Крестик из корицы

В нос ударил запах сырости, а ноги окатила тёплая вода. Помещение, судя по всему служившее кухней, было затоплено до уровня лодыжки, если не выше. Слева – белая печь из кирпича. Направо располагалась спальня; из другого конца кухни, также направо можно было попасть в зал, а минуя его – в детскую. Прямо через кухню – ванная и туалет. Всё чисто и аккуратно, и везде – вода, причём не стоячая, а прибывающая откуда-то. Но откуда? Беглый осмотр всех труб и радиаторов центрального отопления ничего не дал.

Снаружи стемнело – вечерние сумерки. Вернувшись на кухню, я включил там свет, сел на первый попавшийся железный табурет с покосившейся ножкой и принялся обдумывать свои дальнейшие действия. В воде, под ногами лежал красивый палас, когда-то белый, с сиреневым узором. Человеческие ноги прилично состарили его, однако всё же не полностью уничтожили остатки былой роскоши. , – мелькнуло в голове. «Средневековый Париж»

Вдруг, в какой-то момент я почувствовал: что-то не так. И понял. Вода ускоряла своё движение, перерождалась в проворный и гибкий поток, вбирающий всё, что смогут осилить его постоянно колеблющиеся мускулы. От мускул человека, одержимых работой, всегда источается тепло, жар, как от пламени. К этому теплу хочется приблизиться, отдаться ему всецело. Но мускулы, играющие там, внизу, среди грязи на сиреневом узоре, не источали ничего. От них хотелось отойти, убежать, спрятаться и, казалось, они желали того же.

Я поднялся, и стул подо мной тут же упал. Вода была у колен. Вместе с ней приходила тревога, непонятная, глупая, и с этим нельзя было поделать ничего. Из тридцатилетнего дяди я превратился в десятилетнее дитя, неопытное и пугливое, боящееся потерять, не осознавая, что именно. Родителей? Несчастный случай растворил их в моей памяти, когда мне исполнилось девятнадцать, спустя год после ухода бабушки. Детей? Они – моё сердце, биение которого и привело сюда, а завтра приведёт куда-нибудь ещё. Друзей? Искренняя дружба вечна. Любимую? Нельзя потерять то, чего нет. Одиночка для людей всё равно что прокажённый, а прокажённому барахло ни к чему. Достоинство мужчины – в детях. И это достоинство заслуживает, чтобы за него сражались, даже если противник – закон.

Тогда что? Какова цель этого вызова? Ведь в конечном счёте всё, или почти всё, имеет стоимость, а случайность – миф. Я здесь не случайно. Пришло время платить. Но чем и за что?..

Водный поток стал сильнее, его мутное тело толкалось, сбивая с ног. Я сделал шаг и шире расставил ноги. Свет погас. Перед этим я успел глянуть на край паласа и обнаружил, что двигаюсь вместе с ним. Очень медленно, бесшумно, но двигаюсь. Наконец, мы оказались у выхода, дверь которого я плотно закрыл, проникая в дом.

Остановка.

Уровень воды поднялся до пояса.

Электрический огонёк снова ожил, всего на минуту. Этого хватило, чтобы осмотреться и заметить слова, мелко нацарапанные на печи. Близорукость не позволила мне прочитать их даже на расстоянии полуметра от меня. Не вполне понимая смысл своих действий, я сошёл с паласа и подошёл к печи ближе, упёрся в неё одной рукой и прищурился. Надпись гласила:

«». Сколько было начал и как мало кораблей находило свой причал. Небеса безразлично смотрели на это, но мы уже строим то, что разрушит стены.

Почему всё дрожит во мне?..

Отвернувшись от надписи, я проговорил её про себя. Перед глазами кадры семейной хроники: лето, бухта, песчаный пляж, килограммы морской капусты под ярким солнцем. Ракушки, в ракушках – крабы. Крабовые клешни, страшные. Полный отлив. Мать. Отец. Они там, метрах в ста от меня, бродят по обнажённому морскому дну… С точки зрения взрослого, в детях много чудачеств, порой их мысли и поступки вообще не укладываются в рамки какого-либо анализа. Мои деяния, конечно, не стали исключением. Помню, как-то будучи в гостях, дождался паузы в разговоре и громко сказал отцу, сидя у него на руках: «У тебя сладкие брови и солёные губы. Почему человек один, а вкуса – два? Объясни мне.»

После уроков я частенько забирался на старое дерево возле школы. Меня удивляли интересный нарост в форме рыбьего глаза, а также раздваивающийся на середине ствол, что с успехом и использовалось мною в целях изображения кукушки. Куковал всем подряд; кому-то больше, кому-то меньше. Одной пожилой женщине куковать не хотел – в отместку за замечания, которые она не упускала возможности озвучивать. Как-то раз, проходя мимо, она остановилась напротив меня и пробурчала что-то. Я отвернулся, а через неделю узнал о её кончине. С тех пор мне немного не по себе от мысли, что каким-либо образом я виновен в этой ситуации – может, стоило сказать пару раз «ку-ку», и старуха прожила бы дольше?..

Самым любимым моим занятием было повиснуть у папы на ноге и перемещаться благодаря ней в абсолютно любом месте: дома, в парке, в театре, в автобусе, в магазине, на улице. Особенно мне нравилась голая нога – я тёрся об неё щеками, пока они не становились пунцовыми. Сделали замечание – не беда, вцепимся зубами. Папа смеялся, я же не мог оторвать от него взгляда: самая великая красота, способная воплотиться в человеке, в моём сознании отождествлялась с ним. Мама, в целом, была согласна со мной. А я – со всеми…

Неожиданно дверь в дом выпала вместе с петлями из проёма и грохнулась на веранде. Долгое время сдерживаемая ею водная масса хлынула следом. Зацепившись за порог, палас вздыбился и наполовину перекрыл выход, однако вскоре сдался на милость стихии, сорвавшись подобно парусу в шторм. Вода ушла, если не считать лужиц. Вот последнее, что мне запомнилось. Голова неимоверно отяжелела. Я рухнул на пол и провалился в забытье…

– Да-да-да! Но за исключением того, что мы говорили до этого!

– Нет-нет, мы этого не говорили. Мы хотели сказать про этот… не помню, как называется…

– Да-да-да! Про него и про того, другого. А остальное – всё, пожалуйста, на здоровье! Мы же не отказали, за руки не хватали, правильно? Нет! Всё, всё, кроме этого. И всё! А что ещё?

– Нет-нет, им ещё не нужно, они не говорили про ещё…

– Да-да-да! Берите всё, конечно! Мы что, запрещаем? У нас и права такого нет.

– Нет-нет! Да, нет!

Голоса, доносившиеся как из бочки, имели благотворное влияние. Я постепенно приходил в себя и увидел, что опять сижу на железном табурете с покосившейся ножкой, уткнувшись лицом в сдвинутые колени и прижав руки к животу. Попытка выпрямиться закончилась метким выстрелом в поясницу.

– Пожалуйста, давай бери! За исключением этого, всё оставшееся – ваше! Каждый имеет право на это, каждый, кроме…

– Нет-нет, им так и сказано, изначально…

– Ну и что?

– Не знаю… По-моему, они хотят всё.

– Откуда ты знаешь? Ну вот откуда ты про это знаешь?

– Нет-нет, они же выставили нам какое условие…

Пауза.

– Ты в своём уме? Мы же уступили! Куда больше? Всё, абсолютно всё, кроме этого!

– Нет-нет, они вроде все согласны, кроме…

– Помнишь вавилонский анекдот?

– Не очень.

– Шёл по улице бездомный и спрашивал у всех, как на хлеб заработать. Проститутка ему говорит: «Как угодно, только не развратом. Это плохо». Вор говорит: «Как угодно, только не воровством. Это плохо». Политик: «Как угодно, только не обманом. Это плохо». Убийца говорит: «Как угодно, только не убийством. Это плохо». Крестьянин говорит: «Как угодно, только не трудом. Это плохо». Бездомный выслушал все мнения и подумал: стану проповедником, буду ходить и говорить что хорошо и что плохо. И пошёл, рассказывая налево и направо, как правильно жить. Много денег заработал, богатый стал. Нашёл крестьянина – дал ему денег и сказал: «Не трудись, отдохни». Нашёл убийцу – дал ему денег и сказал: «Не убивай, отдохни». Нашёл политика – дал ему денег и сказал: «Не ври, отдохни». Нашёл вора – дал ему денег и сказал: «Не воруй, отдохни». Но вор подумал: «Мало дал, ещё и умничает. Украду всё, что у него есть». Так и сделал. Побрёл бездомный дальше, без гроша в кармане. Нашёл проститутку и сказал: «Не успел дойти до тебя, обокрали». А она отвечает: «Ну и слава богам, отдохну немного. Это хорошо».

– Да-да-да! Хе-хе-хе-э-э-э!..

Внезапно воцарившееся молчание, вероятнее всего, свидетельствовало об обнаружении странного объекта, то есть меня. Вторая попытка придать телу нормальное положение имело куда больший успех, я откинулся на холодильник, стоящий сзади, и присмотрелся к пришельцам. В полумраке, они тоже, казалось, пристально вглядывались в мою сторону через дверной проём, не решаясь двинуться дальше. Кружилась голова и вдобавок подташнивало; я, придвинувшись к столу, подпёр голову рукой. Парочка тут же вошла; тот, что ниже ростом, трижды щёлкнул переключателем. Появился свет, хоть и слабый, мерцающий, но мне было уже легче разглядеть незнакомцев. Не знаю, состояли ли они между собой в родственных отношениях, но внешнее сходство было очевидным: одинаково зачёсанные медные волосы; взаимоотражаемые лица, узкие, курносые и землистые; не похожие ни на что, кроме хозяев, обувь и джинсы. Характерные черты обоих – скошенные подбородки, щелки вместо глаз и отсутствие малейшего намёка на брови. Определить возраст и гендерную принадлежность не представлялось возможным. Стояли они бок о бок, спрятав руки в карманы одинаковых серых пуховиков, чуть наклонив головы вправо, как неудачно повесившиеся лунным вечером из чувства солидарности.

Я молчал, они молчали. Молчание затянулось.

– Что вы делаете?

Вопрос показался мне забавным.

– Сижу. Причалил.

– Откуда?

– От печки.

Далее было вдвойне забавней.

– Что вы там искали?

– Искал?

– Да-да-да!

– Нет-нет, я читал.

– Читали?

– Да-да-да.

– Про что?

– Про отопление.

– Какое отопление?

– Отопление, приносящее тепло и радость.

– Зачем?

– Чтобы никто не помер от холода и злости.

Слово взяло другое существо.

– Вы сейчас в трезвом состоянии?

не сдержавшись, я усмехнулся. Последняя капля алкоголя побывала в моём рту в день окончания школы. – Сейчас пока что как пить дать, –

– Нет-нет, нельзя давать пить. Быстро встаньте с табурета, он не вами куплен и не вами будет украден. А где вообще ковёр?

– Вообще-то здесь, в частности не у меня. Интересно вы рассуждаете. Кем же тогда будет украден табурет, если не посторонним, как я?

– Тем, кто имеет право. Неужели не ясно?

– Странно.

– Нет-нет, ничего.

– И кто имеет такое право?

– Каждый, каждый. Все, кроме…

– Кроме меня?

– Можно и так сказать.

– Почему?

– Потому что вы сидите, а сидит только владелец. А владелец – это тот, кто купил или украл. Вы не купили, не украли, и продолжаете сидеть. Кто вы?

Я молчал, и они замолчали. Тлела электрическая искра, тлели физиономии недоверчивых рыцарей железного табурета, тлела и моя физиономия. Наконец, я встал и, подкрутив лампочку с патроном, в засиявшем свете сделал шаг.

– Здесь аварийная ситуация.

– Тут?

««««– и в качестве доказательства показал на свои джинсы и куртку. – Конечно. Ну сами раскройте глаза – разве не так? Поэтому необходимо было посмотреть, какая у вас балалайка», какие макароны». Может, баян» лопнул или американка» где-то откинулась – не увидишь, пока не посмотришь. Понимаете? Когда я приехал, то горько пожалел, что не умею плавать, хотя родители сто раз предлагали 

Чужаки выпучили глаза и переглянулись. Один из них, захлопнув входную дверь, подошёл и отчеканил: « Мы не отсюда.».

В тот момент я ощутил: на мне сухая одежда.

За окном, позолоченный фонарём, на кустах смородины блестел снег – оледенелые оленьи рога.

Последующие события до сих пор кажутся непостижимыми, я бы сказал нездоровыми.

Вода в доме появилась снова. Только на этот раз она прибывала быстрее, намного быстрее. Не прошло каких-то полминуты, как мы по пояс барахтались в ней. Следовало открыть дверь, но мои полоумные собеседники и тут отмочили, воспротивившись этому всем телом и душой.

– Но она же всё равно найдёт выход! Вы чего?

– Нет-нет, какой? Где?

– Да-да-да?

– разозлился я. – Через крышу на трубе!

Уровень воды подбирался к горлу.

– Нет, она закрыта, что ли – печка? Откроем?! Откроем?!

– Да-да-да, быстрее! Мы и так уже мокрые, кроме…

– огрызнулся было я, но, получив чем-то по темени, камнем пошёл на дно и отключился. – Кроме…

Аттракцион сюрпризов раскручивался всё сильнее, и предсказуемость явно не входила в перечень его свойств. В нос ударил резкий запах, наподобие хлора. Сквозь приступ рвоты я кое-как открыл слезившиеся глаза. В абсолютной тишине, какая только возможна в природе, извивалось фиолетовое пламя. Горели стены, потолок, оконные стёкла. Задевая, огонь не обжигал. Над полом, слегка покрытым водой, струился пар, который самовозгорался, не доходя до верха. Вспомнив про незнакомцев, я огляделся – никого. Входная дверь была распахнута: Приступ рвоты повторился. Из ниоткуда полилась спокойная мелодия, исполняемая, кажется, на флейте. Сердце забилось чаще, и мелодия вторила ему. Вдалеке грохнули барабаны. пошутило сознание, не вполне принадлежавшее мне. «Наверное, унесло. Ненормальные…». «Испортили всю красоту. Зачем только лезут…» —

Я стал жадно глотать воздух. Мелкая дрожь перешла в судороги, сопровождаемые пронзающей болью. Тело, неподконтрольное слабеющей воле, двигалось в ритме безобразного танца, который я, к счастью, был не в состоянии лицезреть. На смену упорядоченным нотам грянуло сборище хаотично летающих обрывков, производимых на свет чьим-то воспалённым воображением. Стены, потолок закружились и заскакали, совсем как деревянные лошадки на старой карусели. Пол распался на молекулы, перестав существовать. Наступил момент, когда организм больше не желал потреблять воздух; наоборот, он каждой своей частицей возненавидел его, желая избавиться от убийцы как можно скорее.

Словно раб, с полуслова угадывающий мысли господина, воздух исторгся из вялой оболочки, бывшей когда-то моим телом, чтобы обратиться в неистовый огненный ветер. Лошадки, сорвавшись с карусели, с диким ржанием скакали, объятые пламенем. Их мятущиеся силуэты внушали ужас быть растоптанным, и в то же время мне было наплевать. Стальной круг огромной карусели, не выдержав очередного лихого оборота, подскочил на ребро и набирал скорость в мою сторону, покачиваясь то влево, то вправо. «я улыбнулся, закрыл один глаз. На большее меня не хватило. Это не конец. Это завершение конца. Катись тихонечко… вавилонский анекдот… это плохо или хорошо?..» –

Вдруг всё остановилось: музыка, танец, лошади, огонь, ветер и стальное колесо. Всё…

Я превратился в рыбу, рыбу в человеческом обличии – новое чувство, неведомое до сей поры. Тело полностью обнажено.

Осторожно встав на ноги, я вышел во двор.

Нет снега.

Синее неподвижное небо и неподвижные волны, отражающие его.

Волны моря.

Серый песок. Куриные следы.

Длинные ленты морской капусты по краю пляжа.

Капли дождя, застывшие при падении с небес и запечатлевшие в своих неровных, неодинаковых капсулах мир вокруг.

Неподвижная тишина – да, именно такая она здесь, если замереть и не дышать.

Пройдя по прохладному и плотному песку туда, где в сушу клином врезалось морское зеркало, я взобрался на плоский валун. Далеко-далеко, во все стороны простиралась водная гладь, окаймлённая туманным горизонтом. Ни птицы, ни зверя, ни иного существа – лишь безмолвие и покой. Опустив глаза, я увидел отражение себя. Но себя ли? Лицо посвежело и обрело румянец. Волосы на голове и предмет моей особой гордости – окладистая борода – стали ещё гуще и закучерявились. Руки налились мощью, с ладоней исчезли все царапины и мозоли. Обильная растительность покрыла отвердевший грудной рельеф. На животе отчётливо проступили шеренги мускулов. Старый шрам от штык-ножа на правом бедре горел рубиновым цветом, будто вчерашний. проведя по нему, вспомнил я материнские слова. «Кому цветы, кому – рубцы», —

Было тепло, и мне показалась хорошей идея прогуляться вдоль берега, тем более, что я пребывал в состоянии, когда вообще не представляешь, что делать. Нити дождя колыхались миллионами драгоценных камней, с каждым прикосновением щекоча нежной прохладой. Мягко сталкиваясь друг с другом, они производили тихий, непередаваемый по красоте звук, и всё пространство, от земной тверди до небесной, заполняла чудесная симфония, исполнителем которой был дождь, а дирижёром – я. От этой музыки мир переливался возможными и невозможными сочетаниями красок, мир не мёртвый, нет. Мой разум вполне ощущал и понимал, что на самом деле скрыто за кажущимся одиночеством.

Любовь.

– взметнулись где-то внутри искры от разрастающегося огня жизни. «Любовь…»

– сыграл в десяти октавах дождь. «Любовь…»

– обернувшись, посмотрел я в окно. «Любовь?..»

Да, любовь.

Поворачивая за угол дома, песчаный пляж заканчивался. Осторожно ступая по острым и скользким камням, я очутился перед узкой галечной тропинкой, метров на сто пятьдесят бегущей через море к высокой отвесной скале. На её вершине располагалось нечто, смахивающее на малогабаритную ярангу – традиционное жилище чукчей. Вход в ярангу был открыт. Пару минут подумав, я прошёл по тропинке к скале и, скрутив несколько дождевых нитей в своеобразный трос, подобно альпинисту вскарабкался на самый верх.

Оказавшись на непривычной высоте, я чуть не сорвался от головокружения, вовремя упав на четвереньки. Передо мной лежала относительно ровная круглая площадка, своего рода лужайка, сплошь укрытая ковром из ши́кши. Пересохшие губы с наслаждением вобрали горсточку сладковатых ягод. Прикосновение к этому мягкому сплетению влажных листочков и ветвей напомнило о моей наготе. Я встал. Тяжесть стыда за оскорбление, которое невольно причинял всему окружающему мой вид, наполнило нутро. Но шаг – и тяжесть исчезла. Дух овладел собой, как никогда раньше. Страшное и одновременно изумительное притяжение безбрежного неба внушало неразрывность со всем, что заметно и не заметно глазу. Осторожно ступая, я приблизился к чужому жилищу и замер. Шкура, обтягивающая каркас строения, была выкрашена в зелёный цвет, причём довольно усердно, судя по мазкам. Зелёной краской покрыли и камни, удерживающие нижнюю часть яранги. Символ? Предупреждение хозяина о нежелательности вторжения – тогда не лучше ли использовать красный? Ловушка? Безумная любовь ко всему зелёному?.. Так или иначе, но стало очевидно: тут кто-то есть. Вопрос в том, где находился этот «кто-то». Если у себя дома, то правила приличия требовали войти и поздороваться.

Размышляя таким образом, я вдохнул побольше воздуха и, пригнувшись, вошёл внутрь. Неосторожно задетый плечом отвердевший кусок кожи, служивший дверью, с треском оторвался и упал. Жилище оказалось больше, чем представлялось снаружи, и достигало в высоту около трёх с половиной – четырёх метров. Здороваться было не с кем, просить нечего и не у кого. В центре яранги в неглубокой ямке испуганно трепетал костерок; поодаль от него валялся треснувший каменный жи́рник. Стоял запах тухлого мяса, который моё обоняние уловило ещё при подъёме на скалу. В глубине яранги, у опрокинутого чугунного котелка, я открыл доказательства сытной трапезы: наполовину разделанная туша моржа без бивней, обилие морской капусты вперемешку с кровью, внутренностями и сваренными зёрнами перловки. Пожалуй, на этом описание внутреннего убранства можно смело завершить. , – про себя посмеялся я, воображая человека, бредущего в таком неглиже. «Обмотаюсь ламинарией, если похолодает»

Сзади раздался треск – так в тихом лесу разом ломаются несколько толстых веток. Вздрогнув, я обернулся.

Перед тем, как он посерел, падающий извне прямоугольник света на миг пронзили лучи изумрудной звезды. То тут, то там побежал стук, словно от озорных детских пальчиков. Попытки отследить перемещение этих пальчиков ни к чему не привели. Их было так много; издаваемая ими дробь, кружась в голове, печально срывалась вниз, в сердце и дальше. Нет, я, пожалуй, не рыба. Какая к чёрту рыба, если плавать не умею?.. Есть вариант и похуже: море. Я – море, в отчаянии, в злобе, ещё бог знает в чём исторгнувшее из себя последнюю живую тварь. Такое могущественное, повелевающее колоссальными своими массами, никак не отнимет от суши одно создание, всего-навсего лилипута, чтобы вернуть его. Вернуть своё в себя. Вернуть себе себя.

Что я делаю здесь?..

Не медля, ноги вынесли меня прочь из жилища.

Снаружи лил обыкновенный дождь, и это, наверное, было самым необыкновенным во всей истории. Я стоял, пытаясь не закрыть глаза, а непрерывные потоки безвозвратно уносили с собой нечистоты через подворотни души, неведомые даже мне. Наступили тёплые вечерние сумерки.

Ожившее море у подножия скалы; галечная тропинка скрылась из виду. Гремит, шепчет, хохочет, ревёт – у тебя свой голос волн. И у меня свой – мой голос. Море с моим голосом, голос моего моря… Непродолжительные поиски, увенчавшиеся обнаружением верёвочной лестницы – та была пригвождёна наверху толстыми, до безобразия ржавыми стержнями. Спустившись, я заторопился обратно к дому, сбиваемый с ног упрямыми волнами. Прилив набирал силу, но с ним её набирал и я. Застывшее великолепие, царившее совсем недавно, казалось, охотно уступило место всеобщему движению, и мне нравилось это, я хотел стать частью этой игры, частью движения, главной частью. Незримая курица оголтело носилась вокруг. Падая, поднимаясь и снова падая, я дошёл до пляжа, лёг и покатился до самой кромки воды; подождал, и, когда очередная волна ударила в меня, покатился назад, подыгрывая ей. Запутавшись напрочь в водорослях, я вновь устремился к морю, воображая себя корягой, видавшей виды, с которой стихиям надоело играться и которая возвращалась к ним, умоляя позабавиться ещё, хотя бы чуть-чуть.

Мой язык онемел, моё сердце кричало, но нет на свете слов, способных как-нибудь выразить этот крик.

Что-то заставило посмотреть на ярангу, и я приподнялся.

В следующее мгновение тело как будто окунулось в прорубь – из зелёного жилища выглядывала голова. Лицо до боли знакомое, но никак не припоминалось. На голове была красная шапка – о да, я отлично помню её, с белыми буквами «Арктика». Загорелая бабушкина рука поправляет мне эту шапку по дороге, мы вдвоём возвращаемся домой, с трассы, где весь день, с раннего утра продавали нами же выращенную картошку, рассыпчатую столовую и розовую, сорок рублей за килограмм… Душный августовский вечер, я качу впереди тележку, пинаю пыль. Вздох, в плену у морщин горделивые губы приговаривают: . Но лицо, лицо… Ей-богу, я почти что тронулся тогда. «Легко перестать – ты не переставай. Живи и радуйся.»

А потом упал на песок и уснул.

…  – Да-да-да! Но за исключением того, о ком мы говорили до этого!

– Нет-нет, мы про того не говорили. Мы хотели сказать про него… не помню, как зовут…

– Да-да-да! Про него и про того, другого. А остальные – всё, пожалуйста, прощайте! Мы же не мешали, за руки не хватали, правильно? Нет! Все, все, кроме него. И всё! А кто ещё?

– Нет-нет, им ещё не нужно, они не говорили про ещё…

Песок зашуршал и захлюпал. Чьё-то кряхтение. Две пары холодных крепких рук живо подобрали и потащили меня. Пряный запах – знаете, как пахнет в сентябрьском северном лесу мох, во время грома, когда до ливня остаётся всего ничего, тот самый. Запах моей матери.

Открыв глаза, я повернул голову туда-сюда и тихо засмеялся: это опять были они, парочка бледных сумасшедших.

– Давайте берите, пожалуйста! За исключением остальных, этот – ваш! Каждый имеет право на это, каждый, но кроме…