится прерывистым, как грудная клетка вздымается слишком часто. Всё её существо сосредоточилось на этом листе, на этих строчках, которые переворачивали всё с ног на голову.

– "…это не потому, что я отпустил…"

В комнате воцарилась гнетущая тишина, внезапная и абсолютная. Даже соловей, только что заливавшийся за окном своей бесстыдной трелью, резко оборвал песню, будто почувствовал незримое напряжение, повисшее в воздухе.

Звук собственного дыхания казался теперь оглушительно громким. Часы на стене, обычно тикающие с раздражающей пунктуальностью, замерли – или это время остановилось вместе с её сердцем?

Она стояла неподвижно, пальцы всё ещё сжимали порванный лист, но теперь беззвучно, без борьбы. Внезапная тишина окутала её, как саван, делая каждый мускул, каждую клеточку тела невероятно тяжёлой.

– "…а потому что держал тебя слишком крепко."

Она выпустила блокнот из рук, и тот упал на пол с глухим стуком, распахнув страницы, исписанные его аккуратным почерком. В три шага она преодолела расстояние между ними – и вот уже её пальцы впились в его плечи, а губы жадно искали его губы. Этот поцелуй был как глоток воздуха для утопающего – спасительный и мучительный одновременно. В нём смешались соль её слёз, горечь его виски и что-то ещё – то ли страх, то ли надежда, то ли прощание.