Крестик из корицы

Дойдя до перекрёстка, где Пролетарская соединялась с Кольцевой, Шёлковый остановился на привал. Из-за облаков блеснуло. Градус температуры едва увеличился. Надо перевести дыхание, проверить баллоны, пересчитать пули… Короче говоря, занятий достаточно. Усевшись по-турецки на землю, Еремей снял с плеча ремень, сделал из фляги пару глотков.

Справа, где-то за углом треснувшего пятиэтажного дома послышался негромкий звук, похожий на чьё-то не совсем удачное приземление. Еремей среагировал мгновенно. Стараясь сдержать громкое дыхание, он взял под прицел сразу несколько подозрительных мест: ряд деревянных бочек возле самой пятиэтажки, открытый канализационный люк и, на всякий случай, бывшую химчистку с залепленными оконными глазницами.

Истекли долгие пятнадцать минут.

Звук не повторялся.

Решив, что время привала уже исчерпано, Шёлковый взял своё снаряжение и неторопливо продолжил путь. Он отлично понимал, какую роль играет самообладание и быстрота реакции, если вы в покинутом жизнью городе. Опасность здесь может таиться в любой яме, в каждом окне, за тихим поворотом. Когда случился всемирный экологический развал, часть мелких животных очень быстро мутировала. Роковую роль здесь сыграли ощутимый скачок в уровне радиации, а также попадание в окружающую среду гигантского количества химических веществ, оставшихся без контроля. Последние люди окрестили мутантов «горожанами», так как повидать их можно было не иначе, как среди остатков мегаполисов и городов поменьше. Встреча с ними, как правило, не предвещает ничего хорошего. Чтобы обеспечить себе пропитание, горожане прибегают к разным способам, объединяясь при этом в стаи, либо охотясь в одиночку. И, конечно, самое главное: увидел горожанина – не показывай, что тебе страшно и не беги. Иначе всё пропало. Нет такой высоты, на какую бы они не поднялись; нет такой щели, в которую они не пролезли бы.

Достигнув очередного перекрёстка, – улиц Пролетарской и Парковой, – Шёлковый остановился на пару минут. Приятная прохлада ласкала кожу лица и рук. На земле танцевал ковёр из непонятных кусочков и соринок. Умостившись на невысокий бетонный блок, Еремей задумался. Вот за его спиной, справа, массивное здание, с покосившейся радиомачтой, вентиляционными трубами и дырой в целый лестничный пролёт. «Интересно, что это? Очевидно, какое-то предприятие… А-а, да-да, здесь находился пивной завод. Через дорогу – «Юлия», продуктовый магазин. Там у стены сидели бабушки и продавали кто ягоду, кто картофель, кто грибы, а кто и ещё чего-нибудь…», – Еремей закрыл глаза. Город в прошлом. Разномарочные потоки машин. Дымят трубы ТЭЦ. Впервые помытые за долгое время маршрутные автобусы. Ищут корм ненасытные голуби.

Люди. Живые.

Противный скрип заставил позабыть о ностальгическом покое: не выдержав противостояния погоде, упал последний столб светофора. Шёлковый поднялся и взял ружьё – безумная храбрость сейчас ни к чему.

Целых девять мгновений стали триумфом беззвучия. Девять, потому что Еремей успел досчитать до девятого удара своего сердца. А потом…

Потом чудным манером напротив его головы бесшумно повисла вытянутая морда с горящими очами. Шёлковый замер. Морда тоже сохраняла бездействие. «Так, сейчас резкий наклон вправо, с ружьём на землю, два кувырка через левый бок… – Еремей взялся обеими руками за карабин и приготовился. – Нет! Я же не снял баллоны… Ничего не выйдет».

Неожиданно существо исчезло. Шёлковый был поряжён, до того просто и незаметно это случилось. Встав, он прошёлся до центра улицы, но не увидел ничего, что заслуживало особого внимания. Зная повадки врага, Еремей сделал ещё три шага и резко обернулся.

Никого.

Шёлковый направился дальше по привычному маршруту, однако ощущение чужого присутствия не отпускало его. Через полсотни метров Еремей понял, что не пройдёт и сантиметра, если не оглянется. И он сделал это.

Примерно в четверти фарлонга от него, на двух лапах стояло довольно рослое животное, тело которого было покрыто сероватой шубкой, не считая малинового хвоста. Телосложение существа походило на жуткую смесь грызуна с обезьяной. Голова мыши, искрящие с алыми нитями жёлтые глаза, туловище макаки и, если можно их таковыми назвать, ноги и руки невесть от кого.

Это был горожанин.

Луч небесного овала, мелькнувший перед тем, как скрыться в заоблачной темнице, кинул свет на зверя. Шёлковому привиделось невозможное: горожанин улыбается. Еремея бросило в жар и он поднёс руку ко лбу, усеянному капельками влаги. Горожанин сделал рукой в ответ, будто пытаясь оторвать клок от пустоты. При этом все остальные его члены словно окаменели.

– Я ухожу. Но ты за мной не иди, ладно? Не волнуйся, для вас нет опасности, – стараясь не превысить допустимую интонацию, шагнул назад Шёлковый.

Горожанин был спокоен совершенно.

…Минуя с тоскливо реющей из оконища лиловой шторой внушительную ребристую коробку, – в прошлом Главпочтамт, – Еремей не пренебрёг бдительностью и интересом, изучив положение дел за спиной.

Где он встретил горожанина, из единого тёмного месива отчётливо пробивались десятки уже знакомых мерцающих с алым искр…

Преодолев оставшиеся километры по иссохшему руслу речки Магаданки, потом, вскарабкавшись выше, по длинному заболоченному оврагу на бывшей улице Речной, Шёлковый достиг цели. У цинковых ворот станции Пионерного, построенной рядом с исчезнувшим в пропасти водохранилищем, его встретили двое молодых людей.

– Кто ты, откуда и зачем? – в едва стоявшего на ногах путника ощетинились пулемётные дула.

– Со станции Гертнера. Еремей Шёлковый, её куратор. Нам нужен кислород.

– Кислород? Ладно, проходите…

С громким лязгом постовые открывали и закрывали врата. В небольшом дворике, где Еремей очутился, была такая панорама. Друг на друге корпуса машин и радиаторы. У бетонного колодца горит пирамидка из шин. В левом углу стоит чугунная ванна, для чего-то наполненная цвета спаржи гелем. Через минуту внутри приземистого многоярусного ангара посередине двора послышались стук и последующее за ним шипение. Именно так и начинался процесс закачивания кислорода в баллоны, отданных одному из охранников.

В пяти шагах, между досок зацепился и замер скомканный бумажный лист.

– Вы любите детей? – послышалось за Еремеем.

Он обернулся. Побелённая свая справа от ворот. Рядом – молодая женщина. Волнистые волосы между чёрным пронизывали тонкие седые струнки. И хотя лицо её, не взирая на тусклость, казалось девичьим, морщинистые веки свидетельствовали больше об обратном.

– Да, люблю, конечно…

– Кто вы? Не горожанин?

– Нет, я человек. Из Гертнера.

– Вы действительно не горожанин?

– Естественно, нет. – Приблизившись к свае, Шёлковый усмехнулся от странного вопроса. – Отсутствует даже внешнее сходство.

– Видели… их?

– Видел. Сегодня. До того, как пришёл сюда.

– Вы любите детей?

– Вы уже спрашивали.

– Любите? Пожалуйста, ответьте ещё раз, это важно для меня.

Еремей всмотрелся в неё – может, они знакомы? Ему казался до боли родным запах, навеянный от её прядей, лёгкий и приятный, как утро осеннего луга. Он до сих пор отчётливо помнил его. Помнил, как с матерью ходил на увядающий луг, что за рекой. Просто так. Помнил он и то, когда закончилось всё: и детство, и беззаботность, и глупая праздность, и вообще смысл всего. В тот день, много лет назад он и вся семья в очередной раз отправились на продовольственный рынок, что располагался выше драматического театра. Всегда, проходя мимо него, он почему-то думал о горьком шоколаде… Помнил, как в руках брата хрустели упаковки земляничного мыла. Октябрь. Чтобы почувствовать вкусный запах ягоды, надо поднести мыло к самому носу. Помнил, родители отправили его обратно домой. Они что-то забыли тогда, и он должен был принести им это. Быстрым шагом пересёк сквер, разбитый в честь 60-летия Магадана. Бросил камушек в центральный бассейн с тремя фонтанами. Фонтаны играли… Остановился в аллее около театра. Что-то задержало, что-то незримое, морозное. Все знали о надвигающемся кризисе, многие не выходили на улицы. Пробравшись через кустарник, прислонился к стене Дома Быта. Ещё тёплая. Всё время думал о том, что может не успеть, и кризис сильнее, чем огласили официально… Помнил, как услышал позади шаги. К нему семенила полная женщина, в норковой шубке, на ходу стараясь перевести дыхание. Он зачем-то улыбнулся ей тогда. Наверное, из вежливости. Она тоже остановилась у стены и прижала к себе сумку. «Началось», – просипел её голос. Он глянул на горизонт. Романтичной золотистой бахромы, которая окаймляла голубую купель, больше не было. Не заметил даже момента, когда под ногами всё молниеносно покрылось тонкой ледяной коркой. Струи фонтанов застыли. На землю, уподобляясь небесной лавине, обрушился снег. Снег не был белым. Дотронулся рукой до щеки: снежинки не таяли. Подул ветер. Солнце исчезло. Помнил последнее: как на животе полз через сугробы по театральной площади… Пустота. Больше ничего.

– Да. Люблю.

– У вас есть родные дети?

– Нет.

– Прекрасно.

– Что же в этом прекрасного?

– И у меня уже нет. Но вы не подумайте обо мне плохого – я умоляла всех… – она посмотрела на свою ладонь. – Дождик тёплый. Как в детстве. Вы, наверное, тоже чувствуете?

Дождя не было. Сухо сияло солнце. Незнакомка умолкла. Шёлковый отследил линию её взора – она упиралась в верхушку глинистого утёса над пропастью. Давным-давно там водрузили помост. Для чего – загадка.

«В ней что-то не так…», – Еремей вдруг почувствовал, как в каждой клеточке его тела зарождалось смятение, и ещё… Похожее на страх, но и не похожее. Женщина не плакала. Не отворачиваясь, он отошёл от неё назад.

Неожиданное значение координаты ответа вскружило ему голову. Одолевало отнюдь не лёгкое недомогание, вовсе нет. «Почему она не плачет?.. Нет, конечно я не хочу этого. Но если она бы плакала – не тошно, и всё понятно… Что?… Что… Только бы не оказалось… Я должен убедиться, что это не то, что мне кажется… не хочу бояться.. нужна ясность… ясность…»

Едва-едва помост качнулся на утёсе. Незнакомка и Еремей сохраняли молчание.

Перед Шёлковым возникла физиономия охранника.

– Ваши баллоны, куратор.

Скомканный бумажный лист, подпрыгивая, оказался у лужицы рядом с опустевшей сваей. Ответ сорвался сам собой:

– Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!.. А вы мне не дерзите, куратор.

– В чём же моя дерзость? В стихах? Я хочу ясности.

– О чём вы?

– Вы знаете.

Между ними возникла маленькая пауза. Не помню ничего омерзительней на свете, чем эта задержка. Трудно вздохнуть…

– Вы прозорливы, отвечая на поэзию поэзией. Но не добры.

– Я ничего не понимаю. И вы, куратор, тоже ничего не понимаете. Нам всем это ни к чему.

– Ответьте: на вашей станции есть дети?

Охранник оскалился.

– Да, безусловно. Ушли деньги, но ведь человек остался.

– Где они?

Охранник оскалился ещё шире.

– Деньги?

– Дети.

– В ангаре.

– Всегда в ангаре?

– М-м-м… Да. Всегда.

– Я не слышу детского голоса. А он прорезается через все преграды. Эти вибрации наполняют, оживляют, раскрашивают… Здесь нет детей.

– Почему же это нет?

– Ангар снаружи. Жить постоянно можно только под землёй. Значит, их нет. Вы неудачно солгали мне. Где они?

– Вы уже догадались, правда? Оборванка не смогла сказать, но вы догадались. Вот так… Детей нет. Что теперь? Не без этого, правильно?

– Нет, не правильно. Я думал, что она сумасшедшая. Это не так. Сумасшедший – вы. И наверняка ещё многие. Могу я видеть вашего куратора?

– Если начнётся снегопад, вы не доберётесь. Гостевых мест у нас не предусмотрено. Можете взять автоматический дирижабль. По заданной команде он доставит вас куда нужно и затем вернётся в исходную точку.

– Теперь у меня не осталось и тени сомнений. Вы звери. Отщепенцы рассудка. Даже горожане не убивают своё потомство, преследуя низменные цели выживания. Они никогда не сделают этого. Всё что угодно, но не это.

– Неужели? Вы зоолог или зверовод? Жизнь намного проще и в то же время как глубока она в своих проявлениях… Вас ждёт дирижабль, куратор. Пройдёмте.

– Нет, я хочу уйти сам. И ещё: та женщина, которая общалась со мной, – кто она?

– Неофициальный выход за пределы станции строго карается. Очень строго. Это вынужденная мера. Лишний человек опасен, ненужность заразительна.

– Где дирижабль?

– За воротами. Там. До свидания.

– Никакая цель не оправдывает те средства и меры, прибегая к которым вы совершаете самое худшее, самое злое. Мне казалось, что катастрофа стёрла из сознания людей плохое, заставила одуматься… Вы понесёте ответственность. Все: и за молчание, и за участие, и за непосредственное совершение.

– Это нереально.

– Нереально, если неохота.

– У нас на складе припрятан деликатес. Для почётных гостей. Вы любите рыбные косточки, куратор?

Шёлковый, стиснув зубы, отвернулся от охранника, подошёл к воротам и остановился. Те, подчиняясь вращениям карданного вала, раскрылись. На территорию станции, будто из воздушного шарика, ворвался поток невидимой свежести, выплюнув из себя квадрат грязной материи. С вышек последовали автоматные очереди. Расстрелянный кусок ткани припал к земле, поодаль от Еремея. Куратор, взглянув на него, затем на гнусного собеседника, поправил на плече ремень с баллонами и вышел со двора станции. Там его ждал поблёскивающий корпусом дирижабль…

…Дышать заметно легче. Станция Пионерного осталась где-то внизу. «Интересно, – подумал Еремей, – наблюдать её сверху. Она почти что сливается с каскадами руин и горных пород, обступивших её подобно Колизею». Дирижабль быстро набрал положенную высоту и полетел к морю. Откинувшись на кресле, Шёлковый стал мучительно перебирать модели своего поведения по возвращению домой. Ни один из вариантов не представлялся верным, а он должен был найти этот вариант. Существование только что покинутой им станции, этой когорты давших всходы семян зла ждало своего неизбежного конца. По сути, это вопрос времени. О возрождении нового убежища с новым порядком и речи идти не могло: после страшных преступлений, прежде всего против детей это место и прилегающая к нему пропасть обретают статус неприкосновенного памятника. Памятника человеческой порочности.

Дирижабль проплывал над обвалившимися крышами зданий на пересечении Пролетарской и Парковой, когда Еремей, облокотившись на край резинового борта, посмотрел вниз. Ничего примечательного… Ан нет – на центр перекрёстка выбежал горожанин и, поддёрнув хвостом, уставился на небо. Вообще-то горожане очень похожи друг на друга, однако Шёлковый доверился интуиции: это именно тот, уже знакомый ему человек. «Человек… Я сказал – человек?.. – куратор поймал себя на этой внутренней оговорке. – Че-ло-век…» – по слогам подумал он снова. И ухмыльнулся.

Горожанин внимательно изучил ползущую тень летящего объекта, затем снова глянул наверх и поднял лапу. Пассажир дирижабля помахал ему в ответ. «Неужели он всё-таки улыбается?..» – Еремей прищурился, дабы разглядеть существо. Но было поздно. Неуёмный ветер уносил его прочь.

Безопасного времени оставалось максимум полчаса. Шторм приближался…

Между тем на станции Гертнера заканчивался рабочий день.

– Хочешь прокатиться?

– Калиник, ты что, нельзя! Скорее уйдём. Вдруг кто-то увидит?

– У нас есть ещё время, Мавра. Мы не будем там долго – совсем чуть-чуть, и сразу обратно. Ну, не бойся.

– Не знаю…

– Пойдём! Я уверен, никто не заметит…

Они на титановой плите. Крепко держась за руки, ребята стояли лицом к выходу из бухты, к манящими обманчивой нежностью переливам лазури, до которой, казалось, можно было дотронуться и погонять пальцами комочки облаков – такое близкое небо. Потом Калиник и Мавра обернулись к мёртвому городу. Воздушные гончие игриво окручивали их маленькие косматые фигуры на острове, всё более стараясь отнять у земной поверхности. Посмотрев друг на друга, дети засмеялись. Тушью чистоты и милосердия зазвучал смех, светлый штрих к картине этого неприветливого мира.

Вопреки всему они счастливы и свободны…

Чёрный силуэт показался вдали, за туманом: к бухте подлетал дирижабль. По траектории его движения было заметно, что на борту что-то не ладно. Судно всё трясло, бросало из стороны в сторону; иногда оно останавливалось совсем. Чем ближе объект был к пляжу, тем меньше ему оставалось до земли. Полёт длился минут пять, после чего дирижабль наконец замер и окончательно рухнул в воду в нескольких метрах от суши.

– Нам туда, Мавра! Скорее!

– Калиник!

– Здесь есть запасная моторная лодка. Бежим!

– Это опасно, Калиник! Нам нельзя!

– Мавра, пойми: на этом аппарате куратор! Наш куратор! Мы должны помочь…

– Но откуда ты…

– Скорей, надо успеть!

Калиник кинул тревожный взгляд на полосу открытого моря за пределами бухты. За то время, пока Шёлковый отсутствовал на станции, она успела принять цвет коричневого шёлка, соединяясь с небосклоном. Мавра, плача, спустилась в лодку. Бросив цепь на каменный склон острова, Калиник завёл мотор и сел у руля. Ребята помчались к берегу. Каждая секунда – как минута. Когда большое, похожее на жука – скарабея тело дирижабля соприкоснулось с носовой частью моторки, дети, ловко карабкаясь и цепляясь за стропы, пробрались внутрь. И первое, что они увидели: на спине, рядом с сорванным креслом, лежал куратор. Без сознания. Они знали, как поступить, и, не медля, взяв Еремея за руки и за ноги, осторожно перенесли его в лодку. Прошло немного времени, но для приближающейся стихии и этого оказалось достаточным. Коричневой теперь была треть неба.

Помутнело. Помутнело всё. Всё вокруг. Водная гладь начала вершить свой жуткий и тихий парад. Сверху это напоминало, будто закрутился циферблат на старинных часах. С трудом лодка причалила кормой прямо к чугунным ступеням лестницы. Две маленькие фигуры, поддерживая третью, коренастую, торопливо сошли на остров. Несколько мгновений, – лишь несколько, но какими долгими казались они тогда Мавре и Калинику, – и тяжёлый оцинкованный люк захлопнулся над их головами. Дети и куратор вернулись домой, на станцию Гертнера. Вернее сказать, успели вернуться: как только люк загерметизировался, его внешняя плоскость покрылась пузырьками, ощутив роковой снежный поцелуй.

Море вскипело, укутывая само себя парной шалью. Засвистело. Так ознаменовался исход вечерних сумерек. Шторм начался.

Но на этом история не заканчивается.

Шёлковый оказался прав. Станция Пионерного доживала последние дни. То положение, в котором она пребывала, не оставляло ей право на дальнейшее развитие. Невинные люди, порабощённые жестокостью кучки предателей, нуждались в освобождении. «Не бойтесь заглянуть за грань – по ту сторону не страшнее, чем по эту. Ведь то есть ни что иное, как зеркало нас. То есть совесть. Только благо уравновесит мир. Нет страху. Нет лжи» – такими словами Еремей закончил своё выступление на Общем Собрании станции Гертнера. И люди услышали его.

Всё здоровое население, и мужчины, и женщины объединились в Освободительный отряд, который возглавил сам куратор. В отряд вступили и Калиник с Маврой, правда, не сразу. Шёлковый был категорически против, да и другие тоже: назревшее событие далеко не игрушка. Но, в конце концов, все сдались, под строжайшим запретом самовольных поступков. Ребята, конечно, пообещали вести себя как положено.

А на следующий день станции Пионерного не стало. Постовые с вышек, увидев надвигающуюся массу, оставили свои позиции без боя. Один из них в панике выбежал за ворота и, споткнувшись, покатился по скосу. Поднялась пылевая завеса. Никто и не заметил момента, когда он сорвался вниз, в зияющую щель пропасти. Впоследствии жители станции рассказали: это и был их руководитель, выдавший себя при беседе с Шёлковым за охранника, по соображениям личной безопасности. Что ж, каков путь, таков и конец его. Жалели только люди, что тело негодяя оказалось там, глубоко на дне, вместе с детьми. Вместе с дорогим для них, но так и не открытым будущим…

* * *

… – Сегодня прекрасная погода. Учёные сказали, снегопада не будет. Не будет вообще, понимаешь? Никогда.

– А что будет, Мавра?..

– Калиник, Мавра – нам пора!

– …Не знаю. Что-нибудь.

Шаги Еремея без труда поднимали лёгкие стаи песчинок на узкой дорожке, извивающейся по краю пропасти. Вскоре Шёлковый подошёл к ребятам и сел рядом. Втроём они ещё долго смотрели впереди себя, ни говоря ни слова. Здесь, на месте станции Пионерного теперь тихо. Жители переселились на Гертнера. Остались только память и скорбь… Взяв толстый железный прутик, Еремей начертил на песке: «КРЕШМОЯ». На первый взгляд лишённое смысла, на самом деле это означало первые буквы имён и фамилий всей троицы. Двое единственных детей с Гертнера Калиник Русских и Мавра Оя, а по центру аббревиатуры – куратор Еремей Шёлковый.

Но песочная надпись недолговечна, и погода обязательно сделает своё привычное дело.

Надежда жива.

… – Что-то случилось, Калиник?

– Нет, так просто, тебя искал. Пожалуйста, возьми.

– Ой, да… они красивые…

Тёплые ладони их соприкоснулись. В руках Мавры оказался букетик пластиковых одуванчиков. Сильные руки куратора нежно обхватили детские плечи: Еремей, Мавра и Калиник отправились в обратный путь. В полуденных лучах дневной звезды человеческие силуэты растворяются незаметно, плавно, как родное с родным, и вечно тревожная Крешмоя снова одна, наедине с прошлым. Через семьсот лет, когда странный полупрозрачный песок её будет волновать уже слащавый тропический ветер, здесь встретятся двое. Она – коренная жительница автономного мегаполиса Магадан. Он – обычный паренёк с американского синклита, из Нью-Плейнвью. Девушка улыбнётся – скромно, чисто… Заботливо раскроет его потрёпанную сорочку и в густоту обнажённого чёрного с проседью треугольника ударит свежесть. Она снова и снова коснётся губами его влажной широкой груди, ничего более лучшего, чем эта пристань покоя, не желая. Парень укроет кончики девичьих пальцев в своих руках и покорно исчезнет в самозабвении обеих… Летнее многоцветие женских волос, оно рассекает его горящие кровью колкие щёки той прохладой, которую чувствуешь только среди струй дождя. В существовании пары сердец теперь нет смысла. Смысл останется в едином.

Ветка одинокого кустика смородины затрепетала над зыбучей плотью Крешмои бубенцами-листьями и, сбросив перезрелые плоды, застыла в момент безмолвия… Он обязательно улетит на Плутон. Вечером. Шестимесячная геологическая разведка. Но ведь время возвращающее. Любящий вернётся, а любящая – встретит. И, безусловно, вместе они разделят завтрак из жареного минтая – традиционного угощения этого региона у новых людей нового мира.

– Слышишь меня, шарик голубой,Кувырком летящий в вечности материи?Хочу сказать немного, ты пока постой.Внемлите все: и индивид, и нации, и гении,Личины цветные, мужские и женские,Затаившиеся и оголтелые.Слова мои не возбудят пустую боль,Но грусть надежды в каждой букве неустанноМеталла каплей пробивает мозг: «До коль?..»Смелость вы находите порой, отводя глаза,Чужой улыбкой дико скалиться.Когда небеса обещаний теряют цветаИ земля багровым платьицем красуется,Над милосердием глумитесь.По глупости. А, может, сгоряча?Здравицы поёте тем, кто откровенностиПредпочитает ловкость за спиной,Жизнь доверяете тому, кто ценностьюСчитает полную ничтожность таковой.Любовь на плахе гордую опять повесили,Но заслужившие в могилу не сойдут.Не может вечной глыбой стоять в воздухеНачертание: творящие добро бичами бьют.Чувствуете ли вы слезу детей невинных,Вгоняя их штыком в овраг?Зачем взамен на звуки, запахи и цифрыПредаёте мать?Слышите ли вы воззвания совести?Наверное, и здесь проклятый вакуум, да?Пусть так. Усопшие не знают горести,Которая для них, поверьте, намного выше хлеба.Хочешь плюнуть, ударить, убить?Хочешь клевету сделать центром притяжения?Вперёд! Не думай! Всё забудь!И когда-нибудь почувствуешь радость жгучую возмездия.Мне жаль вас – осознание тлена естьУ этой вспышки. Думаете, справедливость – убожества клише?И евангелие – дурная весть?Почему вы молчите? Отвечайте же.– В глазах осенний тротуар.Чёрный плащ, вишнёвый цвет улыбки.Шаг за шагом – как ударБарабана с однострунной скрипкой.Стоять! – взвиваясь, полыхает чая пар.Бежать! – манит ржавый глаз со шпалы.Непорванная серебряная нить гитарыАккордами расковывает жизни дар,Даже если плещет жарИ надежда в волнах пеплаСтупает в блеск случайных фар,Даже в бесконечии Плутона,Где шанс зари – один на миллиард…Стоять – так стоять, бежать – так бежать.Но не забывай, что времяЗаставляет иногда без бояШёпотом, открыв глаза, с печалью признавать:«Ах, какие искусственные цветы на этих обоях…»

2011